поставлен) в унизительное положение. Сейчас поиграем и попируем, а дальше
что? Денег в нашей семье больших, и не больших, а просто
жизнеобставительных, не будет, взяться им неоткуда, даже если я каждую
ночь буду горбиться грузчиком на Павелецком вокзале. Раз уж отважились
принять меня зятем, терпите. Никаких родительских денег в подсобление я
брать не допущу. Кстати, мне и стариков своих надо будет поддерживать...
Все это, да и еще какие-нибудь слова из деклараций независимостей я желал
вывалить Валерии Борисовне. Но на звонки мои не ответили. А обнаружил я
Валерию Борисовну в нашей с Юлией квартире. Сигнал подняли рано, домой я
явился чуть ли не в половине двенадцатого. На кухне что-то напевала Юлия,
ароматы оттуда неслись терпкие, внятно пахло аджикой и жареным мясом, а
вот в большой комнате - скребли. Я двинул туда. Валерия Борисовна, спиной
ко мне, в домашнем халате, вернее - в куцем халатике, мыла пол. Я глядел
на ее босые полные ноги и ощущал себя барином из кинофильма про давние
времена, наткнувшимся на занятую уборкой ядреную крестьянку. Валерия
Борисовна обернулась, выпрямилась, халатик одернула. И видно было, что она
смущена. Но не оттого, что я на нее поглядывал, а оттого, что она мыла пол
в квартире, где в домработницы произвела себя хозяйка.
- Что ты на меня уставился? - спросила Валерия Борисовна будто бы
грубо.
- Я доволен, - сказал я.
- Чем же ты, Васенька, доволен? - сзади положила мне на плечи руки
Юлия.
- В спортивных секциях, - нашелся я, - особенно в таких, как
гимнастика, спортивная или художественная, или в фигурном катании, когда
набирают детишек, приглашают их родителей. Коли берут девочек, вызывают их
мамаш. Смотрят на их лица, фигуру, ноги, наконец. Чтобы представить,
какими станут их отродья по прошествии восьми - десяти лет. Я еще раз
поглядел на вас, Валерия Борисовна, и я доволен.
- Это я, что ли, отродье? - поинтересовалась Юлия.
- Ну ты и наглец! - заявила Валерия Борисовна.
- Он - льстец, - высказала свое Юлия.
- И кому же я льщу?
- Да. Кому?
- Конечно, вам, Валерия Борисовна! Не отродью же.
- Все-таки ты, Василий, наглец! - сказала будущая теща. - И дамский
угодник!.. Кстати, тебе передавала привет одна твоя приятельница. Она
огорчена тем, что ты ей так и не позвонил. А обещал.
- Какая еще приятельница? - насторожилась Юлия.
- Ну, эта... Ты ее знаешь... - и была названа фамилия синеокой
кинодивы, попросившей Валерию Борисовну познакомить ее со мной в кафе
"Прага".
- То-то, я смотрю, он и сюда ее визитную карточку приволок! -
возмутилась Юлия. Ее крепкие кулаки чуть ли не всерьез принялись колотить
меня по спине. - Если она ему еще один привет передаст, я ей ноги
переломаю, я ей глаза повыцарапываю, я ей в лицо кислотой плесну!
Я хотел было повернуться к губам Юлии, но она прижалась ко мне, руки
сцепив у меня на груди, и свободы мне не дала.
- А если твой любезный Василий, - сказала Валерия Борисовна, - сам
волочиться за кем-нибудь пожелает, что тогда ты сделаешь?
- Сначала я его четвертую, - сказала Юлия. - А потом по частям
помилую.
И она поцеловала меня в шею. И чуть ли не вмялась в меня.
Но вот уже прикатил за Валерией Борисовной черно-государственный
автомобиль, и вот она уже отбыла к академику в высотное здание, так и не
услышав прозаические декларации нищего зятя и требования не портить
девчонку (я произнести их не только торжественным, но и просительным тоном
не посмел), а мы с Юлией, утомленные и сытые, сидели на кухне, и она все
выспрашивала меня о синеокой кинозвезде. Я отшучивался, Юлька ехидничала:
отчего бы мне и впрямь не пойти к Звезде на содержание, глядишь, и семью
сумел бы прокормить, но я ощущал, что насторожилась она всерьез. Тогда я
сказал:
- Ладно, Юлика, успокойся. Я с ней общался всего пятнадцать минут. И
никогда я ей не позвоню. Расскажи-ка лучше, откуда ты знаешь Торика
Пшеницына?
- Какого еще Торика?
- Ну не Торика... Толика... Анатолия Пшеницына...
- Пшеницына?.. Что-то я... А-а-а... Анатолий Пшеницын... А ты его
откуда знаешь?
- Одноклассник... Кое-что сказал мне... Месяца два с половиной
назад...
Пшеницын, с кем я схватился в темноте нашего двора и у кого под
пиджаком я нащупал пистолет, вовсе не называл мне Юлию Цыганкову, а только
сказал мне: "Эта дура играет в чужие игры", никакого повода соотносить
пшеницынскую дуру с Юлией не было, просто в тот день ни одну женщину,
кроме Юлии, я в голове не держал, и теперь будто бы не я задавал вопрос
Юлии о Пшеницыне, а некий тыкающий мне в ребра костяным пальцем,
вертлявый, плохо осведомленный бес.
- Ну, я сталкивалась с Анатолием Пшеницыным, - сказала Юлия. -
Вляпалась в одно приключение. А он возомнил неизвестно что. Дурак. Значит,
он твой одноклассник?
- Был до девятого. Потом ушел.
- Не важно. Одноклассничек! У нас с ним ничего не было. А он
вообразил... Хочешь я тебе расскажу эту историю?
- Нет, не хочу. Она мне не нужна.
- Напрасно. А то бы я дала ход развитию трагедийного в тебе. Мимо
Гамлета ты прокатился на велосипеде, а вот к Отелло ты намерен
приблизиться, что ли?
- Не угадала. Я не Отелло. Я кавалер Де Грие. И Отелло мне, между
прочим, противен. Это только в опере он хорош, тенором, да еще с хорами. А
у Шекспира он - себялюб и гений услаждения себя обидами и подозрениями. У
нас этого рычащего мавра жалеючи изображали чуть ли не негром, из тех,
кого линчуют, физиономию Бондарчуку гуталином мазали. Пакостник Яго - его
фантом и вторая натура. И дурак он, что так скоро придушил Дездемону, мог
бы услаждать себя еще актов семь.
- Эко тебе не угодил несчастный мавр! Но и какой из тебя кавалер Де
Грие. Смешно... А если ты не выкинешь эту гадкую визитную карточку, я тебя
покалечу. Потом и твою синеокую!
Тут Юлия двинулась на меня с уполовником наперевес.
И снова у нас с ней были радости...
Но с ходом времени по возвращении с работы я стал ощущать, что в
нашем с Юлией убежище днем присутствовали некие посторонние. Мне было
неприятно. Хотя ворчать на кого-либо из неизвестных мне гостей или просто
на их возможность я не имел права. Однажды я вроде бы учуял запах
Анкудиной.
- Анкудина у тебя была?.. - сказал я.
- Ну и что? - спросила Юлия. - Ты запахи, что ли, чуешь? Была у меня
в гостях Анкудина, не была, тебе-то что? У нас с тобой одно тело и одна
душа, так? Да. Но житейские истории у нас с тобой должны быть разными,
иначе мы друг от друга осатанеем. Мы же так с тобой договаривались...
Договаривались. Возразить я Юлии не мог. Однажды в среду (стоял сухой
день бабьего лета) Капустин затеял провести тренировку на асфальтовых
задах продуктового магазина, прямо напротив подъезда нашей редакции. Полос
еще не поднимали, побегать с мячиком время было, но форма моя и главным
образом бутсы и кеды лежали дома. "Гони за ними! - распорядился Капустин.
- Серега Топилин доставит тебя туда и обратно за полчаса". И
действительно, мы с Серегой и его "Москвичом" уложились в тридцать шесть
минут. Но в квартире нашей я застал Анкудину. Явление мое не вызвало
удовольствия ни у Юлии, ни у Анкудиной. Анкудина очевидно растерялась.
- Я на минуту, - сказал я. - Вам не помешаю. Только брошу в сумку
футболку и кеды.
- А если бы и помешал? - спросила Юлия.
- Ну, как страна Беловодия? - обратился я к Анкудиной. - Как ваши
научные изыскания?
Я сразу же пожалел о своих словах. И позднее я жалел о них.
- Какая еще страна Беловодия? - напряглась Юлия.
- Это он ехидничает, это он ставит меня на место, - сказала Анкудина.
- Я ведь для него Агафья, Кликуша...
- Привет! - бросил я. И поспешил к лифту.
Ночью, вернувшись с дежурства, я вынужден был объясняться с Юлией по
поводу Анкудиной. Юлия о том, что Анкудина в ее, Юлькины, больничные дни
являлась ко мне с разговором, знала. Но знала лишь о том, что Анкудина
упрашивала, умоляла меня подавить гордыню и посетить страдалицу. Совершить
поход добросердия и миро-установления Юлия ее не уполномачивала, узнай она
об этом походе в печальной палате, она бы миротворицу выбранила, теперь же
она ее ни в чем не укоряла. Мне хотелось бы Юлию предостеречь. Но и
упоминание имени Пшеницына, род занятий которого она, возможно,
определила, ее никак не насторожило. Хотя, может, в случае с Пшеницыным
"род занятий" был ни при чем? А с чего бы вдруг Пшеницын оказался в нашем
дворе? Впрочем, разгадать это следовало мне... Так вот, слово
"предостеречь" я никак не мог теперь произнести. Оно бы нарушило наши с
Юлией установления. В конце концов я сказал - как бы в размышлении с самим
собой - о том, что подругу Анкудину всякая болтовня о ее кружке до добра
не доведет. Возможно, не только ее, а и других. "Какая болтовня? -
взволновалась Юлия. - О каком кружке?" - "Вот именно: о каком кружке... -
сказал я. - Скорее всего, чтобы порисоваться передо мной, побахвалиться,
она вывалила мне множество сведений, мне вовсе не нужных, о своих и твоих
замечательных приятелях и приятельницах, их фамилии называла и даже - дома
общений, мол, у Корабел-никовых мы - ни-ни, а вот на тех квартирах... Я ее
выгнал. Зачем она это мне несла? Чтобы и меня увлечь благородным делом?
Или возвести в свои адепты? Но это - не мое! Не мое!.. Она ведь и тебя в
какую-нибудь дурь втравит!" - "Не говори о ней плохо! Ты ее не понимаешь!
- возмутилась Юлия. - Но тут она и впрямь со своей болтовней была
идиотка... И про Якимову она тебе говорила?" - "Про учительницу-то?
Говорила... И про ее учеников..." - "Идиотка! И про учеников!" - "У меня
два уха, - сказал я. - Во второе все вылетело". - "Да при чем здесь ты! С
тобой-то ладно, а то ведь могла наболтать кому угодно, да еще
нафантазировать и приврать!" - Юлия закурила, глаза ее были серьезными. Я
посчитал возможным упросить ее уберечь себя (нас с ней) от всякой дурости,
она не знает, с кем играет в игры, я упрашивал ее уберечь себя от общений
с Анкудиной и Миханчишиным. (Неужели и этот бывал на нашей квартире? Сама
мысль о Миханчишине была мне противна. Но, может, ревностью к Миханчишину
и Анкудиной и были вызваны мои неприятия увлечений Юлии? Значит, я все же
мавр, а не кавалер Де Грие?) Остановиться, впрочем, я не мог и говорил,
что я боюсь за нее, за себя с ней, мне страшно. "Успокойся, дурачок, -
Юлия стала гладить мои волосы, она улыбалась, серьезное от меня убрав и
спрятав его в себя. - У нас самые светлые помыслы, и государству мы
намерены принести лишь пользу. А со мной и вообще ничего дурного случиться
не может!" Утверждение ее было категоричным. И я подумал, что и впрямь с
дочкой Корабельникова плохого случиться не может. "Я сегодня купила список
"Собачьего сердца", за десять рублей, - Юлия как бы отчитывалась за трату
бюджетных денег. - На столе лежит. Возьми..." - "Не буду", - сказал я.
"Почему? - удивилась Юлия. - Ты же носился с "Мастером"..." - "Я тебе
объяснял... Я дал себе слово, у меня есть правило..." - "Какой же ты,
Васенька, благоразумный и верный слову! Этак с тобой и заскучать можно.
Впрочем, такой благоразумный друг мне и нужен..."
Это было ночью. А перед тем, днем на тренировке, я оконфузился.
Юлька, зная, что после беготни с мячом мы примемся пить пиво, отвлекшись
от Анкудиной, бросила мне в сумку четыре воблы (свежайших, с икрой, из
подвала на Кировской). А я и бегать как следует не мог. Был вял, подкаты
исполнял грязно, мяч отскакивал от моих ног.
- Ну, Куделин, ты резкость и скорость потерял, - расстроился наш
капитан Капустин. - В пятницу в основу ставить нельзя. Надо же, как тебя
изнурили медовые недели.
Башкатов в жокейском картузе, вышедший поглазеть на наши развлечения
(и воздухом подышать), вступил с Капустиным в полемику:
- Да это теперь и никакой не Куделин! Это вылитый Аркадий
Счастливцев! Его не только изнурили медовыми утехами, но и перекормили!
Братец Аркаша, тебе еще не приходило в голову: "А не удавиться ли мне?"
Если не приходило, то через два дня придет!
- Ты ему просто завидуешь, - сказал Серега Топилин.
- Конечно, завидую! - согласился Башкатов. - Еще бы не завидовать.
Такую женщину от всех увел. Он даже солонками не интересуется! Ты забыл о
солонке-то, женишок? А зря. И ведь удавится, удавится! Помяните мое слово.
И мы повезем его на орудийном лафете...
***
Через день слово "женишок" я услышал от Валерии Борисовны. Затем я
был произведен в жениха. Но сначала-то - похлопыванием по плечу или
поглаживанием кудрей - прозвучало именно "женишок"... Впрочем, разговор
начинался интимно-государственный. Речь пошла о свадьбе. "Ты хоть намерен
жениться-то?" - все же спросила Валерия Борисовна с очевидной даже
робостью. "Неукоснительно и бесповоротно!" - ответствовал я, приняв стойку
"смирно" и каблуками щелкнув. "Срок-то вы оговорили?" - "Какой срок?" -
"Ну, день свадьбы..." - "Нет", - сказал я. О свадьбе мы не имели бесед,
пусть даже и мечтательных. О походе в ЗАГС к маршу Мендельсона - тем
более. После первой нашей близости и моего предложения Юлия заявила: "Ты
дурак, что ли? А мне это надо?" Теперь новых предложений я не делал, чтобы
не нарваться на непонимание и ожидая Юлькиных инициатив. Но инициатив не
последовало, а меня юридическая невесомость (мы - одно, сами по себе, ни
от кого не зависим) как бы даже и устраивала. И слова Валерии Борисовны
оказались для меня чуть ли не врасплошными. "Юлька сказала, что вы
договорились играть свадьбу, - услышал я от нее, - в конце ноября - в
начале декабря". "Но..." - замямлил было я. "Я понимаю, миленький, ты
спешишь, - прервала меня Валерия Борисовна, - но надо потерпеть,
потерпеть! Время необходимо. И Юлечке платье сшить, и мне, и у тебя небось
нет хорошего черного костюма..." - "Какого еще черного костюма?" -
заворчал я. Но Валерия Борисовна меня не слышала: "И главное не в нарядах,
а в самой свадьбе. Сколько людей следует собрать! И заранее пригласить,
что важно! А весь список должен обдумать Иван Григорьевич..." И тут мне
было открыто вот что. Сам Иван Григорьевич Корабельников дал благословение
на замужество Юлии, а стало быть, и на свадьбу. Сегодня Иван Григорьевич
улетает в Латинскую Америку во главе важнейшей делегации, узнаешь из
газет, будет там встречаться с президентами, улаживать обидный конфликт,
на интеллектуальном уровне, поэтому именно его и снарядили, и если удастся
- подписать выгодные нам документы. Очень ответственная миссия. И для
страны, и для самого Ивана Григорьевича. Последние дни, понятно, он сидел
весь заваленный бумагами, можно сказать, и, очумевший, на нее, Валерию
Борисовну, рычал, и все же она втолкнулась, вклинилась в его дела,
раздвинула их словами о свадьбе. Иван Григорьевич и сам поинтересовался,
где пропадает Юлька, тут Валерия Борисовна и преподнесла ему историю любви
не хуже Шекспира, на крайний случай - Щипачева. Растроганный Иван
Григорьевич только и спросил: "Ну а как Юлька сама?" Ответ был понятно
какой. Спросил он и: "А что за парень-то?" И тут ответ был вразумительный:
служит в престижной газете, перспективный, только что получил премию за
лучший материал месяца. "Основательный хоть?" - "Куда уж основательнее!" -
обрадовала мужа Валерия Борисовна.
"Родители?" И социальное положение родителей снимало беспокойства
Ивана Григорьевича. Кто еще мог быть лучше и благороднее гегемонов, пусть
и на пенсии? Вернувшись с Анд (или Кордильер, что у них там?) и доложив
верховным вождям, Иван Григорьевич с удовольствием окунется в устроение
свадьбы, даже в режиссуру ее. Он обожает подобные действа. И как
расположить столы, и как рассадить гостей. Ведь ты догадываешься, какие у
него друзья, иные из них и с капризами... А их жены! Да, чуть не забыла о
главном! С твоими же родителями предстоит знакомство и совет! Они когда
вернутся в Москву? К началу ноября? Вот сразу и устроим заздравное
застолье. Кто будет из молодежи - это вам с Юлией определять. Костюмом
твоим займусь я. Отведу тебя в наше ателье, там мастера классные, а
возьмут с нас копейки... Напоследок Валерия Борисовна вспомнила, что ей
еще нужно посоветоваться со знакомыми гадалками и звездочетами, те-то
точно изберут день свадьбы... "А что это ты поскучнел? - поинтересовалась
Валерия Борисовна. - Или тебе все это не по душе?" - "Как-то громоздко,
тяжеловесно... - поморщился я. - Церемонии все эти..." - "Но это же на всю
жизнь! Это же чудно!" Глаза Валерии Борисовны блестели. Только что она
была вдохновенной и удачливой свахой. Теперь же она превращалась во
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг