предложил мне съездить на Каму, в вотчину Строгановых и одному исполнить
эссе о Соликамске), быть гедонистом, не удручать себя мыслями о
несовершенстве мироздания и так просуществовать еще годков пять-шесть. А
там посмотрим...
***
Как раз после этого постановления произошел неожиданный и неприятный
для меня случай с буфетчицей Тамарой. Я уже упоминал, что Тамара служила
буфетчицей Главной редакции, то есть кормила обедами членов редколлегии, с
изысками и из продуктов "специального распределения". Те, к кому Тамара
была благорасположена, могли добывать у нее эти самые продукты по сходным
ценам для домашнего столования. Мне Тамара, цветущая, смуглая женщина (за
сорок), прозванная в редакции Пышкой, отчего-то улыбалась и давала понять,
что, если у меня возникнет нужда в редкой снеди, то - пожалуйста...
Никакой нужды не возникало, прилавки в бакалеях и гастрономиях в тот год
были забиты, только что недоставало икры и осетровых рыб, карбонатов и
всяких деликатесов, но обходились и без них. Я отшучивался, благодарил
Тамару за благие намерения, и прочее, и прочее. И вот, однажды я пришел
часов в восемь вечера в Главную редакцию с вопросами к третьему заму
Хусаинову, ведшему номер. За столом Тони Поплавской, помощницы Главного,
при телефонных пультах сидела Тамара.
- А их нет никого, - указала Тамара на начальственные двери. - Их
всех срочно вызвали... туда... в Большой дом...
- А ты что? - спросил я на всякий случай.
- Тоня, раз все отбыли, отпросилась... ребенок... то да се... А меня
вот усадили за телефоны...
Ситуация располагала к комплиментам, я их и произнес, кончились они
утверждением: "Да ты теперь у нас за Главного редактора можешь править!"
Тамара ответила веселыми словами и жестами, она сочно вгрызлась в
яблоко и мне предложила лежавший перед ней красно-желтый плод. Я отказался.
- Да от всего ты отказываешься, Василий! - воскликнула Тамара. - От
всех счастьев! Кстати, ты ни разу не заглядывал в мое хозяйство. Давай
тебе покажу... Или ты презираешь отдельно-бюрократическую трапезную?
- Нет, отчего же? - вынужден был произнести я.
- Пошли, пошли, - и она быстро повлекла меня к столовой-буфету.
Впустив меня в столовую, Тамара защелкнула дверь.
- А то еще кто-нибудь помешает нашей экскурсии. Или подумает
зряшное... Все тут скромно и без излишеств...
Комната была небольшая, метров в тридцать, столики и стулья стояли
здесь совершенно общепитовские.
- Выпить хочешь? - спросила Тамара.
- Нет... - сказал я неуверенно. - Пожалуй, нет...
- Ну может, еще захочешь... Пойдем, я покажу тебе свое
производство... Кухню... И все такое...
Но как только мы ступили на керамический пол кухни, Тамара обхватила
меня, прижала к стене и стала целовать меня в губы. Невысокая (ей пришлось
подтягиваться к моим губам, встав на цыпочки), она оказалась чрезвычайно
крепкой. Сильно было ее тело, ее ноги и руки. Я растерялся, так и стоял
прижатый к стене, губы не отвел, но и не давал ее языку встретиться с
моим. Решившись, я поцеловал ее (будто сдался) и отодвинул ее от себя.
- Извини, Тамара... Я хорошо к тебе отношусь... Я не хочу обидеть
тебя... Но я не могу... здесь... И это все так неожиданно...
Я старался признать себя виноватым в конфузе и впрямь не хотел
обидеть женщину. Жар возбуждения уходил из Тамары. Она поправляла юбку,
волосы. Прошептала:
- Я теперь тебе стала противна...
- Нет, нет, - уверял я ее. - Но я не могу здесь...
- И я налетела на тебя... как...
Выходили мы из буфетной с осторожничаньями. Никого в "сенях", к
нашему удовольствию, не было. Я опять просил у Тамары извинения, но ведь
было произнесено: "Не могу здесь...", значит, где-то - могу, и я боялся,
что она сейчас же и спросит, а где я могу и когда. Тут зазвучал телефон.
- Вертушка! Мать твою! - воскликнула в досадах Тамара.
А я покинул главные "сени" редакции.
Неприятность этого случая была вовсе не в атаке на меня Тамары,
женщины пусть и взрослой, но привлекательной. А в том, что я, решивший
всеми манерами отвлечь себя ("обязанность организма") от мыслей о
семействе Корабельниковых-Цыганковых ("клин клином" и прочее), не смог
ответить ярому желанию женщины. И вовсе не место и время происшествия
стали помехой. Я не смог переступить в себе нечто. И не природное, а
душевное.
Кляня себя, в своей коморке я набрал номер квартиры Виктории
Пантелеевой (зачем?), держал трубку у уха минут пять, не услышав ответа,
кое-как успокоился.
Но ведь Пантелеевы жили в Англии.
***
Следующим вечером я повстречал Тамару в коридоре. Я замешкался, слова
ко мне никакие не явились. Тамара же мне улыбнулась, подмигнула,
оказавшись со мной рядом, ущипнула меня за бок, а прошагав метров пять,
отослала мне воздушный поцелуй. Стало быть, обиды ее, если они и были,
рассеялись, а надежды остались.
Нет уж, решил я, в пределы досягаемости сдобно-смуглой Тамары сможет
пригнать меня теперь только деловой вызов кого-нибудь из трех замов или
самого Главного!
Я уже сообщал, что на шестой этаж вернулись: Ахметьев, этот -
загорелый, веселый, из подмосковных резиденций державных жрецов, Бодолин,
тоже загорелый, из Пицунды, но он-то озабоченно-удрученный, возможно,
гнетом своего нетленного творения или вообще собственным значением в
системах мировой культуры, верткий Миханчишин, этот грустно-бледный, будто
не смогли поддержать его организм деревенские воздухи и корма, по-прежнему
- с левой рукой на перевязи. Возвратилась в школьный отдел и лахудра
Цыганкова.
Забыл Башкатова. Его командировка готовила нас к чему-то
грандиозно-историческому. Вернувшийся из секретных космических сфер Владик
Башкатов выглядел запыленным и матерился. На мои осторожные вопросы (Боже
упаси держать в себе хоть крохи из государственных тайн!) Башкатов отвечал
раздраженно: "Идиоты! Дураки! Интриганы! Не умеют мыслить исторически!",
фыркал и смотрел на меня так, будто я как раз и был из самых подлейших
интриганов и идиотов. (Через годы выяснилось, что тогда был отменен Лунный
проект и страна наша уступила дорогу Америке.) Я решил более не соваться к
Башкатову ни с вопросами, ни с солонками. Однако на третий день по приезде
Башкатов сам поднялся ко мне.
- Стоит солонка-то? - спросил он.
- Стоит.
- И ничего нового?
- Ничего...
Башкатов был озабочен. И видно, что не солонкой. Рассказывать ему об
интересе к солонке Нинули, ее медитациях и человеке с профилем Бонапарта
я, понятно, не стал. А вот о тобольской фотографии сообщил.
- Да... - протянул Башкатов. - Это надо обмозговать... Хотя мне
сейчас не до солонок... И надо бы, конечно, посмотреть коллекцию
Кочуй-Броделевича. Однако как это сделать, минуя К. В.?
Он сразу замолчал. Я чуть было не намекнул ему о возможностях
буфетчицы Тамары, вхожей во все главные кабинеты и убирающейся в них, но
сейчас же испугался собственной мысли. Нет, ни за что!..
- Слушай, - заговорил Башкатов, отведя взгляд в стену, и мне
секундами позже стало понятно, из-за чего он заглянул ко мне. - Что там
случилось с твоей Цыганковой?
- С моей! - фыркнул я.
- Ну с моей...
- Не знаю...
- Она попала в больницу, ей было плохо, и ты не знаешь? Люди всяко
толкуют...
- Вот у людей и спроси, - посоветовал я. - Или у самой Цыганковой. Я
слышал: она бодра и здорова. Разве что сменила цвет волос...
- Ты темнишь, Куделин, а там было что-то серьезное. Ну ладно,
выясним...
Цыганкова же действительно объявилась в редакции крашеной. Возможно,
она собиралась придать своему мини-ежику рыжий цвет, а краситель ей
достался ущербный, возможно, преобразование в рыжую показалось ей не
слишком радикальным (мало ли рыжих или розовых!) и она превратилась в
девушку с апельсиновой головой (требовался ли светло-оранжевый цвет для
какого-либо нового и обязательного для Юлии Ивановны ритуала, об этом я не
мог, да и не хотел судить). Впрочем, иные уверяли, что окрас волос
(колючек) Цыганковой - и не благородно-апельсиновый, а всего лишь -
бледно-морковный, особенно при дневном свете. Я представлял, какие
протесты вызвала выходка дочери с перекрашиванием у Валерии Борисовны. Но,
как ни странно, в редакции голова Цыганковой особых эффектов не произвела.
Девушка шалила в соответствии со своей репутацией. Теперь она еще и
клоунесса. А мы - не ханжи. Глухо полз слух о некоей драме Цыганковой. И
может, выходками своими девушка старалась истоптать следствия черной
драмы, отчего же ей себе это и не позволить?
Я узнавал о Цыганковой краем уха, а видел ее краем глаза. Лишь
однажды я чуть было не допустил оплошность. Шел вечером мимо Голубого
зала, услышал звуки рояля, женские голоса, выводившие: "Гори, гори, моя
звезда!", ноги мои остановились, я знал, кто поет, но приоткрыл дверь в
зал, и, видимо, шумно, Цыганкова дернулась, прекратила пение, хлопнула
крышкой инструмента и тут же рассмеялась, чуть ли не расхохоталась. Я же
коридором двинулся в рабочий отдел.
Из случайно долетавших до меня сведений я узнавал (и моя опекунша
Чупихина не переставала ехидничать), что Цыганкова теперь чуть ли не
знойная женщина ("Лахудра!"). Знойная, не знойная, но явно заманная,
вокруг нее кавалеры так и вьются - и маэстро Бодолин, и бледный теперь
мечтатель Миханчишин, а в их отсутствие даже и Глеб Аскольдович Ахметьев,
ну уж и, конечно, шустрый джентльмен Башкатов, и какой-то юный
стажер-обожатель из комсомольского отдела.
С Бодолиным мы перекидывались иногда словами в буфете или в коридоре.
Но ни о разговоре в шашлычной, ни о решении Димы вешаться или стреляться,
ни о его секундантстве речь не заходила. Я же ни о чем не спрашивал. Хотя
имел к тому поводы (зачем меня надо было морочить?). Две загадки,
связанные с Бодолиным, занимали меня.
А вот с Миханчищиным я не заговорил ни разу. Однако при встречах с
ним я ощущал напряжения. Чувствовал, что он готов устроить либо какую-то
неприятную перебранку, либо даже скандал. При людях. Порой он произносил
колкости, я на них не отвечал. Иногда Миханчишин кривился как бы от боли в
раненой руке, но соседи его по общежитию уверяли, что перевязь страдальца,
как и бинт под локтем, декоративная и в общежитии перевязь с себя дуэлянт
сразу сбрасывает. Одевался Миханчишин по-прежнему неряшливо, вещи носил
мятые, потрепанные, порой и с вызовом штопаные. На летучках, в компаниях
он вертелся, дерзил, ерничал, а иногда и юродствовал. Однажды я пожелал
объяснить Миханчишину, какими были юродивые на Руси и какими способами они
себя осуществляли (писал на третьем курсовую), но подавил это глупое
желание. Что был мне теперь этот Миханчишин?
В одну из суббот мы по расписанию играли с "Советской Россией". Поле
получили хорошее - на Третьей Песчаной, цээсковское. Там, действительно,
газон оказался ровный, без кочек и плешек. К. В., Кирилла Валентиновича,
как обычно, поставили правым защитником. То есть он опять играл за мной. Я
опасался каких-либо общений с ним. Но для общений и поводов не возникло.
Так, покричали мы друг другу несколько раз по ходу игры и по делу. Мяч до
К. В. доходил редко. Игра вышла легкой для нас. За "Совроську" народ бегал
постарше нашего, и она получила от нас четыре сухих мяча. Я забил два
гола, причем один из них смешной: втолкнул в сутолоке мяч в ворота
"Совроськи" животом. Шли мы в раздевалку раззадоренные, кричали что-то, я
вдруг понял, что в возбуждении похлопал К. В. по плечу, он обернулся,
глаза его были веселые, он вскинул большой палец: "Мы нынче молодцы!" Мне
же оттого, что я похлопал К. В. по плечу, стало не по себе. Я даже не мог
тогда обрядить в слова свои ощущения. Ощущения эти были скорее
физиологических свойств. Я будто бы позволил себе прикоснуться... вот
тут-то и начинался затор со словами. В подтрибунной раздевалке я сразу же
бросился в душ...
Потом, полуголые, все еще радостно-возбужденные, мы сидели на лавках
раздевалки, пили пиво из бутылок и громко смаковали подробности игры (К.
В., естественно, убыл от нас по делам).
Пива оказалось мало. На троллейбусе добрались до маленькой кофейни на
Ленинградском проспекте. В компании было несколько наших болельщиков, и
среди них Глеб Аскольдович Ахметьев. Сегодня, к моему удивлению, он уселся
с нами в редакционный автобус и отправился на Песчаную поддерживать нас с
трибуны. В кофейне пиво было противно теплое. И его заменили коньяком.
Опять шумели, опять звучало: "А как ты, Серега, штрафной пробил! А этот,
этот, ихний Панченко-то на травке разлегся, пенальти выпрашивал!.." Но
вскоре компания стала разваливаться, кому-то надо было ехать на дачу
("дети ручонками машут: "Папа! Папа!"), кому-то предстояло сидеть в
воскресенье с бумагами или собирать материал и т. д. Попрощался с нами
Марьин. У Бори же Капустина, у Сереги Топилина и у меня возникло желание
продолжить. К нам присоединился и Глеб Ахметьев. В магазине мы набили
спортивные сумки пивом, напитками покрепче и от Белорусского пятым
трамваем покатили ко мне в Солодовников переулок.
Все наше застолье описывать глупо. Да и само оно вышло глупым. А
закончилось и вовсе глупейше.
Как отнесется к нашему застолью сосед Чашкин, меня нынче нисколько не
интересовало. Но оказалось, что Чашкин и сам гулял. В комнате его звучал
аккордеон, а Чашкин ревел: "Милая, ты услышь меня, под окном стою я с
гитара-а-а-ю..." Чашкин чрезвычайно ценил цыганского певца Михаила Шишкова
и его романтический репертуар. Почуяв наше явление, Чашкин сейчас же
выглянул в прихожую и выказал себя гостеприимным хозяином: "Милости
просим! Будьте как дома! Дядя Сеня! Василий пришел с гостями. Окажи им
почести!" Длинный, тощий дядя Сеня врубил на аккордеоне выходной марш
икарийских атлетов из кинофильма "Цирк". Сеня, личность в нашем районе
известная, дядя моего одноклассника, был некогда филармоническим
аккордеонистом, но после обидных поворотов судьбы играл лишь на детских
праздниках, в пионерлагерях (зарядки и костры), на танцах во дворах, на
свадьбах старого манера. В нашу квартиру они пришли с Чашкиным из бани и
пивной. Не зная о моих отношениях с Чашкиным, доброжелатели Топилин и
Капустин предложили Чашкину и дяде Сене объединить усилия, и те, разглядев
наши сосуды, незамедлительно и безоговорочно согласились.
Уже в моей комнате, узнав, что мы с футбола и что я забил два гола
("Один - занес!" - не удержался Капустин), Чашкин забасил:
- Василий у нас большой спортсмен! У них вся порода спортивная! У
него сестрица, ой-ой, спортсменка!
- Какая сестрица? - поинтересовался Топилин.
Чашкин подмигнул мне, глаза его стали жуликоватыми.
- Двоюродная. Если не видели, много потеряли! А я видел. Она гостила
здесь. Такая красотка! Хоть в мюзик-холл! Подстрижена под Котовского...
Пловчиха... Но все равно красотка!
Мои гости с интересом взглянули на меня. Или мне показалось.
- Она не желтая? - спросил Топилин. - Не апельсиновая?
- Нет, - сказал Чашкин. - Скорее шатенка... Была ею... Василий,
кстати, где она?
- Не знаю. В Киеве, наверное, в университете, - поспешил ответить я.
- Что вы все болтаете? Разлили бы!
- Это верно! - обрадовался Чашкин. - Дядя Сеня, неси наши закуски!
После первой и второй рюмок Чашкин заказал дяде Сене песню про
Македонию. Помню только, что в ней были слова, долго не покидавшие меня и
Капустина с Топилиным: "И в Македонии, и в Патагонии ловится на червя лишь
рыба нототения..." Нототения авторитетами гастрономами приравнивалась
тогда к осетрине.
Я редко пьянею, а тогда опьянел. Питье и закуску мы расположили на
моем письменном столе (а "обеденного" стола у нас в комнате попросту не
было, старики трапезничали на кухне). Разговор протекал бестолковый,
вперемежку с интродукциями аккордеона и хоровым пением, и утром я смог
вспомнить лишь какие-то обрывки из наших собеседований. Чашкин, полагая,
что смешит народ, все приставал ко мне с намеками о красотке-сестрице, не
исключено, что теперь и апельсиновой, и интересовался, как спалось
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг