заработаем... На квартиру, какую я еще недавно все же надеялся получить в
газете, я теперь менее всего рассчитывал... То есть я не разрешал себе
даже в мыслях на это рассчитывать. Заявления из жилищной комиссии я не
забирал (меня бы и не поняли), но знал, что никаких просьб и действий от
меня не последует. Если очередь ползет, то пусть и ползет, я же о своих
претензиях напоминать не стану. Приходили мысли о том, что тем самым
предам интересы стариков, ну не предам, а обрушу их надежды, им придется
вековать с Чашкиными, но что было делать?
Родителям о Юлии я не объявлял. Из-за того, что у нас с ней отношения
были как бы испытательные. И из суеверия. И просто не решался открыть им,
что живу я теперь отдельно от них. На выселках. В сад-огород их я
выбирался лишь на один день. Привозил продукты, коли надо, копал что-либо
или чинил, а чаще всего - не ночуя поспешал в Москву. О причинах моих
спешек мать, хотя бы мать, возможно, догадывалась. Но и ею был освоен
отцовский принцип - "Нашел - молчи, потерял - молчи". К тому же старики
наверняка полагались на мое благоразумие.
Нельзя сказать, что я был особенно говорлив и с Юлией. Но нам и не
требовались разговоры. Конечно, мы нечто обсуждали тогда - какие-нибудь
бытовые мелочи (взять "жигулевское" или "рижское"?), чьи-то житейские
ситуации, дела профессиональные. Но о многом, не сговариваясь, умалчивали.
То есть тогда некоторые люди вообще для нас не проживали на свете. Или
хотя бы - вблизи нас. А самое существенное, что происходило единственно с
нами и внутри нас, никакими словами выразить или передать было нельзя.
Слова или даже звуки могли бы лишь все упростить. Или испортить. А потому
они и не возникали. У нас с Юлией были одни ощущения и мысли. И если они
рождались не одновременно, то перетекали от меня к ней (и наоборот) чаще
всего без звуков, а сигналами глаз, прикосновением тел, а то и просто
переносясь из натуры в натуру способами для нас русалочьими, стены комнат
не были для них помехой. Да что стены комнат!
Тогда меня, юнца, волновали, и не только волновали, но и умиляли все
подробности, все мелочи, все ресничные взмахи нашего с Юлией общего
(сейчас бы сказали - андрогинного) существования: одно тело, одна кожа,
одни глаза, одни ноздри... одно... все одно, одно. Время, как и положено,
не наблюдалось. Часы растягивались тысячами мгновений, а остановить эти
мгновения ("О, если б навеки так было!") мы не могли, да и не хотели... Я
чувствую, что и по прошествии тридцати лет я допускаю теперь красивости и
умиления, и потому полагаю, что рассказывать о подробностях и мгновениях
тех дней нет нужды. Тем более что у каждого из моих предполагаемых
читателей свой житейский опыт, и описания эротических утех (здесь - наших
с Юлей) вряд ли кого-либо из них смогут растрогать. Скажу только, что, как
и при первой близости, мы с Юлией (любовниками) совпали, не уставали друг
от друга. Совпали как любовники романтические (Дафнис с Хлоей, Тристан и
Изольда), потом как животные, самец с самкой, чье разъединение могло
привести к погибели каждого в отдельности. Мы вдвоем ничего не стеснялись.
Ничего вдвоем не стыдились. Прежде я упомянул мимоходом, что Юлия
оказалась в любви более умелой или скорее - более знающей, нежели я, тоже
вроде бы не семиклассник. Теперь ее умения и знания опытно-изощренной
женщины подтвердились. Однажды, после долгих удовольствий, все ж утомивших
нас, мы тихо сидели на кухне. Юлия закурила. Я почувствовал, что она
желает, чтобы я поинтересовался, откуда у нее эти знания и умения. Хотя бы
шутейно поинтересовался, тогда бы и у нее была возможность ответить как бы
легкомысленно и тоже с шуточками, снимающими всяческие серьезности. Я ни о
чем не спросил. Юлия была из иного племени. Я-то, старый хрен, некогда
уважал кодексы Тимура и его команды (теперь-то мне объяснили, что Скачущий
Впереди Всех позаимствовал свой сюжет из бойскаутской повести, Англия,
Первая мировая, сам был бойскаутом, впрочем, при чем тут скауты и
Тимуры?), Юлькино же племя иначе, чем мы, осознавало или осуществляло
приобретения своих свобод, сущностных и телесных. Они охотно и не стесняя
себя ограничениями испытывали новости взрослой жизни, иногда и с
перенасыщениями - наперекор чему-то (благопристойностям в семье
Корабельниковых, например) или в подражаниях кому-то. Знать о том, что и
как пробовала Юлия (и уж тем более - с кем), как ей дались ее
приобретения, не было у меня нужды. У ее поколения были свой устав и свои
привычки, и я их был обязан принять как данность. В боковых моих мыслях в
те дни прошмыгивали порой соображения (ненадолго, впрочем, меня
озадачивавшие) - а вдруг Юлии станет скучно со мной одним (пусть и на
время), она ведь совсем юная еще и шальная? Как поведу я тогда себя? А как
кавалер Де Грие - с тоской, с болью на доли секунды - осознавал я. Именно
как кавалер Де Грие. Мой университетский приятель, не раз уже упомянутый
мной, Валя Городничий был убежден в психической ущербности кавалера де
Грие. Что он за мужик был (да еще и офицер!), коли мог все прощать своей
распрекрасной сволочи Манон, таскаться за ней и даже угодить в Америку! С
психиатрическим диагнозом Городничего я согласен не был, страсть есть
страсть, и позже кавалер преобразился в благорассуждающего аббата ("И в
писателя!" - радостно восклицал Городничий, словно бы доказывая этим
обстоятельством, что Де Грие так и остался психически ущербным человеком),
но кроме страсти были свойственны кавалеру потребности в жалости или хотя
бы в состраданиях, слабость натуры и эгоизм. Сам я, конечно, на месте
кавалера Де Грие представить себя не мог, и еще месяц назад, после
больницы Юлии и общений с Валерией Борисовной, ни о каких кавалерах Де
Грие и речи не могло идти. Теперь же, пожалуйста, коли потребуется, стану
этим самым ущербным кавалером. Выдержу! Лишь бы Юлии было хорошо. Выдержу!
Нужна моя жизнь ради того, чтобы с Юлией ничего дурного, угрожающего ее
жизни, не случилось, отдам свою жизнь. Или душу. Без колебаний. Потому как
без Юлии существовать я уже не смогу. Впрочем, что за бред, с чего бы тут
Маноны Леско и смертельные угрозы! Я притаптывал эти боковые, короткие
мысли. Но признаюсь, имелась для меня в них и некая сладость, у нас с
Юлией все хорошо, и всегда будет хорошо, но без страхов любовь невозможна.
Должен заметить, что при всех изощренностях и умениях моей подруги и
я очень скоро перестал ей в чем-либо уступать. Мы были молодые, гибкие,
сильные (мне-то приходилось нередко утихомиривать собственную силу, чтобы
не утомить Юлию и не повредить ей), и мы сами многое придумывали и
изобретали в любви. И во всех наших изобретениях, снятиях запретов и играх
не было для нас ничего дурного или постыдного, все признавалось нами
нравственно разрешенным и чуть ли не эстетически возвышенным. И еще одна
подробность. Юлькина поросль материлась с удовольствием (особенно девицы,
парни их поддерживали, но как бы и смущаясь, и это был не настоящий мат,
не мужской, игровой). Но у девиц мат считался вроде бы шиком, самокруткой
из запретов или платьем на голое тело. Юлькин мат порой как бы
соответствовал ее образу лахудры и шалавы из подворотни. В любимой девушке
все вроде бы должно было меня умилять, но крепкие выявления Юлией чувств,
иногда громкие и даже радостные ("Эх, ...!"), меня, помнится, как ни
странно, огорчали. Обязательности в них не было никакой. А не всякое
озорство приятно. Сам я рос во дворе (и переулке) с блатными и слышал
самые разнообразные, достижимые и недостижимые мужские выражения. Но мать
с отцом внушили мне, что сквернословить нехорошо ("Грех
богохульничать-то!" - говорила мать, впрочем, разъяснить мне, в чем
заключается хула Богу, она не могла). Конечно, в слововыражениях я не был
чистюлей. На манер многих моих сверстников в разговорах я употреблял (сами
являлись) лихие слова без всякой смысловой нужды и нагрузки, а просто как
подпорки в ораторских затруднениях, вместо "так сказать", "понимаешь" или
"японский городовой". Ну и естественно, на футбольном поле я мог исполнить
резко-бранную языковую фигуру, должную оценить бездарную ситуацию и
бездарных исполнителей (случались рядом свои Филимоновы). В нашей
временной квартире на Ярославском шоссе ни одного бранного слова не
прозвучало. Не вспоминались они даже в своих первозначениях, скажем, как
вскрик, выражающий высшую степень восторга. Они вблизи наших с Юлией игр,
удовольствий и радостей, а уж тем более в соединении с ними были бы
словами скверными. Нечистыми словами. При этом мы не сюсюкали, не лизали
друг друга ласкательными фразами, не коверкали слова, как бы превращая их
в особенно нежные. Так делали, например, наши соседи по квартире в
Солодовниковом переулке Конопацкие. Я уже не раз упоминал соседей
Чашкиных, но еще одну комнату напротив нашей занимали трое Конопацких.
Младший, Петя Конопацкий, служил срочную в армии, взрослые же Конопацкие,
как и мои старики, жили на даче, с дачи ездили на работы, и пока у меня не
было поводов вспомнить о Конопацких. Так вот эти взрослые Конопацкие
скандалили у себя в комнате, на кухне же при коммунальных людях
разыгрывали навеки возлюбленных. В обращениях друг к другу "ради
ласковости" букву "р" они меняли на "л" ("ладостный ты мой!") и вроде бы
нежничали трогательными детскими голосами, а все выходило смешно и
пошло... Впрочем, что я расписался? Какое дело посторонним людям до
лебезящих Конопацких? Какое дело им до нас с Юлией? Что мы им? И зачем?
Все, что было с нами, было - с нами! И ни с кем другим...
***
В первые недели в нашем шалаше гости не появлялись. Даже Валерия
Борисовна держалась от нас на расстоянии телефонного сигнала. О
настроениях И. Г. Корабельникова, будущего тестя (коли соизволит им
стать), мне не сообщалось. А я о них и не спрашивал. Юлия о чем-то болтала
с Валерией Борисовной, я в ее реплики не вслушивался. Скорее всего,
Валерия Борисовна давала советы хозяйственные (из ответных же реплик Юльки
она могла вывести, как у нас обстоят дела сущностные). Валерия Борисовна
прекрасно знала, какая хозяйка получится из ее младшей дочери. То есть
никакая. В крайнем случае - бестолковая и бесполезная. А ко всему прочему
такого здорового мужика, как я, чтобы не сбежал, надо было сытно и
ресторанно кормить. А потому Валерия Борисовна пыталась одарить нас
приходящей домработницей. В семье Корабельниковых после войны держали
прислуг. Прописывать их (по очереди) приходилось как дальних родственниц
из талдомской деревни. По неписаным законам ответственным лицам
государственных рангов прислуги полагались, и в высотном здании, в
квартирах будущих уважаемых жильцов, были запроектированы комнаты для
домработниц. Теперь в той комнате - часть библиотеки академика
Корабельникова. А домработница у них - приходящая, с высшим образованием,
между прочим, специалист порошковой металлургии. Замечательно готовит
пельмени. Иван Григорьевич сам в выходные не прочь был мастерить пельмени,
любитель и знаток, а вот против пельменей приходящей не протестовал. На
предложение матери Юлия ответила шумным отказом. Она высокомерно заявила,
что никаких домработниц не допустит, она здесь хозяйка. И она сама будет
содержать дом в чистоте и сытости, сама станет стирать, гладить, мыть полы
и оконные стекла, пылесосить, кормить и ублажать мужа. Мы с Валерией
Борисовной переглянулись и оставили последние слова Юлии без обсуждений.
Да, добавила Юлия, она сама заинтересована в том, чтобы муж был накормлен,
урчал за столом от вкуснятины и чтобы кровь в нем играла. Валерия
Борисовна как реалист-практик, то есть человек, рассудительно относящийся
к невзгодам бытия, хмыкнула, рассмеялась и поощрила дочь: "Давай, Юленька,
давай! Давненько ты не брала в руки шашки, а может быть, и вообще никогда
не брала, но давай! А ты, Василий, когда у тебя наступят голодные дни,
столоваться приходи ко мне, проверишь, какая у тебя растет теща!"
К удивлению Валерии Борисовны и тем более к моему удивлению, голодные
дни для меня так и не наступили. Юлия принялась хозяйничать чуть ли не с
остервенением. Нет, не так. Остервенение предполагает злость. У Юльки же
всякие мелкие квартирно-семейные достижения вызывали радость. Хозяйничала
она с упоением. В газете она была внештатницей, а потому могла появляться
в редакции когда хотела, сейчас ее туда и не тянуло. Роль хранительницы
очага увлекла ее. Она стала прачкой, уборщицей, посудомойкой, стряпухой.
Если Юлия мыла полы, пылесосила или даже стирала в моем присутствии, то
движения свои она совершала так и в таких нарядах, что было ясно - она
желает возбудить меня. И это ей всегда удавалось. И стряпухой моя подруга
оказалась замечательной. Прежде она умела лишь варить картошку и жарить
глазунью. Ну и еще с детства любила взбивать вишневый мусс из концентрата.
Я-то (жизнь заставляла) в чаде и толкотне коммунальной кухни стал куда
более искусным поваром. Умел готовить щи, борщи, супы, а уж во вторых
мясных блюдах я был вообще мастак и изобретатель (каши и пироги, правда,
мне не удавались). Теперь же Юлия от плиты меня отогнала. "На время,
Васенька, на время! Потом и ты покажешь себя во всем блеске!" Она и к
вспомогательным стараниям (порезать лук, морковь, свеклу) меня не
допускала. Юлия приволокла к нам поваренные книги, часть из родительского
дома, часть прикупила. Более всего ее интересовали рецепты супов и мясных
блюд. Кто-то ей наговорил, что мужика основательнее всего могут насытить
плотные и острые супы. К таким супам Юлия отнесла узбекскую шурпу. Шурпа -
это было как бы жанровое определение. В книге "Кухня народов СССР" имелись
рецепты бухарской, хорезмской, ферганской, кокандской и еще каких-то там
шурп. Все они были сварены и с шумным одобрением опробованы. Поначалу
подруга жарила мне отбивные, ромштексы и лангеты из соседней кулинарии.
Потом и с мясом начались изыски. В тот год продукты в магазинах еще были,
дефицитом считались только гастрономические деликатесы, икра и дорогая
рыба. Но деликатесы и рыбу Юлия при желаниях могла прикупить в
распределителях, к которым Корабельниковы были прикреплены, в частности в
подвале рыбного на Кировской. Однажды я сказал Юлии, что в полуголодные
годы после войны наша семья держалась на картошке и чечевице (рубль
девяносто, то есть девятнадцать копеек кг) и что, мол, о чечевице я до сих
пор вспоминаю как о сказочном ястве. Юлия про чечевицу и слыхом не
слыхала, читала, конечно, про чечевичную похлебку, но она была для нее
чем-то вроде манны небесной или садов Семирамиды. "Пожалуйста", - объявила
Юлия на следующий день, подняла крышку кастрюли, и меня аромат чечевицы
чуть ли не осадил на табуретку. Чечевица была, правда, не такой крупной и
черной, как в моем детстве, а чуть зеленоватой, но блюдо мне предлагалось
неизвестное и совершенное. Рецепт его Юлия разыскала в секретах
бессарабской кухни. Чечевица тушилась вместе с кусками сырокопченого
окорока, чесноком, томатным соусом "Южный", острыми приправами. Я уплетал
тарелку за тарелкой, приговаривая: "Ну, Юленька, угодила! Ну, угодила,
чертовка!" - "Я не чертовка! Я добрая фея! Я фея чечевицы! - Юлия уселась
мне на колени с большой ложкой в руке. - Но сейчас я тебя объем! Чудо, а
не чечевица!"
Новым ее подвигом стало освоение американской, английской и
французской кухонь. В буке на Малой Никитской (тогда - Качалова) она
купила поварешки с лакомыми фотографиями, изданные в Лондоне и Париже. У
парижан ее заинтересовала телятина, запеченная с мясом лангуста в винном
соусе и с артишоками. Мне же она сунула лондонское издание и попросила
выбрать для заказа (ей) какое-нибудь диковинное блюдо. "Ничего я там не
пойму, - сказал я. - С моим-то английским..." - "Он же был у тебя в
университете!" "Мало ли что у меня было..." - "Никуда не годится! - строго
произнесла Юлия. - Никуда! Надо подтянуть тебя, заняться твоим
английским..." - "Зачем мне английский?.." - "Ну, - Юлькина рука
изобразила как бы волну. - Ну... Будешь читать в подлиннике Фолкнера и
Фицджеральда. Или что ты хочешь? "Моби Дика"?.. Ну вот - "Моби Дика"... И
еще для чего-нибудь пригодится..." - "Это для чего же?" - поинтересовался
я. "Ну... - Юлька, почувствовав мое недоумение, опять изобразила волну. -
Ну хотя бы, если решишь поступать в аспирантуру, придется сдавать
минимум..." - "В какую такую аспирантуру?" - удивился я. И тут я брякнул
неожиданно и для самого себя: "Слушай, а на какие деньги мы устраиваем
наши с тобой пиршества?" И сразу понял, что мои слова не вызвали у Юлии
удовольствия. "У нас есть деньги", - тихо сказала она. "Откуда?" - не мог
остановиться я. "Мамаша дает", - сказала Юлия. "В долг дает?" - "Почему в
долг? Просто так дает. Я же ее дочь. На обустройство семьи... В конце
концов, она приравняла мои труды к трудам домработницы и установила оклад
с премиальными..." В последних словах Юлии были и кокетство, и шутка, и
веселое, но и с укором предложение не усложнять жизнь. "Нехорошо,
нехорошо", - пробормотал я. Сознавал, что, если выскажу нечто
определенное, мы тотчас же с Юлией опустимся на дно житейского варева, и
последуют обсуждения дрязга бытия, какие нам теперь были совершенно не
нужны. И все же я бормотал далее: "Эдак мы привыкнем жить так, как жить
долго не удастся... Или мы обуржуазимся (эти слова явно требовали отклика
от бунтарской натуры Юльки-хиппаря из подворотни)... Или вот еще что... На
лишние-то деньги пировать не сложно. А давай поиграем в иную игру. Вот мы
- бедные. У нас копейки. Давай попробуем устраивать кулинарные изыски и на
копейки. Я заведу тетрадь расходов. У матушки моей такие тетради на каждый
месяц с военной поры. Я принесу тебе их..." Жалкий мой лепет прекратился.
Юлия, стоявшая подперев руками бока, вынесла вердикт: "Тетради принеси.
Лучше - одну. Стряпать я продолжу, как пожелаю. Пока у тебя не случится
расстройство желудка. Тогда вернемся к твоему нынешнему нытью". Я притянул
к себе Юлию...
Но назавтра с работы я принялся звонить Валерии Борисовне. Готов был
даже к некоему торжественному тону. Именно им желал потребовать от Валерии
Борисовны не портить девчонку. Заявить о том, что я поставлен (или буду
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг