ценностям, и разоблачить. Суета ее вызывала усмешки и ехидства, но чаще -
раздражение. В особенности раздражала юркость Анкудиной, ее странное
умение оказываться ("и без мыла обходится") в компаниях, куда ее совсем не
звали, при этом часто она вела себя манерно, лебезила ("я-то ничтожество,
но вы-то..."), а то и откровенно подхалимничала и глупо льстила. Мне
приходилось сталкиваться с ней чуть не каждый день, мы учились в одной
группе. Ко всему прочему она с первого же семестра отчего-то стала
прибиваться ко мне, допекать меня признаниями о своих житейских заботах,
на мой взгляд - совершенно пустяковых и идиотских, лезть мне в душу, не
понимая, что она мне физически неприятна. Мне было неприятно глядеть на ее
костлявую нелепую фигурку, запахи ее, грубые, почти мужские - работяги
после вахты, вызывали у меня чуть ли не тошноты, в столовой я не желал
садиться с ней рядом, чтобы не испортить аппетита. Многим Анкудина была не
по нраву, иные называли ее приблудившейся шавкой, но мало кто отваживался
ссориться с ней: общественная натура, старается, что же на нее дуться? Ко
всему прочему Анкудина умела сплетничать, и так кружевно-тонко, что
упрекнуть ее в чем-либо было невозможно. И еще установилось мнение, что в
досадах Анкудина может учинить обидчику невезения. А я однажды не выдержал
и очередное приставание ко мне Анкудиной грубо оборвал, послал ее подальше
и посоветовал ко мне больше не приближаться. Она разревелась, заявила, что
я бугай и медведь, а она убогая, и такие есть на свете, я же по причине
толстокожести не могу понять ее и ей подобных, они для меня недочеловеки,
но нет, она человек, она вселенская сестра милосердия, и мне через годы
будет стыдно, и прочее, и прочее... "Не выношу людей навязчивых", - только
и мог я выговорить.
После четвертого курса, хоть Анкудина и принесла в деканат какие-то
медицинские справки, ее отчислили за академическую неуспеваемость и
бездарные курсовые работы. Позже до меня дошло, что Анкудина доучилась в
Библиотечном институте на Левобережной и трудится в заводской библиотеке.
Теперь, то есть в те дни, когда я излагаю эту историю на бумаге, я,
человек поживший, должен признать правоту укоров Анкудиной по поводу моей
толстокожести, нравственной ли, душевной ли, в юношеские мои годы.
Конечно, слово "толстокожесть" - неуклюжее, несуразное и неточное. Но и не
суть важно... Я находился тогда в упоениях Буслаевского молодечества
("Сила по жилушкам переливается, тяжко от бремени этой силушки"). При этом
никакого былинного бремени от силушки я не испытывал, напротив, сила моя,
и природная, и добытая во всяческих секциях, в дворовых играх и забавах,
доставляла мне удовольствие. Ощущая поутру крепость своих мышц - и рук, и
спины, и ног, - я чувствовал ликующую, музыкальную даже радость жизни. В
дороге, в полупустом троллейбусе, я отжимался на дюралевой трубе в
проходе, вызывая недоумения пассажиров. Я не мог представить, что
когда-нибудь не буду играть более в футбол - кончилась бы жизнь. Я был
готов атлантом поддерживать небесный свод. Теперь мне, взрослому, тот юный
Куделин смешон... Увы... Впрочем, и себе сегодняшнему стоит
посочувствовать... А тогда, сам того не замечая и уж конечно не возводя
это в доктрину, я был, пожалуй, высокомерен по отношению к людям, прежде
всего к своим ровесникам, которые казались мне слабыми. И физически
неразвитыми, и не старающимися развить себя, и проявляющими слабость,
несдержанность в обыденной практике, скажем, ноющими о своих болячках,
любовных драмах, учебных незадачах. Я, человек не злой, не расположенный к
злорадству, не называл их, естественно, слабаками и не выказывал своего к
ним отношения. Просто они были вне моих интересов и желаний понять их...
Впрочем, все это разъясняю я чрезвычайно упрощенно. Возникают словесные
определения. А во мне-то, юном, словесных определений не было. Я просто
жил... Я - не теоретик... Но упрощенным было и отношение ко мне,
спортсмену, здоровяку, добывающему факультету грамоты и призы, многих
студентов и преподавателей. Я им казался тупым, пустым, ограниченным... А
во мне вызревала душа...
Опять я отвлекся.
А Анкудина, сидевшая в моей редакционной коморке, успокоилась.
- Вот что, Анкудина, день солнечный, - сказал я, - травка зеленеет.
Пойдем-ка на природу.
- Ты меня выпроваживаешь? - спросила Анкудина. - Ты не желаешь
разговаривать со мной ни о чем более?
- Так точно, - сказал я. - С тобой - ни о чем более.
Последние слова я посвятил стенам.
На самом же деле я предложил Анкудиной посидеть на скамейке в сквере
перед Домом культуры типографии и напротив нашего Голосовского корабля.
Анкудина закурила, волосы ее были все те же, жиденькие, но, пожалуй, она
поправилась и отчасти уже не выглядела замухрышкой. Зачем я привел ее в
сквер и о чем говорить с ней, я не знал.
- Анкудина, а ты стала похожа на Крупскую, - вырвалось у меня ни с
того ни с сего. - На молодую, на молодую! - стал я задабривать ее.
- Ты, Куделин, дурачишься, - сказала Анкудина, - а она ведь тебе
жертву приносила!
- Ты что несешь, Анкудина! - поразился я. - Ты хоть логику и смысл
проверь произнесенного тобой. Как может женщина совершить такое
жертвоприношение! И кем должен быть человек, способный одобрить этакую
жертву, ему посвященную?.. Я же тут вовсе ни при чем...
- А теперь, когда ей стало плохо, она не захотела жить более. И ты
был обязан прийти к ней...
- Анкудина! - возмутился я. - Это для тебя запретная тема! Ты либо
ничего не знаешь, либо все в твоей башке торчит вверх ногами!
Помолчав, я сказал:
- Ты мне лучше вот что разъясни. Оказывается, ты моя бывшая
приятельница. Оказывается, ты теперь большая ученая. Или большой ученый.
Как это понимать?
- Ну хорошо. Ну я врушка. Нафантазировала насчет тебя неизвестно
зачем. Без всякой дальней мысли, а так... Но насчет второго...
- И что ты наврала насчет второго? В чем состоит учение нашей ученой
дамы?
Анкудина замялась. Потом она стала бормотать нечто о том, что
серьезно исследует одну историческую тему, в ее Библиотечном институте
есть научное общество, она там недавно выступила с рефератом о поисках в
прошлом веке особо мыслящими людьми Белых Вод, ее шумно одобрили, сказали,
что работа ее перспективная, свежая, в ней - основа докторской и т. д.
- Так, Белые Воды, страна Беловодия, - соображал я. - Староверы,
значит... сектанты, искатели благостной земли вне пределов им
ненавистных... особо мыслящие люди... о них недавно вышла монография
Климанова, трудно проходила, потому как - о слоях истории нам
необязательных... Ты небось из ее пятисот страниц наковыряла страничек
двенадцать, склеила их слезками и вздохами и создала новое учение... Так,
что ли?
Анкудина расплакалась, и я понял, что догадки мои справедливы. Теперь
она, видно, и носилась со своей "основой докторской" по разным компаниям,
совала листочки о Белых Водах под нос гражданам неосведомленным.
- Возрази, - сказал я. - А я послушаю.
Возражений не послышалось.
- Надо будет сообщить Семену Николаевичу, - произнес я уже лишнее, -
какие у него трогательные читательницы... Вот обрадуется...
- Не надо! Не надо! - перепугалась Анкудина. - Ничего не говори ему!
- И объясни мне еще одно, - сказал я. - Зачем вы суетесь со своими
бумагами, рукописями, тайнами к Юлии Цыганковой, то есть - в дом
известного в стране человека Ивана Григорьевича Корабельникова?
- Кто это мы? - испуги все еще оставались в Анку-диной. - Одна я
прихожу к Юлии и по ее приглашениям... Ну, еще заходит Миханчишин. Но он
свой человек... А так наш кружок собирается совсем в иных местах...
- Какой кружок? - не удержался я.
И тут Анкудина разразилась... И вопрос мой вылетел без необходимости,
и услышал я от нее то, что не было мне никакой необходимости ни слышать,
ни знать. Может быть, после вранья об ученых занятиях и моих иронических
слов Анкудиной захотелось оправдаться передо мной и показать, что она не
лыком шита, а связана с серьезным делом. Или просто проявилась ее
склонность к болтовне.
В "кружке" их Анкудина была и ученым секретарем, и одной из
создательниц и хранительниц очага. Собирались они в домах разных, все люди
замечательные, чистые, мыслящие именно особо, независимо и свободно.
Обсуждали всяческие события, читали рукописи, опять же с соображениями
независимыми и неожиданно-оригинальными. То есть компания Анкудиной
занималась называемыми теперь "разговорами на кухне". Другое дело, что они
не только судили и рядили, находя в общении друг с другом отдушину, но и
разносили, раздавали, распечатывая, интереснейшие рукописи и склоняли
порядочных, но сомневающихся знакомцев к своему пониманию событий и
явлений. К действиям каким-либо противоправным или буйным они не
призывали, а просто искали истину, некоторые искали Бога. От Анкудиной я
услышал в тот день о докторе неизвестных мне наук, якобы крупном физике
Сахарове, чье письмо в правительство произвело шум во всем мире, о
Буковском и Щаранском, еще о ком-то, кто сидит, о суждениях польских и
чешских экономистов и прочем. Сыпались из Анкудиной имена ее собеседников,
на чьих квартирах и велись отдушинные разговоры. Называла она и
Миханчишина среди умнейших мыслителей, вот только высказывания его порой
бывали излишне радикальными... К чему это она все плетет, думал я, не
собирается ли она уговорить и меня вступить послушником в их "кружок"?
- Вот что, Анкудина, - сказал я. - Закончили. Я слушал тебя
невнимательно. И ничего не запомнил. Ни что, ни кто, ни как, ни где. И
скажу тебе, трепитесь вы себе, трепитесь сколько пожелаете, но только ты
свою трепливую компанию, где вы сами по себе, "кружком" не называй. И про
"кружок" я ничего не запомнил.
- Что ты оглядываешься? - Анкудина так и не успела закрыть рот. - Ты
трус!
- Да, Анкудина, я трус, - согласился я. - И гуляй себе по солнышку к
маршрутному такси. Десять копеек - и Пушкин.
- Ну конечно. - Остановиться Анкудина пока не могла. - Ты не только
геркулес, ты еще и социальный здоровяк. А мы для тебя недочеловеки,
уязвленные и рахитичные.
- Юлию Ивановну, - сказал я, - никак нельзя отнести к рахитичным.
Зачем ее-то вы уловили своими сачками?
- Юлию Ивановну, - сказала Анкудина надменно, интонациями своими меня
удивив, - никто не улавливал. Она достаточно умна, чтобы понимать
происходящее вокруг. А ты как был тупой и сытый, так им и остался!
Анкудина прошествовала к остановке маршрутного такси победительницей
или хотя бы поставившей мне неуд на государственном экзамене по
основополагающей дисциплине. "Тю-тю! - только и смог я вслед ей произвести
движение пальцем вблизи виска. - Чего она таскалась ко мне?"
Анкудина назвала меня социальным здоровяком. Я уже признавался в
начале своего рассказа, что пребывал в те годы, то есть тридцать лет
назад, прекраснодушным и романтизированным юнцом, чьи уши требовали
ежедневного повторения "Марша энтузиастов", тогда еще не исправленного
("мечта прекрасная, пока неясная" позже была истыми, мелко сидящими
чиновниками Михаила Андреевича, суслятами, идейно переукреплена словами
"мечта прекрасная, во всем нам ясная"... Нам ли стоять на месте!). Меня,
опять же повторюсь, в студенческие годы нисколько не смешили слова Никиты
Сергеевича о том, что в 76-81-м годах социализм будет сменен новой
исторической формацией - коммунизмом. Да что меня! Такие взрослые и ушлые,
по моим понятиям, люди, как Марьин и Башкатов, и те не отказывались
участвовать в расцвечивании новой программы Никиты Сергеевича на страницах
нашей газеты под разбросанной над двумя полосами шапкой - "Великие цифры
Великого плана" (на что им не уставая пенял либерал Бодолин). Конечно, я
не мог не видеть, сколько всякой дряни, вранья, глупости происходит в
стране, в осуществляемой практике переустройства человечества. Приходилось
доказывать себе, что осуществители идеи - слабы, корыстны, себялюбы,
оттого-то и случается всякая дрянь. Но идеалы-то переустройства,
несомненно, благородны и хороши, и наступит время, не через пять и не
через десять лет, уже без нас, когда все образуется само собой, а дела и
разумения людские будут совершенно соответствовать благородству идеалов.
Торопыги же, стремившиеся все сейчас же исправить и улучшить, все эти
поляки и пражские говоруны, все эти Сахаровы и Буковские казались мне чуть
ли не провокаторами. Не лезли бы они наперед батьки, сидели бы в своих
Прагах и Варшавах и помалкивали, дожидаясь наступления совершенств в
Москве. Их же преждевременная суета могла лишь напугать наших дуроломов и
вызвать закрепление болтов. Что и случилось... Когда танки въехали в
Прагу, я не обрадовался. Но и не возражал. Даже и гордость испытал за
Державу. Эко мы их за несколько часов, и никто в мире не пикнул!.. Через
два с лишним года меня на несколько месяцев лейтенантом (без всякой пользы
для Отечества) призвали служить на китайскую границу. После Даманского и
Жаланашколя с Китаем были напряжения, и в Казахстане у Джунгарских ворот
создали новый военный кулак. Из Европы туда перегнали многих героев как
раз чешской кампании. Они гусарили и проявляли себя удальцами. На стволах
орудий, на башнях танков я видел выведенное белой краской: "Дембель через
Пекин!" Да что нам какой-то Китай! Шесть часов лету - и наши борты над
Пекином! Тогда все обошлось. А в семьдесят девятом удаль и восхищение
собственной силой пригнало нас в Кабул... Но я заскакиваю в чужое время...
В момент же общения с Анкудиной я относился к подобным анкудинскому
"кружкам", к их интересам и хлопотам, пожалуй, не лучше, нежели
представленный мною ловец человеков Сергей Александрович. То есть,
конечно, в отличие от него я не считал их клеветниками и смутьянами и тем
более не считал врагами, чьи деяния могут чем-либо угрожать великаньему
государству. Просто они были чужды мне, я сторонился их, полагая, что
пользу справедливости можно приносить и созидая, хотя бы работая в нашей
газете, по тем временам довольно смелой и во многих случаях - порядочной.
Анкудину, понятно, томила жажда жертвовать собой ради справедливости. Но
что выталкивало в "кружок" Юлию Ивановну Цыганкову? Или того же
Миханчишина? А бывал ли там Бодолин? Мысль о Бодолине я сразу же запретил
себе продолжить. Ну ладно, Анкудина и Миханчишин, у них свои резоны и
удовольствия. А эта дура Юлия Ивановна-то! Она же может вляпаться в
глупейшую историю (даже мне намекали, чтобы я отговорил Цыганкову от ее
игр)! Неужели этого не понимает ее ушлая мамаша Валерия Борисовна?
Впрочем, что мне было беспокоиться? И отец у Юлии Ивановны - не последний
Муж в государстве, и у Валерии Борисовны в приятельницах жены Первых Лиц,
уж они-то свою взбалмошную девчонку уберегут от всяческих безобразий и
неприятностей. А мне-то, простолюдину, не имеющему в друзьях тобольского
Конька-Горбунка и, стало быть, и шансов волшебного преобразования в бочке
с горячим молоком, следовало держаться от семейки на расстоянии не
пушечного, а ракетного выстрела.
***
Однако я не мог не думать об Анкудиной. Зачем она приходила ко мне, я
так и не мог установить с успокоившей бы меня определенностью. Кстати, а я
об этом забыл сказать, с чего бы она интересовалась, в Москве ли
достопочтенный К. В., Кирилл Валентинович, или он в командировке?
Глупая баба, посчитал я наконец, напридумывала себе нечто
романтическое и ринулась совершать благие поступки.
Но тревога не уходила.
Надо было что-то предпринять... А что? И зачем?
Бумажки, которые Валерия Борисовна вынудила меня принять перед
захлопыванием створок троллейбусной двери, я не выкинул, а держал в
кармане. Одна из них предлагала мне номер телефона больницы ©60 на площади
Борьбы. Другая была запиской Виктории Ивановны: "Василий! Если ты хочешь
поговорить со мной, позвони мне. Виктория Пантелеева". Далее сообщался
номер телефона и адрес дома Пантелеевых. Ваши дела, сказал я себе.
И как последний дурак все же позвонил в больницу на площади Борьбы.
"Цыганкова Юлия Ивановна, - ответили мне, - состояние средней тяжести,
температура 37, 8..." - "Средней тяжести?" - испуганно пробормотал я. "Да,
средней, - успокоили меня. - Вчера было еще тяжелое, а сегодня, слава
Богу, средней..."
"Средней и средней, - сказал я себе. - Значит, пошла на поправку.
Можно более и не звонить..."
Но звонил я и в следующие дни. На третье утро, услышав: "Состояние
нормальное, температура 35, 7", я понял, что созрел и сегодня в
посетительские часы непременно окажусь на площади Борьбы.
Площадь эта, минутах в двадцати ходьбы от моего Солодовникового
переулка, соседствует с домом Ф. М. Достоевского, и то, что Юлия попала в
здешнюю районную больницу, объяснилось для меня позже опять же
приятельскими отношениями Валерии Борисовны с завотделением.
Подошел-то я к больнице подошел, но и заробел. Вдруг встречу какого
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг