знакомого, и как будет истолковано мое появление вблизи Ю. Цыганковой? Кто
я ей? И еще - у Юлии могли уже быть посетители, и что скажу я им? Я ощутил
себя конспиратором. То есть я как будто пробирался на явочную квартиру,
стараясь не вести за собой хвоста, да и просто избежать лишних глаз. И
вообще смысл прихода к Цыганковой виделся мне теперь смутным. Да, меня
притянуло сюда. А зачем? Хорошо хоть я не последовал традиции: не прикупил
по дороге апельсины и бутыль с соком для больного товарища. После дебатов
с самим собой я решил, что поднимусь в палату Цыганковой минут за пять -
десять до конца посетительского времени, сошлюсь на просьбы Валерии
Борисовны и Анкудиной, спрошу, не надо ли чего (а я сам как будто бы не
знаю, надо ли чего), а там - что будет, то будет. Но приходилось убивать
время. Я, все еще в намерениях остаться неопознанным, то словно бы
московским путешественником поджидал на остановке пятого трамвая, то
улицей Образцова поднимался к забору МИИТа, то возжелал полчаса провести
во дворе Федора Михайловича и исторической Марьинской лечебницы. Двинул
туда, но что-то заставило меня резко обернуться. Шел человек. Мужчина. Не
старый. Мне незнакомый. С "дипломатом" в руке. И по сути его движения
можно было предположить, что он направляется именно в районную больницу.
День стоял теплый, а мужчина шел в осенне-толстой ношеной куртке, в
придвинутой к бровям шляпе. Имел он и темные очки. Похоже, что и он был
конспиратор. Я его видел впервые. Но что-то угадывалось в нем известное
мне. Хотя мало ли случается совпадений? Что мне глазеть на него? И вдруг
меня озарило нелепое, сумасшедшее какое-то соображение. "Да не может этого
быть!" - выкрикнул я самому себе. Но не был способен утихомирить себя и во
дворе Федора Михайловича. Я опять, ожидающим трамвая, стоял на остановке,
потом хотел присесть на лавочку в сквере, но не смог, до того
разволновался. Ко всему прочему я был убежден, что за мной наблюдают,
причем из разных мест, не исключено, что и из окна больницы.
Через полчаса интересующий меня мужчина появился на улице. Нет, я не
ошибся. Ранее я отмечал по ходу рассказа, что на футбольном поле
кавалерийская косолапость или даже кривоногость К. В. была особенно
очевидна. И теперь узкие джинсы никак не могли ее скрыть. А шляпа до
бровей (К. В. и никогда не носил шляп, не его стиль), темные очки и куртка
слесаря-водопроводчика ничего не могли отменить для меня в Кирилле
Валентиновиче. "Боже мой, Боже мой!" - повторял я и в неразумности своей
никак не мог свыкнуться с опрокинутым на меня открытием. В том, что мы с
К. В., Первым Замом, статским генералом, прибыли на площадь Борьбы
посещать одного и того же больного товарища, я не сомневался. И не давал
себе возможности сомневаться. Набрасывать на плечи белый халат не было уже
нужды. И вот что еще приходило мимолетом мне в голову. Ни я, ни, видимо,
тем более Кирилл Валентинович не желали быть узнанными, и все же нас обоих
нечто притянуло. Меня пригнало что-то смутное, но несомненно энергетически
сильное. А Кириллом Валентиновичем двигала, надо полагать, определенность.
Или необходимость. Или даже неизбежность. Да, по наблюдениям Башкатова, в
К. В. все еще пребывал авантюрно-бесшабашный мальчишка, но Кирилл
Валентинович был и государственный муж, наверняка его-то действия были
оправданно-уготованные, выверенные и разумно-обеспеченные. "Ну, для меня
теперь все стало проще, - уверял я себя. - И дело, стало быть, закончено".
Прояснились для меня и некие мелочи, прежде особо меня и не взволновавшие,
но вызывавшие недоумения. Скажем, интерес К. В. в разговоре со мной к
моему отношению к Цыганковой (слышал что? доложили?). Или - с чего бы
вдруг Анкудина справлялась, в Москве ли К. В. или нет (другое дело, сама
ли от себя или по просьбе Цыганковой?). И уж совсем ясной стала ладошка
Валерии Борисовны, подлетевшая к устам после слов о значительных фигурах.
Не проговориться бы!.. "Оно и к лучшему! Оно и к лучшему!" - убеждал я
себя.
И все же я никак не мог привыкнуть к открывшемуся мне. В нервическом
состоянии, забыв о трамвае, я брел Палихой с намерением добраться в газету
Лесной улицей, Бутырским путепроводом, Бумажным проездом и в надежде
дорогой прийти в себя.
- Василий! - окликнули меня. - Обожди!
Я обернулся.
Вика почти бежала за мной. Вернее будет - Виктория Ивановна
Пантелеева. Она раскраснелась, и можно было предположить, что поспешала
она за мной от площади Борьбы. Вот под чьим наблюдением я находился на
трамвайной остановке.
- А парик под Анджелу Дэвис у тебя есть? - спросил я.
- Есть, - смутилась Виктория. - Есть. В Москве парики никто не носит,
пока не носит. А я привезла их из Лондона по глупости и из пижонства...
- Зачем ты приходила в "Прагу"?
- Посмотреть на тебя... Я любопытная... Какой ты стал. Каким тебя
увидела Юлия...
- Тебе известны все слова ее записки ко мне?
- Да, все., И мне известны. все слова, которых в записке нет.
- Ты была сегодня в палате... с ним?
Все же каким-то сотым по степени важности, запертым во мне желанием,
сотой угнетенной иными чувствами мольбой я хотел вынудить сейчас Викторию
удивиться и спросить: "С кем это - с ним? Кто это - он?", и тогда бы
выяснилось, что никакого К. В. вблизи Юлии не существовало, что я живу
миражами, а Кирилл Валентинович, если он мне не померещился, имел иные,
совершенно не касающиеся меня основания появиться на площади Борьбы. Но
Вика не удивилась, ни о чем меня не переспросила, и значит, я имел дело не
с миражами.
- Нет, я не поднималась сегодня к ней в палату, - сказала Вика. - Я
поджидала тебя внизу. Можно признать - в засаде. И не в первый раз. А...
посчитаем... в четвертый. Я знала, что ты мне не позвонишь. Но
предчувствовала (хотя уверенности у меня в этом не было), что ты рано или
поздно здесь объявишься. Ты не хотел меня видеть. А я хотела тебя видеть.
- И что же ты увидела?
- Ты все такой же, Куделин, только лицо повзрослело. И глаза... А так
- прежний. Не расплылся и не стал рыхлым...
- Как юнец мячи гоняю, - сказал я будто себе в оправдание. При этом,
правда, вздохнул. - А вот ты изменилась...
- Да, - согласилась Вика. - Я уже не девочка-недотрога, которая очень
хотела, чтобы до нее дотронулись, но ты этого будто не понимал, не
пионервожатая в белоснежной рубашке, салютующая неизвестно чему, не
девушка с косой или с теннисным мячом... Я - женщина. И, надо признаться,
взрослая. Если не пожилая... И, как считают мои лондонские знакомые,
деловая. Бизнес-баба. Могла бы и возглавить банк. То есть, по нашим
понятиям, стерва.
Состояние мое в те минуты не позволяло мне рассмотреть Вику
сосредоточенно, впечатления и оценки мои были мгновенными и словно
обрывисто-вспышечными, я плохо запомнил ее наряды, и все же облик Виктории
Пантелеевой во мне запечатлелся, и позже, в часы спокойные, я мог
восстановить свои ощущения и увидеть Вику как бы внимательно и протяженно
по времени.
Я уже рассказывал, что познакомился с Викой Корабельниковой в летнем
университетском спортлагере Красновидово. Вику включали в сборные
экономического факультета, она играла в теннис и бегала средние дистанции.
Корт, мячик с ракеткой были для Вики удовольствием и тренировочным
занятием (на выносливость). "Коронкой" же ее считались восемьсот метров. В
ту пору большинство наших спортсменок, в легкой атлетике в особенности,
выглядели, мягко сказать, малопривлекательными. Если не уродинами.
Мужеподобные, плоскогрудые и - извините за грубость - плоскозадые, с
худыми жилистыми ногами и руками, они бегали, прыгали в яму с песком,
метали копье с каким-то озверением. А Вика была женственной (может, оттого
к секундам "лавровым" она не добежала), на стадионе мужики на нее
заглядывались: и бег ее с высоким выносом ноги был пластичен, и линии тела
радовали. Спортивные костюмы, тогда часто нелепо-бесформенные, мешки,
казались на ней обтягивающими. На каком-то шутейном празднике ей поручили
роль "Девушки с веслом", но сразу же устроители поняли, что при ее
изяществах и осанке ей более подходит роль "Девушки с теннисной ракеткой".
Еще лучше - "Девушки с косой". Коса у Вики была знаменитая, не пшеничная,
не соломенная, не платиновая, а светло-русая. Вика могла ее укладывать на
голове кольцами ("гарна дивчина"), а чаще опускала до пояса (иногда и
спереди). На дорожке коса Вике не мешала, а лишь подчеркивала ритмику ее
бега.
Теперь косы у Виктории не было. Мягкие, чуть волнистые волосы ее
слетали вдоль щек крыльями, соединенными у лопаток пластмассовым кольцом.
А может, кольцо было из полудрагоценного камня. Я чуть было не спросил,
как Вика смогла подчинить пышность своих волос игу тесного парика, но,
наверное, для женщины это было делом простейшим. Лицом и фигурой Вика не
походила ни на Юлию, ни на Валерию Борисовну (движениями, осанкой,
повадками, пожалуй, походила). Она была рослая, но в отличие от матери с
сестрой узкая в кости. И лицо имела удлиненное, хотя и немного скуластое
(в роду Корабельниковых якобы были башкиры либо калмыки, кто-то из
окружения Пугачева, это обстоятельство как бы прибивало к государственному
образу Ивана Григорьевича Корабельникова исторический дымок
народно-крестьянских бунтарств, во всяком случае не мешало ему). И глаза у
Вики, опять же в отличие от матери и сестры, были карие. Изменения в ее
облике (надо полагать, и в натуре) я определил скорее не разумом, а
удивлением чувств. Мне показалось, что меня окликнула женщина лет на
десять старше меня. И когда она подошла ко мне, впечатление мое не
отменилось. Нет, она не постарела. Она именно стала женщиной и расцвела.
Но во мне (внутри, конечно, главных моих тогдашних чувств, оттенком к ним)
возникли ощущения девятиклассника, столкнувшегося на перемене с заведующей
учебной частью. Черты лица Виктории как бы укрупнились, стали значительнее
или даже погрубели (нет, нет, неверно, да и всякие огрубления их были бы
сняты чудесами лондонского макияжа, Виктория смотрелась ухоженной и, как
говорили тогда, европейской женщиной). Уже позже я посчитал, что ее
взрослость ("Ба, да она взрослее Валерии Борисовны!" - пришло мне в
голову) создана в ней пережитым, мне неизвестным, но из нее никак не
исшедшим, томящим ее и теперь, что она - натура, озабоченная чем-то
длящимся, властная, возможно, жесткая, но не стерва.
- Успокойся, - сказал я. - Ты не стерва.
- Какое благонаграждение! И отпущение дурных свойств! - улыбнулась
Вика. - Но успокаивать-то, я вижу, надо тебя.
- Зачем вы добивались, чтобы я пришел к Юлии? - спросил я.
- Она хотела просить у тебя прощения.
- Вот тебе раз! На коленях, что ли? На каких можно написать много
шпаргалок? - Я остановился.
- Каких шпаргалок? - остановилась и Вика. Разговор с Викой мы вели на
ходу, не обращая внимания на прохожих, иногда сталкиваясь с ними, лишь при
переходе Новослободской, с Палихи на Лесную, повнимательнее смотрели по
сторонам, сейчас же выяснилось, что мы пришагали к троллейбусному парку.
- Каких шпаргалок? - переспросила Вика.
- Это мелочи! - махнул рукой я. - Это глупость! Глупость пришла мне в
голову: "На таких коленях можно написать много шпаргалок", когда она
принесла мне кроссворд со словом "единорог". Кто такой Единорог, спроси у
нее... Но что за прощение? Какое прощение? Кому оно нужно? Ей? Мне? Она
передо мной ни в чем не провинилась!
- Это нужно хотя бы ей самой...
- Не понимаю я! Это все какие-то обряды, ритуалы, жесты... Это театр
представления с обрядами... Месть, очищение, жертвоприношения, прощения...
Я нахожусь в дрязге жизни, в бытовой драме. Или комедии. А тут взрывы
высокой трагедии...
- Ты шумишь... Ты успокойся... Ты сердишься вместо того, чтобы
понять...
- Ты думаешь, я не пробовал понять... Мне не дано... Я, стало быть,
дрянной эгоист... и от этого нет радости... Я не могу переселиться в ее
душу. Как не мог переселиться в твою... Впрочем, с тобой все было
по-иному... Тебя я все же временами чувствовал. А ее, выходит, я просто не
знаю... Она для меня за каким-то черным бархатом. Или синим. Или
оранжевым. Иногда он вдруг распахивается, и я вижу ее, но словно во
вспышках молний, да еще и в Еврипидовых позах и с жестами Антигоны или
Федры...
- А она сказала, что вы совпали и были как одно...
Я промолчал.
- Да. Позы и жесты у нее есть, - вздохнула Виктория. - Начитанная
девочка. И о театре думала... Наташа Ростова. Пертская красавица. Миледи.
Да, и Миледи. Все хотелось сыграть и попробовать...
- Наташа Ростова! - не выдержал я. - Это она-то была Наташа Ростова в
случае... в случае...
- В случае с Пантелеевым, - холодно подсказала мне Виктория.
- Да, именно в этом случае.
- В ту пору папаша привез из Вашингтона "Лолиту". Ему нужен был
какой-то разоблачительный пассаж для очередной проблемно-установочной
статьи. А девочка книжку и хвать...
"А что же Пантелеев-то?" - чуть было не спросил я.
- Мы с ней чужие! Я ей чужой! Мы с ней совпали на мгновенье, но мы
совпали как животные. Однако я, к несчастью или к счастью, животное иной
породы. Мою породу надо улучшать!
Я сорвался. Я почти кричал. И кричал на улице, вызывая удивление или
радость прохожих. И кричал я на Викторию. По моим понятиям, мое состояние
было близко к истерическому. Все получалось стыдно, позорно, и сам себе я
казался гнусным, омерзительным существом.
Две ладони Виктории обхватили кисть моей правой руки, ставшую кулаком.
- Успокойся, Василий, успокойся... Ты в досаде... Может быть, и на
самого себя... Но все пройдет...
Она сразу же ощутила, что ее прикосновение сейчас мне не по душе, и
отвела руки.
- Я успокоился, - заверил я ее. - Я уже спокоен...
Виктория закурила.
- Не дождавшись тебя, - сказала она, - она не боролась с болезнью и
не противилась гибели...
Лучше бы она не произносила этого. Снова во мне вскипел
раздосадованный, обиженный, гадкий человек.
- Опять! Опять все это из фантазий и игр!.. Ах, как сладко будет
умирать, зная, что обо мне будут жалеть и плакать надо мной, и как горько
станет тем, кого со мной не допустят проститься!.. У меня есть приятель.
Он каждый раз после тяжких перепоев пересматривает списки знакомых, кого
следует звать на его поминки, а кого нет... Каждый раз кого-то
вычеркивает, кого-то вписывает. И потирает руки. "Эта свинья не нажрется
надо мной на халяву... а этот гусь расстроится, ему будет стыдно, и он,
может, прослезится"...
- Василий, ты говоришь не то, - сказала Вика обиженно. - Ты даже не
сердишься, а злишься... И ты несправедлив...
- Вика, возможно, то, что воздушно существует или не существует между
мной и Юлией Ивановной... и... и... вашим семейством, я называю совсем не
теми словами... но одно прошу иметь в виду... Выяснилось, что я, низкий
грешник, делами и помыслами, еще и человек с предрассудками, может быть и
домостроевскими... И еще копошатся во мне какие-то понятия о чести...
- Но ведь ты не знаешь правду о Юлии...
- Не знаю, - согласился я. - И вряд ли когда узнаю.
- Но ты и не хочешь ее узнать, - печально произнесла Виктория. Она
потушила сигарету и сказала:
- Ну что ж... И по поводу нашей с тобой... стародавней... истории ты
тоже не желал бы иметь разъяснения?
Она глядела мне в глаза, и я почувствовал, что она, совершенно
неизвестная мне Виктория Ивановна Пантелеева, похоже, забыла о младшей
сестре и собственной миссии посредницы. Я ощутил приближение знакомой
опасности.
- Нет, не хотел бы, - не сразу сказал я.
- И тебя не интересует... случай... уже мой случай... с Пантелеевым?
- Нет, - сказал я.
- Почему?
- Разъяснения все бы усложнили. Или бы открылись еще одни
жертвоприношения. Я же хочу простоты. А простота моя состоит вот в чем. Я
человек не свободный. Во мне и у меня нет свободы. Я от всего зависим. Во
мне живут страхи, и я не знаю, чем они порождены. А стало быть, я не
способен к любви. И отстаньте вы от меня ради Бога!
- Василий, милый ты мой... Ну что ты говоришь не правду о себе... И
нас извини... Более мы не будем навязывать тебе себя!
Ее руки, ее пальцы снова обхватывали, даря успокоение, мой кулак, мне
было больно, сладко, и сейчас же вызрела потребность освободиться от этих
успокоений, опасностей и несвобод, да как бы она еще не лобызнула меня в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг