(сорок первый я уже не трогал). Ничего. Фамилию Деснина я не увидел. Как,
впрочем, не увидел и иные известные мне фамилии. Многие номера газеты из
подшивок были изъяты... (Позже в разговоре с одним из ветеранов "Огонька"
я услышал о курьезе. Огоньковец видел киножурнал "Новости дня", был такой,
еженедельник, заменял ТВ. В выпуске его показывали вручение Золотых Звезд.
И на экране дедушка Калинин пожимал, среди прочих, руку герою Деснину,
фамилия не произносилась. "Удалой был красавец!" Чьи-то цензорские глаза
просмотрели врага и мошенника. Может, пленка сохранилась и теперь лежит в
Белых Столбах. А может, спохватились и сожгли ее...) Алексей Федорович
Деснин был изъят и вырублен. Ребенок (скорее всего - и не единственный)
получил чужие отчество и фамилию... Что меня так занимал в те дни этот
Деснин? Не знаю... Изъятый и вырубленный, он все же оказался персонажем
истории. Пусть прохвост и мошенник, а позволил себе - в те времена! -
учудить такое!..
Конечно, я не мог не думать о Вике и общении с ней. На всякий случай,
так я объяснил себе - "на всякий случай", я звонил в справочную на площадь
Борьбы и наконец узнал, что Юлия Ивановна Цыганкова из больницы
благополучно выписана. Ну и все. Кончено, вышло постановление. И с Викой
было кончено. Как-то я позвонил поздно вечером, ночью даже, ей домой
(номер-то телефона мне предложили), услышал долгие гудки и решил, что
Виктория Ивановна Пантелеева убыла (и от меня, в частности) в Лондон, ведь
она была не только женой дипломата, но и служила (бизнес-баба) в
торгпредстве. Покончено-то покончено, но я не мог забыть прикосновений рук
Вики и то, что Вика вызывала во мне желание (чего почти не случалось во
время наших студенческих и постстуденческих ухажерств). Я уже вытаскивал
как-то из сыростей собственного подполья признание (самому себе) в том,
что и Валерия Борисовна, как женщина в разгаре бабьего лета, а не как мать
двух сестриц, была мне, мягко сказать, не противна. "Приколдован ты,
Василий, к нашему семейству..." Глупость! Не верил я во всяческие
присушивания.
Да и какая корысть была приколдовывать именно меня к верхне-светскому
семейству? Но хоть бы и приколдован. Теперь-то все решалось во мне, в моем
выборе, в моей свободе - вести себя так или иначе. А выходило, что я, на
языке нашего двора, - несомненный бабник. Или кобель. Всех возжелал. Со
всеми готов блудить... Слова мне являлись для самых оскорбительных укоров,
и с ними сам же я принимался спорить. "Это же все в помыслах, а мало ли у
кого какие помыслы, миру не открытые..." И понимал: брожение соков (из
какого века прибыло ко мне это выражение?) вызвано биологией, простейшей
потребностью (а может, и обязанностью) организма. Целибат назначить себе я
был не в состоянии. Поддерживать аскезу гонянием мяча до потери сил,
гимнастикой или маханием двухпудовых гирь не получалось. Исходя из
соображений здравого смысла (соображения эти, правда, виделись мне
пошлейшими), следовало мне завести подругу. Или подруг. Именно для
взаимных удовольствий и более ни для чего. Без всяких претензий с ее и
моей стороны. И без всяких житейских обязательств. Я как-то признавался,
что до знакомства с Викой и после разрыва с ней женскими ласками обделен
не был. Но шустрым и удачливым ходоком я себя никогда не проявлял, натура
не та. Выбирали и увлекали меня. А я поддавался. При этом убеждал себя,
что это временно и именно по необходимости природы, что я никому не
приношу ущерба и никого не ввожу в заблуждение. А высокое, настоящее, на
всю жизнь, случится когда-нибудь, но уж непременно.
Отчего-то торопя себя, будто на самом деле требовалось немедленно
уберечься от прочувствованной опасности или избавиться от неприятного
недомогания, я произвел звонки своим временным приятельницам и не имел
успеха. У кого-то появился новый ухажер, кто-то заболел, кто-то убыл из
Москвы. "Эко ты меня хватился! Надолго пропал! Я уже замуж вышла!" -
услышал я от приемщицы фотоателье Наденьки. А действительно, надолго ли я
пропал, задумался я. Раздумья привели к открытию: со своими временными
приятельницами даже и по телефону я почти не общался с той поры, когда на
шестом этаже появилась лахудра Цыганкова. А случилось это чуть ли не год
назад.
"Нет, надо вышибать клин клином!" - приказал я себе. Но сейчас же
пришлось отменить это приказание, как неверно толкующее суть моего
жизненного положения. Какой же "клин" вышибать? Это во-первых. Во-вторых,
под вышибаемым клином всегда подразумевается нечто серьезное, значит, и я
вынужден был бы признать собственный "клин" серьезным. А стало быть, и
вышибленное следовало заменять "клином" не менее серьезным. Мне это не
подходило. Мельком проскочило легкомыслие: а не приударить ли за Ланой
Чупихиной, тем более, что она произвела себя в мои опекунши? Мысль эту я
тотчас прогнал. Для светской дамы Чупихиной я не смог бы стать
долговременным кавалером, она бы расхохоталась, узнав о моей мысли, да я и
сам разулыбался, разве способен был бы я ублажить капризы, причуды и
запросы нашей пышнотелой красавицы? И, конечно, я бы разочаровал Кинодиву,
одарившую меня своей визиткой. Нет, в подруги мне нужна была барышня из
простых, не избалованная и не кривляка, в любви умелая, лучше бы с
квартирой или с комнатой, с достатком - голодного накормила бы ужином, не
слишком начитанная, чтобы не занудила, из парикмахерш, продавщиц, но не
гастрономов, а, скажем, из "Детского мира", портних ("модисток-с"),
медсестер, осветительниц с "Мосфильма".
Такое вместо "клин клином" и было определено мной направление жизни.
При этом, когда идея вызрела, несколько успокоила меня и как бы даже
охолодила во мне грешные желания, я посчитал, что спешить не надо, не
стоит бегать с сетями и выхватывать из толпы первую попавшуюся, а должно
поджидать случая, когда подруга сама собой обнаружится.
В этой идее я не видел оскорбления кого-то и уж конечно не наблюдал и
измены кому-то.
Кому измены? Какой измены? Кому? Тьфу ты! Надо же было таким
глупостям приходить в голову!
Слава Богу, от мыслей об удальце Алексее Федоровиче Деснине, его
дочери Нинуле, немецком языке Зинаиды Евстафиевны, семействе
Корабельниковых-Цыганковых-Пантелеевых меня отвлекли труды над статьей о
Тобольске. А потом эти мысли и вовсе были запущены. Должен сказать, что о
ловце человеков Сергее Александровиче я в те дни почти совсем не вспоминал.
Я написал "труды". Но как-то неловко называть трудами сочинение той
статьи (уже входило в обращение слово "эссе", и на летучке к нашему тексту
его приклеили). Я получал удовольствие. В упомянутом студенческом отделе я
пыжился, и проблемы были не мои, и слова не являлись, и угнетало при этом
положение стажера, пытающегося доказать, что из него может произойти
корреспондент. Теперь же Марьин меня ни к чему не обязывал и не принуждал.
Он просто попросил записать тобольские ощущения (естественно, не
застольные) "с эпитетами". То есть постараться употребить и образы. Я-то
думал, что Марьин использует факты моих наблюдений, обработает их и
разбросает по своему сочинению. "Ну уж нет! - сказал Марьин. - Ни в коем
разе!" Сидеть же вдвоем за листом бумаги он не любил, а может, и не умел.
"Ильфов и Петровых из нас не выйдет!" - было постановление. Я принес
Марьину свои четыре странички (почти четыре), он прочитал их, сказал:
"Спасибо, старик, нормально", заменил слов пять, и странички эти стали
серединой статьи, лишь один из моих абзацев Марьин отправил в концевые
эпизоды. И статья появилась в газете. Буква "к" в алфавите расторопнее
буквы "м", а потому фамилия моя оказалась выше фамилии писателя, отчего я
испытал совершенно объяснимую неловкость.
На летучке к нашей публикации отнеслись одобрительно и даже
предложили внести ее в список лучших материалов месяца. Для нас же с
Марьиным существенными оказались два документа, прибывшие в редакцию
недели через три. В одном из них тобольское начальство благодарило нас за
сочувственное отношение к городским проблемам и полагало, что статья
Тобольску поможет. Вторая бумага пришла из Ленгипрогора. Питерские
архитекторы как раз и должны были исполнить генеральный план развития
Тобольска, они уверяли нас в том, что тезисы статьи им близки, хотя есть в
ней и утверждения спорные, что они исторический Тобольск намерены
сохранить, а новый город с нефтехимкомбинатом построить в отдалении, за
вокзалом, но коренной Тобольск нуждается в переустройстве коммунальных
служб, от этого никуда не уйти и т. д. Словом, статья наша, мы посчитали,
должна была оказаться полезной городу.
Ну и хорошо. Удивительным же был возникший интеpec ко мне как к
литературному человеку. Лана Чупихина появилась вблизи меня в день
публикации.
- Василек, это ты, что ли, накопал для Марьина?
- Что накопал?
- Вот эти вот... "Воздушные страхи Тобольска"... Про знамения в
небесах. Про черного змея без крыл, будто великое бревно, увиденное
рыбными прасолами...
Имелись в виду выписки из свидетельств 1701 года, собранных
"книжником и начетчиком" Черепановым в его "Летописи Сибирской".
- Ну я накопал, - и я рассказал Чупихиной о семействе Черепановых.
- И где же ты это откопал? - спросила Чупихина. Но сразу же и
сообразила вслух:
- Ах, ну-да... Это твое дело. Ты и сам - книжник и начетчик. Ты и
цитату из Радищева знал где подобрать...
Теперь имелись в виду слова Александра Николаевича Радищева,
написанные им как раз в Тобольске (там Радищев перед Илимеком жил полгода
и был допущен к Сибирским архивам в Шведской палате-рентерее).
Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? Я тот же, что и был и буду
весь свой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек!
Должен сказать, что радищевская аттестация самого себя была
приставлена мною к тексту статьи отчасти неуклюже. Марьин мог посчитать ее
и необязательной, он на ней явно споткнулся, но, поразмыслив, оставил ее,
возможно, он понял, что эти слова нужны мне в моей житейской ситуации, я и
впрямь несколько раз повторял их некиим собственным заклинанием и даже
подстегивал ими себя. Но может, они оказались близки тогда и самому
Марьину?
- Ну и что? - спросил я.
- Ничего, - сказала Чупихина. - Висит цитатка-то! Висит!
Я не посчитал нужным просвещать Чупихину относительно моих заклинаний.
- И воздушные страхи висят?
- Нет. Они уместны, - Чупихина будто пожалела меня или даже нацепила
мне медаль. - Они-то как раз уместны.
- Ну слава Богу, хоть они уместны, - сказал я.
- А ты, Василек, не ехидничай! И не дерзи! - поставила меня на место
Чупихина. - Ты еще не мастер. И мне неведомо, что написал ты. Может,
Марьин лишь от щедрот своих и прикрепил к статье твою фамилию!
Я не стал досадовать на Чупихину. Какая она была, такая и была. Я
даже почувствовал себя благодарным ей за то, что она осадила меня. Я на
несколько часов вообразил нечто и не по делу распушил хвост. И все же я
полагал, что мои четыре странички вышли самостоятельными по языку и по
мыслям, и Марьин мою самостоятельность не упразднил. Этим, собственно, я и
был доволен.
Чупихина ушла не сразу и будто бы пыталась открыть во мне нечто новое
для себя. Но я-то уже понял: более всего ее интересует степень участия
Марьина в написании статьи. И позже в разговорах со знакомыми, с
Башкатовым, например, с К. В., Кириллом Валентиновичем (об этом расскажу
особо), с Бодолиным и Ахметьевым (те дней через десять вернулись к делам
на шестом этаже), я ощутил интерес, схожий с интересом Чупихиной. В случае
с маэстро Бодолиным - болезненный. Причиной интереса у одних была
профессиональная ревность, у других (Бодолин) - простейшая зависть. Марьин
находился у нас в положении не только одного из лучших очеркистов, но еще
и - "писателя в газете". А личность такого рода считалась чуть ли не
вредной. Опять же из-за зависти к ней. И - из-за ее неуправляемости, из-за
несомненной независимости. Что не поощрялось. И теперь мои собеседники,
невзначай, но будто бы для собственных внутренних нужд или успокоений,
пытались открыть в Марьине профессиональные, пусть и мелкие, изъяны. Ничем
не мог я их обрадовать. "Ну да, ты же историк. Ты снабдил его весомыми
фактами, вот у него и получилось", - вывел для себя утешительное Бодолин.
Обведя в эссе карандашом мои личные страницы и прочитав их, он тоже не
расстроился.
- А у тебя-то, старик, текст, пожалуй, поярче марьинского, - сказал
Бодолин. - Но тоже конъюнктурный. И без блеска, старик. Без блеска!
"Какие же такие у меня могли появиться блески!" - чуть ли не польстил
я вслух вкусам Бодолина.
А К. В., Кирилл Валентинович, остановил меня в вечерние часы в
коридоре шестого этажа. Я спешил с третьей полосой (с вопросами) в
иностранный отдел, а вопросы были заданы мне. Я налетел на К. В., хотел
прошмыгнуть мимо него, но услышал:
- Подожди, Куделин. Я хотел тебя спросить...
Я предполагал, что возникнет разговор по номеру. Но Кирилл
Валентинович меня удивил:
- Марьин уверяет, что в вашей... в вашем эссе... твои страницы, им не
правленные, следуют от и до... - и были наизусть названы фразы из статьи,
что тоже не могло меня не удивить.
- Марьин точен, - сказал я. - И вы точны.
- Н-да... - задумался К. В. - Не ожидал от тебя, откровенно говоря,
не ожидал...
Он будто опечалился, и чтобы облегчить его печали, я выпалил:
- Но направление-то статьи - Марьина. И характер сбора материала он
определял!
Но и отведением себе роли вспомогательного сотрудника (в театрах,
помнится, был такой - вспомогательный состав) я, похоже, не угодил К. В.
- Ну, с Марьиным дело ясное, - махнул рукой К. В. - А ты что же, все
продолжаешь жить Акакием Акакиевичем? Или и впрямь прикидываешься им?
- Никем я не прикидываюсь, - буркнул я.
- Интерес мой вызван вот чем, - сказал К. В. - Ваше эссе внесли в
список лучших материалов месяца. Мне нужно было знать степень участия в
работе каждого. Я и узнал.
Кириллу Валентиновичу бы продолжить генеральский обход шестого этажа,
а он все стоял возле меня, что-то словно бы не отпускало его, а что - он
запамятовал.
- Да... - произнес Кирилл Валентинович наконец. - Ты, Куделин,
говорят, знаком с Иваном Григорьевичем Корабельниковым?
- Знаком, - сказал я.
- И часто ты с ним общаешься?
- Последний раз общался года четыре с половиной назад. Или и того
раньше. А прежние наши общения были редкие и короткие.
Объяснять, что я приятельствовал со старшей дочерью Корабельникова, я
не стал, полагая, что ничем не удивлю Кирилла Валентиновича.
А он и еще явно о чем-то намерен был спросить. Но не спросил. А лишь
бросил:
- Ну что, Куделин, если тянет, пиши... Пиши... Да, а как солонка-то
поживает?
- Стоит себе и стоит, - сказал я.
И Кирилл Валентинович продолжил шествие по коридору.
Как следовало понимать брошенное мне - "Пиши"? Поощрял ли он меня?
Разрешал ли писать вообще? Или высочайше благословлял? К державинскому его
благословение отнести не получилось бы. Это было благословение сквозь
зубы. Но ведь и меня тем более нельзя было приравнять к Александру
Сергеевичу...
У себя в коморке я посчитал, что думать мне о Кирилле Валентиновиче
не стоит. В особенности я запретил себе размышлять и тем более волноваться
по поводу одного, связанного с К. В., сюжета. Однако я думал о нем. Теперь
(впрочем, уже со дня площади Борьбы) мне казалось, что памятный разговор с
К. В. (я приходил к нему с челобитной о квартире) имел совершенно иную
суть, нежели мне представлялось прежде. К. В. было известно о моих
поглядываниях на Цыганкову (доложили? сама наболтала?). То ли он тогда
испытывал меня, прощупывал, то ли он дразнил меня, то ли дурачился,
насмехаясь надо мной, выявляя при этом (для себя и для меня) мою - по
сравнению с ним - мелкость, или даже ничтожность. То ли вовлекал в игру по
выгодным для него правилам. Теперь я не сомневался, что и К. В. (в
частности) привлек ко мне умилительное внимание ловца человеков Сергея
Александровича. Опять же ради каких-то неясных мне игр или опытов (про
игры и опыты К. В. говорил мне и Башкатов). Главный совет, какой я получил
в той беседе с К. В., - быть циником. И - чтобы вызвать благоприятное (к
себе) расположение светил, и - чтобы разумно послужить Отечеству. Увы,
семя было брошено в глину. Я мог предположить, что обстоятельства заставят
меня жить без иллюзий и подчиняясь здравому смыслу. Но стать циником
натура моя не соглашалась.
И я в коморке своей положил себе жить как жил, с допущением даже
легкости или легкомыслия, гонять мячик, сотрудничать с отделом Марьина (он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг