Никого за тобой нет. Ни черта, ни моего двойника. И ты - не отслоение в
собеседники от меня. Ты все никак не решишься спросить о моих раздвоениях.
Не отважишься по причине деликатности. Но если бы ты попал в сферы, в
какие я вхож, и приобрел бы знание, ты бы не о раздвоении меня пытал, а о
растроении. Или - четвертовании. А я вхож и стремлюсь быть вхожим. Потому
как получаю доступ к сведениям и документам, мне необходимым. Боже, что
мне в них открывается! Ты на меня надулся, я ввел тебя в раздражение
словами о чучеле шушенского дачника, например, я тебя оскорбил, я твои
святыни оплевываю. Но ты ничего не знаешь. Ты же небось до сих пор поешь:
"даже пень вдруг расцвел в нашей самой прекрасной стране..." На аллеях
центрального парка... А я уж и мотивчик бурлящий забыл... Твоей души
благородно-весенним порывам я завидую. Но не завидую твоим грядущим
открытиям. Твои святые превратятся для тебя в бесов. Ну не святые, а хотя
бы рыцари. Тот же милый тебе рыцарь с холодной головой и чистыми руками,
под которого рекомендовал делать жизнь двухметровый лихач на ходулях,
предстанет перед тобой скотиной и палачом. И ты взвоешь. Даже те рыцари
революции, какие не возвеличены заново, а числятся не прощенными пока
жертвами, не порадуют тебя присутствием благородства. Но их жизнь следует
расцвечивать. Что есть биографии и мемуары наших подвижников и героев?
Подскажи мне, как историк! Ну верно... Житийная литература. Жития святых.
Каждая религия, в особенности новообразованная и воинственно себя
утверждающая, сразу же нуждается в своих мучениках, мудрецах, сотворителях
чудес, то есть святых, и в канонизации их целыми косяками... Ведь и в
России, в православии, случалось подобное?
- Случалось, - кивнул я. - А уж если, как ты говоришь, косяками, то в
шестнадцатом веке, при Иване Грозном, два Собора проводили...
- Ну и у нас канонизировали или испекли сотню! Да что сотню! Не одну
сотню рыцарей и чудотворцев (и Стаханов с отбойным молотком туда попал, и
Паша Ангелина въехала на тракторе)! И составлены сотни жизнеописаний по
всем житийным правилам, а в подкрепление им поползли киноленты, загремели
кантаты и даже оперы. Так вот, милостивый сударь Василий Николаевич,
позвольте вам объявить, что выпеченные нашими жрецами и аристократами духа
жития вовсе не жития святых, а - и в этом их ценность - жития дьяволов.
Или, если хотите, жития бесов. И не спорьте, юноша, со мной, - заявил Глеб
Аскольдович, - будто был академический старец в бархатной ермолке и с
бородкой химика Зелинского, не спорьте, меня вы все равно не переубедите,
а себя лишь растревожите, хотя вам, как историку, давно уж пора соотносить
смыслы плоскостей настоящего с вертикалью тысячелетий. А при таком-то
соотнесении очевидным бы стало, кто праведники, а кто бесы.
***
Я и не пытался спорить с Ахметьевым, но стал опасаться, как бы с ним
не случилась истерика. И предчувствие неприятностей ко мне пришло. В
сменах интонаций Глеба Аскольдовича начал проявляться и некий надрыв. И
кадык его дергался. Я тихонечко поинтересовался, не возымеет ли в
отсутствие основательных горячих блюд решительное действие на нас коньяк.
Но вызвал лишь досаду Глеба Аскольдовича. Он-то добрел до существенного, а
я вклинился в его смыслы со своей чепухой. А существенное было вот в чем.
Ахметьев задумал создать "Дьяволиаду двадцатого столетия", но никоим
образом не родственную "Дьяволиаде" Булгакова (я ее тогда, естественно, не
читал) с ее суетой и лопошением мелких чертей, или даже бесенят, способных
лишь на бестолковщину в совучреждении. Нет, "Дьяволиада" Ахметьева будет с
морем крови, с помутнением разума, с раздрызгами по камням стен,
изрешеченных металлом, вышибленных мозгов, с подлостью вселенских
значений, с иезуитской попыткой прекратить связь времен, с дерзостью
штурма Божественных небес, с наложением печатей на уста, умы, души людей,
с отменой понятий о совести, чести и прочем, прочем... Потому-то он и
дорожит допуском в сферы, там он имеет возможность добывать, понятно,
прикидываясь благоувлеченным исполнителем, событийные и документальные
основания для своей "Дьяволиады". И многое уже добыл. "Какие в моих житиях
возникнут титаны злодейства!" - воскликнул Ахметьев, и воодушевление, даже
страсть взблеснули в его глазах.
- А вот ты, ты! Да, ты! Ты напомнил мне о моих чуть ли не восторгах
при написании мемуаров Буденного! - и Глеб Аскольдович вскочил с табурета.
- Истинно так! Тогда я написал такой пассаж в житии этого есаула
сатанинской конницы, что не мог не возликовать, и ты это понял и оценил.
Взгляд Глеба Аскольдовича опять вынудил меня обернуться. Ахметьев
обращался явно не ко мне. Я заерзал на своем табурете. Глотнул из стакана
пиво. А Глеб помрачнел. Присел тихо и снова уткнул лицо в ладони.. Мне
показалось, он застонал.
Из следующих его нервных признаний я уразумел, что он до того
сливается с натурами персонажей задуманных им житий, с их страстями,
утоленными и неутоленными, с их интригами, с их злобой, с перекрученными
их понятиями, что погружается в их свойства. Становится словно бы одним из
них. Одним из дьявольских отродий. И шкуру их, примеренную на себя,
отодрать - с кровью, с мясом - порой ему удается лишь с изнурением воли.
Жутко все это, мучительно. И остается страх. А не прирастет ли бесовская
шкypa к нему навсегда? Мне был снова отпущен совет: за спиной никого не
искать. Приватные черти, сходные с карамазовскими, на беседы к нему не
являются. Если они и есть, то уже сидят в нем, пока втихомолку. Ивану-то
Карамазову было легче, объяснил мне Ахметьев. Он существовал в столетии
почти благопристойном, в каком даже и смутьяны, неразумные будораги, не
предполагали, что вот-вот начнутся репетиции и прогоны Апокалипсиса, а уж
исторически-возбужденным барышням, вроде Веры Павловны,
социально-эротические сны мерещились чуть ли не занудливо-ангельские. Иван
Карамазов в этом благоспокойствии века выходил со страдальческими
претензиями и недоумениями прямо на Бога. Упреки и недоумения его касались
коренных несовершенств в мироздании, и были вызваны они обстоятельствами
вечности, а не какого-то там отдельного девятнадцатого века. При этом Иван
Карамазов опору своим упрекам находил в случаях, пусть и
болезненно-неразрешимых, но частных, и кстати, для него эти случаи были
умозрительно-теоретическими, самому Ивану Карамазову они не принесли
никаких неприятностей, ни телесных, ни судьбообразующих. Да, Иван
Карамазов жил в муках, он дошел до крайностей бездны, но именно до
крайностей, то есть до краев бездны, он был над ней. "А мы-то с тобой в
бездне! В бездне!" - вскричал Ахметьев. В двадцатом веке если не для всего
человечества, то уж для России-то точно краев бездны нет, вся Россия с
семнадцатого года - бездна. Другое дело, мало кто признает это. Такие, как
я, Василий Куделин, и сотни миллионов полагают, что они - на горном плато
и их кудри приятно треплет веселый ветер. Но он-то, Глеб Ахметьев, знает,
что он в бездне. И все вокруг - в ней. Каково ему-то? И как ему быть? И
как жить ему? То-то и оно! От Ивана-то Карамазова при всех его муках и
дерзостях не требовалось никаких что-либо значащих для людей и для него
самого действий. Ну если только слов или, в крайнем случае, подсказок
негодяю. А ему-то, Глебу Ахметьеву, жить в одних словах не пристало,
предки его, наконец, Россия, распятая его Родина, требуют от него
каких-либо свершений. Но каких? Вступать в полемику с Богом и в ней
отыскивать оправдания своей бесполезности? Дурно. С Богом и Мирозданием
все ясно. К тому же, находясь в бездне двадцатого столетия, заводить с
Богом или великим инквизитором умозрительно-теоретическую дискуссию было
бы делом глупейшим. "Ты же сам себе противоречишь, - начал я подыскивать
жалкие, успокоительные пилюли. - Тебе же ведомо предназначение. Ты
говорил. И эти твои жития..." - "Нет, нет! Это не мое! Это все
вынужденное, вынужденное! - взъярился Ахметьев и будто был намерен
броситься на меня. - Мне все это противно! Я живу чужой жизнью! Я сам
стану персонажем "Жития беса"! Я не знаю, каково мое предназначение. Оно
не открыто мне. Да, я еще устрою нечто, от чего они там, наверху,
запляшут. Пусть и сгорю! Тебе не надо знать, что я устрою... Но это не
мое! Мне следовало бы стать Блаженным! Но не тем Блаженным, у кого дети
могли бы отнять копеечку, а тем, нужду в ком ощутила бы вся Россия!" Крик
его тут же прервался, Глеб Аскольдович сник. А я лишь выдохнул: "Вот тебе
раз..." Но сейчас же посчитал должным проявить себя специалистом. Я уже
пробалтывался (вроде бы в случае с Миханчишиным), что одна из моих
курсовых работ (а вдогонку ей и - доклады в студенческом обществе) была
именно о русских блаженных и юродивых (любознательность подтолкнула меня и
к текстам о блаженных европейских, одни видения Бригиты чего стоили).
Большой ученый, я то есть! Прямо как Анкудина со своей страной Беловодией!
И вот теперь я, умник умником, принялся втемяшивать впавшему в отчаяние
Ахметьеву, что ни в каком российском веке стать блаженным у него бы не
получилось. Осуществлять себя он мог бы ближним боярином, коли у него в
роду Стрешневы, думным дьяком, предводителем дворянства, сподвижником
Новикова, гусарским полковником, в крайнем случае - поручиком Ржевским, но
никак не блаженным. К тому же русские блаженные и юродивые - особенные
существа, они - не навязчивые и не деятельные, это тебе не шуты с
бубенчиками, способные вертеть королевскими дворами или влиять на политику
Франции. Они, наши блаженные или монахи с репутацией блаженных, редко
могли влиять на действия сильных мира сего. И тем более - на ход истории,
такого я что-то и не помню. Это позже, порой и через столетия
заинтересованная молва приписывала им чудеса и подвиги, а иным из них
посвящали приделы в знаменитых храмах. А уж в нашем-то веке соваться, если
не завелись в голове тараканы, соваться в шкуру блаженного просто
бессмысленно. Оплюют и растопчут. И более ничего! И главное - никаких
откликов в восприятиях современников их личности не получат. Никто и не
узнает о них. Следует ли Глебу Аскольдовичу отряжать себя в блаженные?
"Может быть, может быть..." - пробормотал Ахметьев. А я? Не ощущал ли я
тогда себя доброжелательным врачевателем из специальной лечебницы,
желавшим бедолагу успокоить? "Да, возможно, ты прав. Возможно, ты прав..."
- бормотал Ахметьев, будто бы уже расположенный ко сну. И вдруг он снова
вскричал: "Никому не будут нужны все эти мои жития! И всяческие
разоблачения! Очень скоро! Все само собой рассыпется! Все рухнет! Я
напрасно уродовал свою натуру, назначив себя жуком-точильщиком ножек
пролетарского трона. Жил бы себе тихо, ловил бы и квалифицировал стрекоз,
или сочинял афоризмы, или разводил гладиолусы на продажу. Все рухнет и без
моих усилий. Я и полагал, что рухнет, но не думал, что так скоро..." - "И
как же скоро?" - доброжелательный врачеватель старался спрятать усмешку.
"Сейчас скажу, - Ахметьев зашевелил губами, вспоминая нечто, - так...
Матрона открыла в... так... Матрона... Через двадцать лет... ну, может,
двадцать пять... Все и рухнет..." - "Что рухнет? И что - все-то?" - доктор
был еще терпелив. "А все. Все, что тебе дорого, - сказал Ахметьев. -
Режим, партия, Учение, столпы и жрецы Учения, все! И вот что страшно,
единственно страшно, но уж страшнее не бывает, - рухнет и наша с тобой
страна". - "Через двадцать лет! Двадцать пять! Рухнет! - рассмеялся я. - И
кем же это объявлено? Это Матрена, что ли, открыла?.." Я уже хохотал. "Да,
Матрона. Не Матрена. А Матрона", - сказал Ахметьев. Глаза его были умные.
"Кто такая Матрона?" - спросил я, уже обеспокоившись.
Последовал рассказ Глеба Аскольдовича о Матроне. Я сразу же забыл ее
отчество и фамилию. Многие десятилетия эта Матрона якобы жила в Москве,
долго в Сокольниках, потом - в арбатских переулках, а в последние свои
годы - где-то поблизости от Тверского бульвара. Родилась же в деревне, на
Рязанщине, что ли, и была неграмотной. Умерла она в пятидесятых, прожила
лет семьдесят. А родилась Матрона слепой, в юные годы еще и обезножела.
Божий дар - а прославилась она вроде бы как целительница, пророчица и
ясновидящая - обнаружили в ней еще в младенчестве. Глеб знаком с ней не
был, но его вывели на людей, ее окружавших, свидетелей (чаще всего -
свидетельниц) ее чудес и пророчеств, старух, помогавших ей в быту, и
женщин, кому Матрона покровительствовала, или даже воспитанниц ее. Рассказ
свой о Матроне Ахметьев вел, именно соблюдая каноны житий святых, правда
вплетая в него простодушные коммунальные и энкавэдэшные подробности. В
университете я интересовался и агиографической литературой, мог теперь
понять, из чего склеивалось житие Матроны, и оценить степень его
достоверности. Делать замечания Ахметьеву я постеснялся: а не выйдет ли,
что я образованность хочу показать? Из слов Ахметьева выходило, что
Матрона исцелила и спасла немыслимое число граждан, а напророчила: Первую
мировую войну, отречение царя, приход кровавых большевиков, колхозы,
репрессии и прочее. Будто бы о ней знал Сталин. Будто бы она возникала в
его видениях. Будто бы он являлся к ней на квартиру со своими сомнениями и
страхами. Самым драматическим событием их мистической связи было чудесное
недопущение Матроной отъезда Сталина 16 октября 1941 года в запасную
столицу - Куйбышев (литерный поезд перепутал вокзалы). Заинтересованность
Сталина в ясновидящей и спасла ее (и ее окружающих) от тюрьмы и дурных
домов. Одно из последних ее пророчеств, на которое и ссылался Глеб, было
именно о том, что лжебоги, лжецари и кровавые воины падут и рассыпятся
("То есть распятие России закончится, - стал растолковывать свой же
рассказ Ахметьев. - Наказание будет отменено. - Но тут же и вздохнул:
- А может быть, заменено на пожизненное заключение...") И была
названа пророчицей точная дата, когда падут и рассыпятся, - вторая
половина восьмидесятых годов. Матрона в видениях рассмотрела и некоего
Михаила, либо пикой, либо копьем, любо шпагой протыкающего лжебогов и
лжерыцарей. "Я знаю трех подходящих Михаилов, - сказал Ахметьев. - Один из
них может быть тебе известен. Нет, нет, не Михаил Андреевич, упаси Боже,
он недотянет, хотя и он, а вблизи него и я, необходим для того, чтобы все
пало и рассыпалось..." Я хотел было понасмешничать. То, что от некоего
Михаила у Матроны происходит начало, - это понятно, это традиция, Михаил
Романов и прочее. Что же касается сроков, то они есть и в Другом
пророчестве, названы коллегами Глеба Аскольдовича. Извольте дожить до
восьмидесятого года и на вас наедет (благоговейно-требовательно опустится)
коммунизм. И что же - прямо тут и рассыпется? Но тотчас желание
насмешничать над пророчествами Матроны пропало. Нечто во мне словно бы
запретило ехидства. Я никогда не был атеистом. Но и верующим был скорее
стихийным (точнее, соглашался быть верующим). И вера-то моя более всего
проявлялась в попытках оберечь себя от детских страхов (ребенком молил
Боженьку о том, чтобы матушка поскорее вернулась домой и с ней ничего бы
не случилось). Пожалуй, и позже детски-простодушное ожидание оберегов от
Бога и осталось для меня основой отношений с Ним. Фольклорно-сказочные
чудеса я уважал. Особенно - обеспеченные улыбкой Николая Васильевича.
Библейские же пророки признавались мной именно литературными героями. Но
уж серьезно отнестись к каким-то пророчицам и ясновидящим из коммунальных
квартир у Тверского бульвара я не мог. А Анкудина наша часом не пророчица?
Что-то и в истории отечественной я не помнил вразумительно истолкованных
эпизодов с пророчицами и ясновидящими. Пророки мужского пола случались (и
то их слова и намеки категорично толковались задним числом, и возникали
очередные Нострадамусы). А убедительных ясновидящих дев я и впрямь не
помнил. Но у Ахметьева никаких сомнений по поводу Матроны не было, и в
глазах его я не наблюдал горячечности бреда. Уж на что нелепостью звучал
рассказ о том, как Матрона 16 октября 41-го года литерный поезд Сталина,
отправляющийся в Куйбышев, перегнала, перенесла, могла, значит, не только
пророчить, но и совершать силовые действия - с Казанского вокзала на
вокзал Белорусский (то есть давая Сталину знак и спасая Москву с Россией),
но и эта нелепость была для Ахметьева несомненной исторической
реальностью. И совершенно не вызывал у Глеба Аскольдовича недоумений
случай, когда безграмотная Матрона открыла находившейся под ее покровом
Зиночке, корпевшей над чертежами дипломного проекта, многие секреты
римских зодчих.
Я сидел притихший. Похоже, что и подавленный. Мне хотелось прекратить
разговор с Глебом. Я ощущал разлитую в этом разговоре угрозу или хотя бы
опасность для себя. Но притих и Ахметьев, взгляд его будто замер, он уже
никого не искал за моей спиной. И я решился пожалеть его. А может,
пожалеть самого себя. Но следом Глеб сделал заявление. Оно меня удивило.
Или даже напугало...
А жалость моя к Ахметьеву заключалась вот в чем. Он сидел (мы без
слов выпили по рюмке коньяка) передо мной человеком страдающим, при этом
впавшим, мягко сказать, в странные заблуждения. Я же был в сравнении с ним
благополучным везуном. И страдал он не только в сущий момент, а страдал
исторически, их породе было определено стать никем, последними. Меня же
при рождении произвели во "всех", то есть в первых, и влили мне в кровь
неразменно-неизбывную бодрость. А благословение Ивана Григорьевича
Корабельникова (я уже не говорю про нашу с Юлией любовь) и вообще возвело
мое благополучие в куб. И вот с высот благополучия я вознамерился
успокоительно пожалеть Глеба, не прямо пожалеть, вышло бы оскорбление, а
кое-как подсластить его муки и раздрызги. Обращение мое к Глебу получилось
по-дурацки вывороченным. Ко всему прочему нашли выход мои способности к
самоуничижению (или потребности в нем). Я стал бормотать, что вот, мол,
Глеб как бы завидует Ивану Карамазову, посчитав, что уступает ему в силе
страстей и уж тем более - в значимости полемического собеседника, напрасно
завидует. А я вот завидую ему, Глебу Ахметьеву, потому как он человек
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг