лоб (именно лобызнула!) на манер своей матери, я, не рассчитав сил, отверг
ее руки и оттолкнул от себя Вику, она чуть не упала, кольцо, стягивающее
ее волосы, свалилось на землю, светло-русые крылья метнулись в стороны, я
бросился от Вики, и все же мне втемяшилось укрепить раздор с ней
нанесением обиды, я выкрикнул:
- У вас с Пантелеевым своя жизнь, и не лезь мне в душу!
- Василий, погоди... - слышалось мне вслед.
Я наткнулся на мужчину в берете и с тростью в руке, возможно из
художников с Верхней Масловки, чуть не сбил его с ног, получил заслуженное:
- Неврастеник! Что же ты так паскудно обращаешься с дамой!
- А пошел бы ты, мужик! - выкрикнул я и побежал переулком к
путепроводу на Бумажный проезд.
***
Раздраженный, взвинченный, но стараясь утишить себя, я вошел на
седьмом этаже в свою рабочую коморку и увидел в ней девицу Нинулю.
Девица или дева Нинуля, она же Нина Иосифовна Белугина, сидела на
моем стуле, подниматься с него желания не проявила, и я опустился на стул
"посетительский".
- Разве ты сегодня? - спросил я.
- Я-я-я... - протянула Нинуля и сигаретный пепел ссыпала в стоявшую у
меня жестяную банку со скрепками.
- А Зинаида?
- А Зинаида взяла отгул и у кого-то нынче в веселых гостях. Или
невеселых.
- Понятно, - промычал я.
- А что это ты такой взъерошенный? - поинтересовалась Нинуля. - И
будто запыхался...
- Соседи опять скандалили, - сказал я.
Нинуля знала о моих соседях.
- Потому ты и опоздал, - подсказала она мне оправдание.
- Потому я и опоздал, - подтвердил я.
- Ну и ладно, - кивнула Нинуля. - А я уже прочитала и проверила все,
что приносили. И даже с К. В. имела объяснения... Так что не беспокойся.
Вот уже не хотелось бы мне сегодня вести какие-либо, пусть и деловые,
объяснения с Кириллом Валентиновичем.
- Премного благодарен, - сказал я.
Я посчитал, что после того как Нинуля выказала, что она сегодня как
бы старшая, то есть произвела необходимый ей и знакомый мне акт
самоутверждения, она отправится в кабинет Зинаиды, где размещался и ее
стол. Мне же даст возможность поразмышлять - было о чем - в уединении. Но
Нинуля не поднималась, сидела, уставившись во что-то, выдворять ее было бы
нехорошо.
Я уже упоминал, что в Бюро Проверки нас работало трое. В частности, и
Нинуля, Нина Иосифовна Белугина, девица неизвестных лет, чаще всего
приходившая на службу в монашеских, по моим понятиям, одеяниях. Она была
инвалидом, сухоручкой (правая рука скрючена), немного ломала, на лице
имела шрамы. В последние годы Нинуля нередко болела, работницей она была
добросовестной, но бестолковой, читанное ею приходилось перепроверять, ко
всему прочему она, случалось, капризничала и прилюдно пускала слезы,
упрекая судьбу, вынудившую ее заниматься той белибердой, ковырянием в
дерьмовых текстах. Коли бы не скрюченная рука, сидела бы она, полагала
Нинуля, в тепле Большого театра и шила бы костюмы для Лемешева и
Масленниковой, то есть теперь уже для Милашкиной и Атлантова. Другую бы
капризу с частыми больничными, глядишь, и попросили бы из редакции. Но
начальница наша Зинаида Евстафиевна увольнять Нинулю не давала. Какая-то
история связывала их, нечто такое, о чем мне советовали и не пытаться
разузнавать. А я и не пытался. Нинуля меня не раздражала. Она не
вредничала, сплетни и интриги не плела, была вовсе не злой, а скорее
доброй и одинокой неудачницей, и ее следовало жалеть.
- Знаешь, из-за чего я зашла к тебе? - сказала Нинуля. - Из-за
солонки. Солонку посмотреть.
- Вот тебе раз! - удивился я. - Ты же ее разглядывала...
- Захотела еще раз подержать ее в руках...
- Ну и как? - спросил я из вежливости.
- Точно, Наполеон. В профиль, - левая рука Нйнули притянула солонку.
- Птица Наполеон...
Она замолчала. Смотрела на солонку. Глазами, чающими чуда. Будто
общалась с ней. Будто вызывала известного ей духа. Она, понял я, и
минутами раньше сидела, уставившись именно на солонку.
- Я знаю... Мне известно... - Нинуля возвращалась на седьмой этаж. -
Об одном человеке. Он был похож на Наполеона. В профиль. Он знал об этом.
И люди вокруг знали... Он работал у нас в редакции... Давно... Очень
занятный человек...
Она явно хотела, чтобы я спросил, кто же этот человек. А я ждал ее
ухода. Но все же произнес:
- Кто же это?
- Деснин Алексей Федорович... Герой Советского Союза... Ты слышал о
нем?
- Деснин? - напрягся я. - Ах, да... Так, кое-что слышал...
Неопределенно-романтическое... Но его фамилию называли по-разному... Тот
самый, что...
Я чуть было не сказал: "Тот самый, что дурачил Берию?", но не
произнес эти слова. Мне показалось, что они будут неприятны Нинуле.
Впрочем, она и не услышала бы меня. Она опять ничего не видела и не
воспринимала, кроме солонки, вернее, кроме солонки и того, что оживало для
нее в ней. Она находилась в состоянии, которое теперь бы назвали
медитацией. Стало быть, в нашем с Нинулей разговоре возник исторический
персонаж, туманным фантомом проживавший на шестом этаже. Даже дока и
следопыт Башкатов толком не знал не только историю, но и фамилию этого
человека. Ветеранам нашим, конечно, и фамилия, и история были ведомы.
Нынешний завписем Яков Львович Вайнштейн, говорили, даже служил с ним в
одном отделе. Надо полагать, что и моей Зинаиде Евстафиевне предвоенная
хроника газеты была известна, именно от нее я услышал фамилию Деснин,
нечаянно произнесенную. Но наши старики, не давая объяснений, говорить
что-либо о Деснине отказывались. То ли их сковывало серьезное
обязательство, возможно, что и письменное. То ли они подчинялись некоему
житейскому табу, нарушение требований которого могло бы привести к
несчастьям.
- Василий, ты хочешь кофе? - вновь очнулась Нинуля. - У меня там
термос. Кофе горячий.
- Принеси, - кивнул я.
Лучше бы и не приносила. Лучше бы забыла обо мне, по причине вечной
рассеянности мечтательной книжницы, а я бы хоть на полчаса запер дверь. Но
я понимал, что Нинуля нынче жаждет быть выслушанной. И выговориться ей
надо не стенам, а предмету одушевленному, способному откликаться на ее
слова удивлениями и вопросами, а тем самым подталкивать ее к продолжению
выплеска чувств или запертой в ней осведомленности. Я же думал о разговоре
с Викой. Какой же скотиной я повел себя! Угнетало меня и то, что я,
человек, по мнению многих, с нервами, витыми из стальных струн, оказался
на краю нервического оврага, хорошо хоть не завизжал или не заревел
истериком! А в конце-то разговора мне нестерпимо захотелось обидеть или
даже оскорбить Вику. В людном причем месте! После слов "Да отстаньте вы от
меня ради Бога!" я чуть было не воскликнул: "Вы - бизнес-бабы! А я - трус,
раб и титулярный советник, в вашем бизнесе могу быть лишь
краснодеревщиком!" (Почему краснодеревщиком? И как это - титулярный
советник и краснодеревщик сразу? Глупость, бред!) Выкрик о Вике с
Пантелеевым вышел, несомненно, базарным, но я-то восхотел добавить к нему
еще что-нибудь более базарное и глумливое, не знаю, как и удержался... И
более всего я был удивлен и раздосадован сейчас вот чем. Прикосновения рук
Виктории, успокаивавших меня, оказались ласковыми и как бы любящими, при
этом в них была нежность матери, нежность, которой мне недоставало, и я
ощутил испугавшее меня... Я не хотел признаться себе в этом по дороге...
Но теперь-то соображения мои были остывшими и неизбежными. Я ощутил
желание. Вика вызвала желание. И не только в секунды прикосновений ее
ладоней и пальцев... Оттого-то и захотелось мне оскорбить ее самым
подлейшим манером, чтобы она обо мне только как о подлеце и вспоминала...
- Ну вот, - появилась Нинуля с термосом и двумя чашками на
пластмассовом подносе. - Такой горячий, что и язык обжечь можно... Тебе
сахара один кусок?
- Как всегда, - кивнул я.
- Держи, вот тебе и ложечка...
Я стал размешивать ложечкой сахар, а когда поднял голову, мне
показалось, что Нинуля левой рукой отправила в рот пару таблеток. О том,
какая у болезной нынче хворь, я спрашивать не стал. Кофе я, естественно,
похвалил и стал ждать, когда Нинуля начнет выговариваться. Сначала я
слушал ее невнимательно, мысли мои бежали вдогонку нашей прогулки с Викой,
но потом история Алексея Федоровича Деснина вынудила меня забыть - на
время - о собственных волнениях.
Позднее, уже держа в голове услышанное от Нинули, косвенными
вопросами, а порой и как бы невзначай, порой и в застольях, я вытянул из
осведомленных людей новые для себя сведения о Деснине. Сведения эти были
легендарно-сказового характера, нередко отгласами слухов, часто они
противоречили друг другу и вместе составляли не истинную историю, а
устно-поэтическое предание о ней, но предание живучее, то и дело
украшавшееся свежими (для меня) подробностями, поворотами и версиями, а
раз живучее, стало быть, для чего-то и необходимое. Поэтому теперь я
сообщаю не кофейный рассказ Нинули, тем более что он не раз прерывался то
приносом полос из типографии, то телефонными звонками, то медитациями
Нинули, а именно сплетенное из многих прутьев предание.
В тридцать седьмом году в трагедии были свои персонажи. В тридцать
восьмом принялись за комсомольцев. В тридцать девятом продолжили. Взяли
Косарева, срок любви к нему отца народов иссяк. Потом, естественно,
наступил черед "косарят". Они не только были враги и шпионы, но еще и
моральные разложенцы. Моральное разложение среди верхов "ленинской смены"
в особенности, видимо, огорчало их взрослых попечителей. Понятно, начались
чистки и на нашем шестом молодежном этаже. Брали чаще по домам и в ночные
часы, редко кого уводили из кабинетов, двух членов редколлегии - и это
тоже вошло в устное предание - взяли на "Динамо". Те сидели, смотрели
игру, вдруг по радио объявили их фамилии и попросили подняться в
администрацию стадиона. Более их не видели. О тех, кто взят ночью,
сотрудники узнавали, явившись на работу. Исчезали таблички с фамилиями с
дверей кабинетов. Старики, уцелевшие, с ужасом вспоминали об утренних
проходах по коридорам. Один из них рассказывал, как поднял он глаза у
своей двери и не увидел таблички. Выяснилось, правда, что ошибся завхоз,
перепутав двери. Ошибочно испуганный празднует с той поры два дня рождения
в году. А завхоза, не из-за ошибки, естественно, а по натуральному
движению событий забрали через неделю... Днем же проходили открытые
собрания, на которых провинившихся злодеев при их отсутствии по
уважительной причине исключали из партии. Нарушения единогласия случались,
но редко. Одна комсомолка-секретарша по наивности и непониманию момента
вдруг заартачилась и стала доказывать, что ее заведующий никакой не враг и
исключать его из партии нельзя. Нынче она работала очеркисткой двумя
этажами ниже, мне ее показывали в буфете. Кстати, начальница моя Зинаида
Евстафиевна была с ней в приятельских отношениях.
Вот при каких обстоятельствах и появился на шестом этаже Алексей
Федорович Деснин. Кареглазый брюнет, ладный, как цирковой атлет, и явно с
военной выправкой, в офицерской гимнастерке без знаков различий и без
следов шпал или ромбов, но с орденом Красной Звезды. Лицо имел броское,
значительное ("из командиров"), если кому в голову и пришел профиль
Бонапарта, то вряд ли это впечатление было объявлено вслух. Как он
появился в редакции и как был взят в штат, имелось версий пять. Приведу
две основные. Принят по чьему-то звонку с рекомендацией: знает армию и
пописывает. Вторая: явился сам, принес какие-то заметки ("В Н-ском полку"
и т. д.), их опубликовали, отделы после чисток были полупусты, и Деснину
предложили должность сотрудника военного отдела. Вполне возможно, что
отдел этот именовался тогда "армейской молодежи" или "оборонной работы",
но в обиходе же и в особенности после сорок первого его называли "военным
отделом". Впрочем, до сорок первого было еще далеко. И близко. Новый
сотрудник прижился, хотя заметной фигурой не стал и ни с кем не сблизился,
характер имел закрытый, говорил лишь по делу. Но однажды он пропал, его
разыскивали, без толку. Объявился он через две недели и со вторым орденом
Красной Звезды. Вызванный к Главному редактору для объяснений, Деснин с
достоинством, но и как бы давая понять, что ничего особенного не
произошло, сообщил Главному, как человеку государственному и облаченному
доверием, что он выполнял ответственное задание, рассказывать о котором не
имеет права. И что его отлучки возможны и в будущем. И действительно, в
последующие полтора года произошли еще три отлучки Алексея Федоровича.
После первой из них он вернулся (ходил прихрамывая, с палочкой) с орденом
Боевого Красного Знамени, после второй (левая рука на перевязи, ненадолго)
- с орденом Ленина, после третьей - его имя появилось в списке
замечательных граждан страны, удостоенных звания Героя Советского Союза.
Указ с этим списком опубликовала и наша газета. Список был сводный. В нем
упоминались и полярники, и летчики, и пограничники, каких свойств подвиги
совершил Алексей Федорович Деснин - в указе не сообщалось.
А догадки могли возникнуть самые разнообразные. Заканчивалась война в
Испании, безобразно вели себя на границах самураи, да и внутреннему врагу
лишь переломали хребет, но добит он еще не был. Можно предположить, какие
чувства вызвал на шестом этаже неразговорчивый орденоносец Алексей Деснин.
Кто смотрел на него с обожанием, кто с ожиданием новых чудес, кто с
удивлением, а кто и со страхом. Казалось, что не только тайны и подвиги
упрятаны в Деснине, а газета - лишь некая бухта с причалом для него, но
снабжен он еще и полномочиями внутри редакции. Происходило и служебное
продвижение Деснина. Сначала он был назначен замзавом, а потом и
заведующим военным отделом. Сам он почти не писал, публикации его
случались в "соавторстве" с кем-нибудь из бойких перьев, но он охотно
правил заметки и письма военкоров, то есть переводил их полуграмотные
сочинения в более или менее грамотное состояние. И разработчиком всяческих
заданий сотрудникам он оказался толковым. Военные темы он на самом деле
знал.
Понятно, что все ждали его с Золотой Звездой на шестом этаже. Михаил
Иванович Калинин Звезду ему вручил. Но на шестом этаже Деснин не появился.
На кремлевском приеме после наградной церемонии к Берии подошел
начальник Главсевморпути (или его зам) и после обмена любезностями,
чоканий и праздничных шуток сказал: "Ну вот, Лаврентий Павлович, мы вашу
просьбу выполнили..." - "Какую просьбу?" - удивился царедворец в пенсне.
(Мне думается, что слова пусть и уважаемого человека - "Вашу просьбу..." -
чрезвычайно возмутили Берию или даже оскорбили его.) "Ну как же, - сказал
полярный начальник. - Вы попросили включить вашего человека в наш список,
чтобы не... Вопрос тут деликатный, и я вас понял..." "Когда я вас
просил?!.." - "Как когда? - теперь уже удивился полярник забывчивости
наркома. - Недели три назад..." - "Я вас лично просил?" - "Мне позвонили
по правительственной связи, - в голосе полярника возникло беспокойство. -
Прозвучало: "С вами говорит Берия", ну и последующее насчет списка..." -
"Похоже на меня?" - "Похоже... - неуверенно сказал полярник. "Где этот мой
человек?" - "Не знаю, Лаврентий Павлович... А фамилия его Деснин..."
По общему мнению рассуждавших в конце шестидесятых, Деснин
перестарался. Потерял чувство меры и зарвался. И не дано ему уже было и
разбитое корыто.
Никаким военным, ни тем более летчиком, разведчиком или полярником
Деснин не был (кстати, и фамилию он, возможно, присвоил себе чужую). А
отлучки с государственными заданиями он проводил (по первой версии) у
любовниц в Москве, либо в Ленинграде, либо в Ярославле. Или же (по второй,
более расположенной к Деснину версии) в родной деревне Лухского района
Ивановской области, где он начинал когда-то пастухом и конюхом и где его
ордена производили не меньшее впечатление, нежели у нас на шестом этаже.
Осанка же его была именно цирковой, Деснин побывал и акробатом, и
канатоходцем, и гонщиком по вертикальной стене. Главные же его
профессиональные приобретения возникли в трудах с разнообразными
документами. А прежде чем получить свой первый орден и объявиться в нашей
газете, Деснин года два работал в наградном отделе Верховного Совета СССР.
Человек чрезвычайно наблюдательный и со сметкой, он освоил механику
наградных дел со всеми ее изъянами, допусками и крепостными бастионами.
Первый орден он устроил себе сам. Дал лишь прохождению фамилии Деснин с
инициалами А. Ф. надлежащий бумажный ход в чьем-то ведомственном списке.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг