сестрице на этом древнем диване, не докучали ли ей пружины? Я мог бы дать
Чашкину в рожу, но сообразил, что применением силы несуразности усугублю.
А тут Глеб Аскольдович Ахметьев, придремавший было в кресле-раскладушке,
очнулся и поинтересовался у меня, что произошло в его отсутствие с
Цыганковой. "А я почем знаю!" - возмутился я. "Но ты-то должен знать, кто
же еще?" - заявил Ахметьев. "А тебя-то что волнует Цыганкова?" - спросил я
грубо. "Ну как же, - протянул Ахметьев чуть ли не мечтательно. - Это самая
интересная женщина в редакции..." - "И ты туда же! - намерен был
воскликнуть я, но вдруг в раздражении ляпнул (о чем, конечно, пришлось
пожалеть): "Ты, Чашкин, думаешь, наверно, что мои гости - хухры-мухры, а
вот Глеб Аскольдович, между прочим, общается с самим Михаилом Андреевичем
Сусловым и даже охотится с ним в Завидове на кабанов!.." Ахметьев стал
бормотать: "При чем тут Завидово, при чем кабаны..." - и очень может быть,
давал мне знаки прекратить болтовню, но я не смог удержаться и совершил и
для самого себя неожиданную и нелепейшую глупость. Я выпалил: "Нет уж,
позвольте напомнить вам, уважаемый Глеб Аскольдович, что истинный
большевик обязан помнить о моральных ценностях и не глазеть на вертлявых
бабенок!" И сразу же сообразил, что произнес эти слова "голосом Суслова".
Зрачки Ахметьева расширились, а Чашкин, человек партийный, не раз сидевший
на разных важных конференциях и активах, смотрел на меня с открытым ртом...
Позволю себе небольшое объяснение. Я уже сообщал, что в студенческие
годы и после выпуска подрабатывал (и ради денег, и по интересу) в
мосфильмовских массовках, заслуживая порой крупный план и даже реплики. В
актеры я не стремился, но нечто в натуре, возможно наследственное (отец
некогда участвовал в заводской самодеятельности), лицедейству не
противилось. На истфаке прознали о массовках и стали звать в капустники и
КВНы, о чем и теперь я вспоминаю с удовольствием. Однажды в ДК на Горах
проходило какое-то общеуниверситетское мероприятие (то ли вблизи
очередного съезда, то ли после него, с одобрением резолюцией), и нас
посетил со Словом М. А. Суслов. Интонации его, "петухи", фальцетные
вскрикивания, особенности волжского говора, старомодный облик идеолога
позабавили меня. А вечером в компании я попробовал изобразить гиганта
доктрин и истин, и номер удался, вызвав веселье слушателей. Для одного из
капустников написали сценку: Суслов отчитывает недоросля за дурное ведение
конспектов. Кураторы на репетиции улыбались, но потом эпизод посоветовали
убрать, Позже на вечеринках меня подзуживали произнести тост от имени
Михаила Андреевича, и я в кураже подпития пожелания исполнял. Должен
заметить, что при этом я, как человек благих намерений, никогда не
употреблял каких-либо крамольных или обидных для Члена Политбюро
выражений. Лет через десять вошли в моду домашние пародии на Леонида
Ильича, в пору описываемых событий еще динамичного и с понятийно-приличным
произношением звуков. Я же изобразить удачливо Брежнева не мог. А вот М.
А. - выходило (редко, правда). И ведь имею баритон. Такие странности
голосового аппарата...
Топилин с Капустиным после моего укора Глебу Аскольдовичу оживились и
пожелали, чтобы я еще поговорил Михаилом Андреевичем, произвел бы, скажем,
для Чашкина и дяди Сени отчет о сегодняшнем матче с "Советской Россией". Я
стал упрямиться, соображая, что этак развлекаться в присутствии Чашкина
неблагоразумно, но приятели подзуживали, будоражили меня, я вытянул наугад
из книжного шкафа том Владимира Ильича, наугад же открыл страницу,
объявил, что до футбольного легкомыслия не опущусь, а вот умные вещи до
вас донесу. Страница оказалась 382-я, том девятнадцатый, сочинения
"Поворот в мировой политике". Я читал: "Империалистической буржуазии нужны
лакеи обоих видов и оттенков: Плехановы - чтобы кричали "долой
завоевателей", поощряя продолжение бойни, Каутские - чтобы сладеньким
воспеванием мира утешать и успокаивать слишком озлобленные массы..." Ну и
дальше по тексту.
Сначала мои слушатели смеялись. Потом заскучали.
- Ну ты затянул, как дьячок, - оценил мое искусство Капустин.
- А он и есть дьячок, - сказал Ахметьев.
- Кто? Я дьячок? - удивился я.
- Да не ты! Твой персонаж, - поморщился Ахметьев. - Михаил Андреевич.
Компания деликатно замолчала.
- А что, похоже? - спросил я.
- Похоже, похоже, - обрадовал меня Ахметьев.
- Ты какой-нибудь смешной текст выдай, - предложил Топилин. -
Сымпровизируй по текущему моменту. Помнишь, Саша Гомельский рассказывал,
как этот М. А. запретил им играть с Тайванем, мол, такой страны нет, и
наши остались без золотых медалей.
- Сымпровизировать за него я ничего не смогу, - заявил я. - Не
выходит. Могу прочитать лишь серьезный текст.
- Тогда и хватит, - сказал Капустин. - Серега, разливай!
- И давайте выпьем за здоровье дорогого Михаила Андреевича! - встал и
поднял граненый стакан Чашкин.
- Я не буду пить за этого идиота! - резко сказал Ахметьев.
- Каждый пьет за что хочет и за кого хочет, - обратился я к Чашкину,
словно бы желая успокоить его.
- Ну как же это, как же! - возмущался Чашкин, взглядывая при этом на
Глеба Аскольдовича как на изменника и клеветника.
- Дядя Сеня, а отколи нам какую-нибудь "Розамунду"! - попросил Серега
Топилин.
И дядя Сеня, видно, что очень обеспокоенный ходом застолья, не
дожидаясь уговоров, заиграл "Розамунду", да так, что нам следовало бы
скакать и кувыркаться. Я был тяжел, но все же соображал, что Ахметьев
доносил рюмки до рта куда чаще, нежели я, возможно, у него, человека
уравновешенного и трезвого, были нынче причины напиться. Он явно хотел
сказать мне нечто, я же краем глаза наблюдал за Чашкиным, что-то внушавшим
- страстно и в напряжении чувств - Топилину и Капустину. Ахметьев намерен
был открыть рот, но я опередил его: "Слушай, у тебя щека чем-то испачкана,
пойдем на кухню к умывальнику..." Водопроводный кран в квартире был
единственный, тут мы по очереди умывались и брали воду для всяческих нужд.
Ахметьев ополоснул лицо и схватил меня за руку: "Нет! Пить за этого
идиота! За его здоровье! Да я бы его собственными руками придавил как
собаку, этого маразматика, этого скопца и лицемера! Но я не таким создан!
Да и что бы изменилось, если бы он сгинул? Таких еще сто миллионов!" Я
пытался успокоить Ахметьева, уговорить его прекратить нести всякую чушь,
тем более что он не имеет слушателей, я, например, ничего не понимаю, о
чем и о ком он высказывается, а потому и не вникаю в его болтовню. Было
желание сунуть голову Ахметьева под кран (вода у нас, естественно, шла
холодная), но я посчитал, что не стоит оживлять оратора, а следует усадить
его в кресло, пусть лучше Ахметьев подремлет, а если заснет, то и
переночует у меня. Я отодвинул кресло подалее от не оскудевшего еще стола,
объяснил Чашкину со значением: "Это он дурака валяет. Ему позволено",
отвел Ахметьева к креслу, и тот, послушный, и впрямь задремал.
Возможно, и меня охватывала дремота. Дальнейшие события застолья моя
память держала клочками. Помню, что я включал радиолу и клал на диск
Лещенку, настоящего, "на костях". И Вадима Козина. "Любушку" Козина
заводили раза три, умилялись и в сентиментально-влажном состоянии душ
обещали друг другу сейчас же пойти на почту и послать телеграмму Козину в
Магадан. Адреса Козина, понятно, никто не знал, но все были убеждены, что
телеграмму нашу Козину тотчас доставят.
Мне казалось при этом, что Ахметьев спит.
Потом я видел Ахметьева бродившим по комнате, а Боря Капустин дергал
меня за рукав и шептал: "Смотри, смотри, что он делает-то!" А я не мог
сообразить, что он, то есть Ахметьев, делает. Потом снова пили и
закусывали, дядя Сеня заиграл ходовую в те месяцы на танцплощадках "Мишка,
Мишка, где твоя улыбка...", и вдруг возникла неловкость. "Какого Мишку ты
имеешь в виду?" - поинтересовался сосед Чашкин у дяди Сени. Ответ не был
найден, а дядя Сеня на всякий случай стремительно исполнил "Ехал цыган..."
опять же из репертуара любезного Чашкину Михаила Шишкова. Я сидел со
склеенными веками и услышал, что музыка прекратилась, а дядя Сеня
произнес: "Нет. Все. Ухожу. А то подумают, что это я сделал. А это не я.
Хозяин, Василий, подтверди, что это не я..." - "Конечно, не вы, дядя Сеня,
- пробормотал я. - Разве вы можете..." Тут же я захотел выяснить, чего он
не сделал, но издать какого-нибудь звука не смог.
На следующих клочках видений я обнаружил, что в комнате нет не только
дяди Сени, но и Ахметьева с Капустиным. Объяснили: Ахметьев ушел полчаса
назад, а Капустин - только что, этот отправился на почту посылать от
общества телеграмму Вадиму Козину. И вряд ли вернется.
За окном начинало синеть. Я опустил иглу адаптера на "Осень" Козина.
"Наш уголок нам никогда не тесен, когда ты в нем, то в нем цветет
весна...", мы выпили с Чашкиным и Серегой Топилиным "на посошок", и я, не
раздеваясь, рухнул на диван.
***
Естественно, я проспал.
А мне надо было ехать на Савеловский вокзал, а потом - и в
сады-огороды к старикам, доставлять им съестные припасы (мясо, рыбу,
колбасу), а отцу - и газеты.
Что-то утром должно было произойти, но не произошло. Но что? Так...
Не звонил будильник!
Я поднял голову. На столе будильника не было. И куда же я его
засунул? Несколько минут я потратил на поиски будильника, но решил
отложить изыскания до более благоприятного для моего организма периода
жизни.
Сосед Чашкин ходил по кухне в трусах, матерился и ахал.
- Опохмелиться у тебя хоть осталось? - застонал Чашкин.
- Конечно, осталось, - обрадовал я его. Бросив вовнутрь себя, как
лопату угля в топку паровоза, горючее, Чашкин закряхтел удовольственно,
поставил стакан и спросил:
- Он что, больной?
- Кто больной?
- Да этот твой Глеб Аскольдович. Охотник на кабанов...
- Почему больной? - удивился я.
- Столько всего в карманы напихал. Дядя Сеня тебе показывал.
Испугался, что подумают на него. В медицинских кругах это называется
клептоманией. В лучшем случае. И будильник прихватил.
- А-а-а... Будильник... - соображал я. - Ну, насчет будильника...
Насчет будильника... Он попросил его у меня... Ему сегодня рано надо было
вставать... Завтра вернет...
- Что-то я не помню, чтобы он просил...
- Это еще по дороге, - не слишком уверенно произнес я.
Продолжать разговор с Чашкиным я посчитал делом вредным. Напомнил
лишь, что и ему следует ехать в пионерский лагерь к дочкам и жене (Галина
устроилась на вторую смену медсестрой). Чашкин советовал и мне для
бодростей и оптимизма опохмелиться, но моя натура к опохмельям не была
приучена, противилась им, и я, чтобы не сердить Чашкина, ради приличия
посидел с ним полчаса, а выпил лишь пива. Остатки коньяка и водки я
передал в пользование Чашкину, и он, умиротворенный, заверил меня в том,
что из вчерашнего ничего интересного или странного он уже не помнит.
В магазинах я заполнил сумки и дубненской электричкой прибыл в летнее
расположение моих стариков. Выходной день прошел в трудах в саду-огороде.
Плавал в канале, отоспался и совершенно истребил в себе последствия
субботнего застолья. К своим, субботним же, скоморошествам и пьяным речам
Ахметьева я относился уже легко, чуть ли не беззаботно, хотя и не исключал
возможности неприятностей. Случай же с будильником я трактовал несомненной
шуткой Ахметьева, которая в понедельник получит разъяснение.
В понедельник я возвращался в редакцию, не заехав домой, прогулочным
шагом (время было) брел от Савеловского Нижней Масловкой, и тут меня взяли
под белы руки.
Сначала я увидел метрах в трех впереди себя человека со спортивной
или военной выправкой, он шел именно моим направлением и именно моей
скоростью, не резвее и не тише. Не успел я выстроить какие-либо
соображения по поводу удивившего меня пешехода, как по бокам моим возникли
два мужика, резкими, но незаметными прохожей публике движениями они
дернули мои руки вниз, прижали их к бедрам, и мы пошагали вперед тремя
приятелями не разлей вода. "Спокойно! Без лишних жестов и звуков!" -
услышал я шепот, для меня - прогремевший. Я онемел.
Мужики вели (прогуливали!) меня молодые, пониже меня, но крепкие.
Если бы они хоть что-то объяснили мне или даже произнесли бы: "Вы
арестованы!", я, наверное, мирно бы подчинился им. Но их силовая наглость
вызвала мое раздражение, и я, нарушив правила своей натуры, рассвирепел.
Выдернув руки из их клешней, сам захватил их запястья, стиснул их с такой
яростью, что чуть не захрустели кости моих конвоиров. Один из них
застонал. Тогда передний пешеход обернулся.
- Куда их вести? - спросил я обернувшегося.
- Не шутите с нами, Куделин, - сказал тот, явно старший среди троих.
- Сейчас вы сядете в машину. И у нас с вами состоится разговор.
Меня подвели к бежевой "Волге", пригласили на заднее сиденье.
Застонавший конвоир (его назвали Колей) оказался и водителем. Старший
уселся рядом с ним. Меня же опекать доверили третьему - мужику с мрачной
бандитской физиономией. Так и остались они для меня - Старший, высокий,
худой, лет сорока, Коля и Мрачный (этот выглядел повзрослее Коли и меня).
Сразу стало ясно, что разговор состоится вовсе не в машине. Уже через
минуты я пожалел о своем "освобождении" и шуточке "Куда их вести?" Кураж
мой прошел, а явились страх и ожидание плохого. Понятно было, что шуточку
и хрустение костей мне не простят и уж Мрачный и сколько там еще Мрачных
со мной поговорят... Меня подмывало узнать, арестован ли я, и если да, то
за что, но я не стал спрашивать об этом, мне объяснят своевременно, а
молчание в машине словно бы продлевало мое пребывание в мире свободной
личностью.
К моему удивлению, "Волга" ехала не в сторону центра, к монументу
человеку в распахнутой шинели, чего я ожидал, а свернула на Башиловку и
потом в какие-то переулки, в незнакомом же мне переулке остановилась.
Молча мы вышли из машины возле пятиэтажного дома из силикатного кирпича, и
движением руки Старший сухо и негромко сказал:
- И здесь, Куделин, не вздумайте шутить. Это не в ваших интересах.
На третьем этаже меня ввели в квартиру, по всей вероятности -
двухкомнатную и наверняка со всеми удобствами. Во время разговора я
находился, по боксерскому выражению, в состоянии грогги и уж точно - в
состоянии ошеломления (иные вопросы и обмены мнениями доходили до меня
смутно) и, конечно, не был способен внимательно изучить особенности
внешностей и натур своих собеседников и подробности обстановки квартиры.
Замечу только, что поначалу она показалась мне холостяцкой. Потом она
напомнила мне о казенности гостиничных номеров. Потом же мне пришла в
голову мысль о сценической выгородке "квартиры" с бутафорией и реквизитом.
Запомнились мне какие-то пейзажи на стенах, репродукции и эстампы. А вот
цвета и тем более рисунка обоев я не помню.
- Садитесь, Куделин, - предложил мне Старший.
Это произошло в комнате с письменным и обеденным столами, с книжным
шкафом и пятнистым ковриком на стене.
- Коля, - обратился к водителю Старший, - а ты сочинил бы нам чаю.
Для беседы...
И Коля отправился на кухню.
- Ну что ж, Куделин, - сказал Старший, - а теперь порадуйте нас.
Покажите, какой вы актер. Изобразите нам уважаемого Михаила Андреевича.
- Вы от Сергея Александровича? - спросил я.
- От кого? - вроде бы удивился Старший.
- От Сергея Александровича... - повторил я.
Старший взглянул на Мрачного. В глазах его был вопрос.
- Нет, мы не от Сергея Александровича! - хохотнул вдруг Мрачный. - Мы
сами по себе!
И он зашептал что-то на ухо Старшему. Тот сдержанно улыбнулся.
- Ну, давайте, давайте, Куделин, - опять заговорил Старший. - Не
стесняйтесь. Закатите какую-нибудь речь Михаила Андреевича.
- Я не умею... - пробормотал я. - У меня не получится...
- На днях-то, однако, получилось.
- У меня получалось-то раза два-три всего. И то коли был кураж и
после выпивки...
- Ну, выпивкой мы вас обеспечить не можем, - сказал Старший. - А
кураж, уж извольте, добудьте. Постарайтесь. Ради слушателей. И себя.
Текстом мы вас снабдим. Миша, подай артисту книгу.
Мрачный подошел к книжному шкафу и одарил меня темно-синим томом
избранных статей и речей М. А. Суслова.
- Нет, - помотал я головой. - У меня не выйдет...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг