духов и кремов, почувствовал тяжесть и силу ее тела. Потом она отодвинула
меня от себя, оглядела и сказала:
- А ты все такой же молодец, хоть и заматерел, но это тебе к лицу!
Кавалер! Я понимаю своих дочерей, понимаю...
Наблюдателям со стороны, хотя бы со скамеек поблизости, могло
показаться, что эта высокая оживленная женщина в шляпке явилась на
Пушкинскую площадь ради собственного лирического приключения, а вовсе не
ради встречи, скажем, с племянником из провинции, и мысль об этом не
породила бы каких-либо недоумений или непониманий. Валерия Борисовна цвела
в разгаре бабьего лета, и кавалер, пусть и моложе ее возрастом, был вполне
при ней уместен. Да и какие такие у этой женщины могли быть возрасты и
случаи жизни, требующие оправдания? За годы моего отдаления от семейства
Корабельниковых-Цыганковых Валерия Борисовна, пожалуй, помолодела. А
может, нынче с ней именно происходили лирические приключения (мне,
понятно, неизвестные), ее закружил вихрь и она расцвела?
- Давай, Василий, присядем, - предложила Валерия Борисовна. - Тем
более тебя ждут дела. Вот на эту скамейку.
Объятия и похвалы Валерии Борисовны смутили меня, яко красну девицу,
скамейка была свободная, я же постарался сесть в полуметре от Валерии
Борисовны. Но она притянула меня к себе, положила мне на плечо руку,
сказала:
- Не егози, Василий! А что ты смотришь на меня с таким удивлением?
Или умилением?
- Валерия Борисовна, - заулыбался я, видимо, глупо заулыбался, - у
вас, как у Юлии, нос с правой стороны заострен и вытянут, а правый уголок
рта длиннее левого...
- Ерунда какая-то! Что ты городишь! - Валерия Борисовна чуть ли не
рассердилась, но пальцы ее все же произвели осмотр правого уголка рта. Она
отодвинулась от меня, выдохнула:
- Плохи наши дела, плохи...
- Какие наши дела? - спросил я.
- Наши дела... С Юлией...
Она хотела выпалить мне нечто сразу, но не решилась, замолчала.
- Она желает избавиться от ребенка, - сказала Валерия Борисовна.
- Какого ребенка? - удивился я.
Валерия Борисовна взглянула на меня и поняла, что удивление мое
искренне.
- Ты ничего не знал?
- Какой месяц?
- Четвертый. Ты ничего не знал?
- Откуда же я мог знать? - пробормотал я.
- Да, конечно, конечно, откуда же... - Эти слова Валерия Борисовна,
похоже, произносила самой себе. Потом она будто очнулась:
- Тогда, естественно, мое обращение к тебе лишено смысла... Я
полагала, что ты сможешь уговорить ее оставить... Но коли так...
- Она ездила в Киев?
- Да, - сказала Валерия Борисовна. - Ездила. Отстояла две всенощные.
Поняла, что подвиг смирения - не для нее. Не выдержит. И просто режима
монастырского не вынесет. Или станет лицемерить.
- И сразу вернулась в Москву?
- Нет. Заезжала на день к знакомому.
- Куда?
- Брянская область... станция Суземка...
- К Миханчишину...
- К нему... Ты считаешь?..
- Я ничего не считаю! - сказал я резко, пожалуй, даже зло. И обида
явная прорвалась в моих словах. Несомненный спазм случился во мне, в горле
в частности. Был бы я слезлив, возможно, что и влаги возникли бы на моих
щеках.
- А я-то думала, что Юлия и ты... - шептала Валерия Борисовна.
- И ничего не знали о ее приятелях, Миханчишине том же самом? -
спросил я опять резко и зло.
- Я знала кое-что... Миханчишина видела... Но я думала, что ты...
- Я был близок с Юлией, - сказал я. - Неделю назад... И полагаю: тот
случай ничего не мог изменить в ее главных историях, что Юлия Ивановна
несомненно имела в виду. - Это уже было произнесено не зло и резко, а
морозно и надменно. Я приходил в себя. Я был чрезвычайно далек от Юлии
Ивановны Цыганковой. Я был на расстоянии нескольких световых лет от нее.
- Но ведь Юлия любила тебя, - подняла голову Валерия Борисовна, вот в
ее глазах я увидел слезы. - И она любит тебя.
- В течение пяти часов и я был склонен думать так. - "Экий судебный
сутяга! - сейчас же я оценил себя. - Даже не просто "думал", а "склонен
был думать". Что я выламываюсь перед Валерией Борисовной? Что она-то мне
сделала?" Но сказал:
- Интерес ко мне Юлии Ивановны, допущение ею близости со мной, если
вы не знаете, были вызваны и оправданы вот чем. Мне все разъяснили
запиской.
Записку Юлии я помнил наизусть и, не упуская знаков препинания,
произнес ее слова Валерии Борисовне.
- Вот оно что! - воскликнула Валерия Борисовна. - Я-то... Теперь-то я
понимаю, отчего ты чувствуешь себя обиженным и оскорбленным.
"Это мое дело, кем я себя чувствую!" - хотел было я урезонить
собеседницу, но она сказала:
- Подожди, Василий, посиди рядом со мной молча... Еще немного... - И
после тишины:
- Я ничего не понимаю... Я должна все переварить... А я-то была
спокойна и даже радовалась, что она рядом с тобой... Опять все проглядела,
увлеклась своими играми, греховодница и старая дура!.. И эта Анкудина с ее
причудами... Я-то знала, что она твоя однокурсница, чуть ли не
приятельница, и не беспокоилась... Старая дура!..
Плечи ее вздрагивали, вся она вздрагивала, я понял, что Валерия
Борисовна сейчас разрыдается, и я забоялся, как бы не случилась нелепая, а
может, и постыдная сцена, способная привлечь внимание московских ротозеев,
оказавшихся сейчас на Пушкинской площади. Порывом я чуть было не привлек к
себе Валерию Борисовну в старании успокоить ее, но вдруг понял, что мне
куда приятнее ощущать себя не сострадающим чужим слезам, а именно
обиженно-оскорбленным. И я оставил себя в состоянии морозной надменности.
- Она ложится в больницу через два дня, - сказала Валерия Борисовна
уже спокойно.
Я промолчал.
- Я вызвала Викторию, Вика прилетит завтра, она попробует переубедить
Юлию. - Валерия Борисовна взглянула мне в глаза.
- Ты не хочешь повидаться и с Юлией? - спросила Валерия Борисовна.
- Нет, - сказал я.
- Ты не любишь ее?
- Вся эта история с Юлией, - произнес я не сразу, - вызывает у меня
теперь чувства брезгливости, неприязни и стыда.
Мне оставалось встать, раскланяться и удалиться. И чтоб оркестр
исполнил нечто из Вагнера.
Но встала она.
Валерия Борисовна наклонилась и поцеловала меня в голову.
- Ты еще ребенок, Василий. И ты не безнадежен. Спаси, помилуй и
вразуми тебя Бог! Она повернулась и пошла. Я вынудил себя не смотреть ей
вслед.
***
В маршрутном такси мне пришла в голову глупость: "А соседка
Чашкина-то наблюдательная..."
Сразу же без всякой связи с Чашкиной я вспомнил, что, вернувшись из
Тобольска, я так и не осмотрел солонку. Да и есть ли она? Стоит ли на
месте?
Солонка стояла. Я разобрал ее. Ни крестик, ни костяной оберег из нее
не вывалились. Я не стал спрашивать Зинаиду Евстафиевну, не видела ли она,
трогал ли кто солонку. Ясно, что не видела. Стало быть, крестик и нецке
предназначались не мне, а служили для кого-то уведомлением или указом. А
может быть, фигурами в чьей-то игре с развлечениями. Поначалу я
почувствовал нечто вроде облегчения. Будто была определена мне обязывающая
мою суть тяжесть судьбы и теперь меня от нее освободили. Но потом от
потери не принадлежавшего мне пришла вдруг печаль.
Кстати, в Тобольске музейщики ничего не смогли сообщить мне о солонке
из буфетной императорского семейства. Посуду для высочайших ссыльных
брали, кажется, у купца Селифанова, но что сталось с ней позже, как и с
самим купцом Селифановым, разузнать не было возможности. А я вспомнил, что
начинал коллекцию дед нашего Кочуй-Броделевича, строитель Транссибирской
магистрали, и не исключено, что в начале века в Сибири рассыпали соль из
сотен таких птиц с профилем Бонапарта. Обо всем этом я мог бы рассказать
сыщику Башкатову и выслушать его фантазии, но Башкатова в редакции не
было. Он отбыл куда-то по своим секретным космическим делам. Намеками
объяснил мне отсутствие его коллега и капитан нашей футбольной команды
Боря Капустин. "Да, да! - зашептал он мне с огнем в глазах. - Скоро наши
облетят... ее...", и по жесту Капустина можно было догадаться, что облетят
Луну. Нужна ли была теперь солонка Башкатову? Мне тем более не нужна. Я
пожелал ее выкинуть. Но сообразил: а не вызовет ли ее пропажа недоумение
или даже переполох среди пользующихся ею как дуплом или тайником, не
произведут ли они сгоряча какие-нибудь малоприятные для меня или для
других действия? И я решил: пусть солонка еще постоит.
Капустина же я обрадовал тобольским сувениром. Иртышская рыба само
собой. Подарки рыбозавода, оставив приличные экземпляры родителям и
вынужденного муксуна Чашкиным, я раздал в редакции. Себя не обделил.
Вяленый сырок определил себе. Капустину же я привез еще и трещотки. Их
белая пластмассовая система-решетка вращалась вокруг пластмассовой же
ручки, издавая далеко звучащий и отчаянно-упоительный треск.
Я зашел в Тобольске на базар. Он - на берегу Курдюмки, прямо под
кремлевской горой - был почти пуст. Так, прошлогодние кедровые орешки,
сушеные грибы, вязаные носки на досках крытых рядов. Я представил, каким
когда-то здесь был златокипящим и шумным сибирский торг, и загрустил. И
тут я услышал особенный треск, будто я попал в Лондон, на стадион
"Уэмбли". Продавали трещотки в ларьке с опять же пустой витриной. Откуда
попали в нефутбольный Тобольск трещотки, ублажавшие в те годы английских и
немецких фанатов, объяснить мне не смогли. "То ли из Тбилиси, то ли из
Одессы, а может, из Гудермеса..." Впрочем, тайна происхождения тобольских
трещоток не особенно волновала Капустина, он уже видел себя в пятницу на
трибуне "Лужников" и прикидывал, какие ошеломления он вызовет у
торпедовских фанов. Он и меня звал на игру, заманивал чешским пивом:
"Старо-прамен" появилось и "Праздрой", а с твоей рыбой..."
Я покачал головой. Капустин ушел, а я смотрел на дверной проем. И
видел прислонившуюся к косяку Цыганкову. "Стало быть, всякие балахоны, -
пришло мне в голову, - она носила не без причины. И позы порой на людях
принимала особенные. Опасалась ухмылок и удивленных переглядов? Но тогда,
у косяка с кроссвордом в руке ("Единорог..."), она стояла в сарафане, и
даже дока Чупихина, готовая отыскать в Цыганковой изъяны и странности,
существенного не углядела. И я у нас дома, в Солодовниковом переулке,
ничего не заметил. Впрочем, что я земное, обыкновенно-житейское мог
заметить в те часы?
"Ты, Куделин, простак или только прикидываешься им?" - вопрошал меня
в своем кабинете К. В., Кирилл Валентинович Каширин. Менее всего простаком
я согласен был признать себя в случае с Юлией. Главное - в случае! Но
идиотом признать себя стоило!
Я не спал две ночи. Бессонницей никогда не страдал. Снотворных,
естественно, не принимал и принимать не собирался. Пил в те дни поздно
вечером пиво и даже водку, известное многим средство не помогало. В
дневные часы, из-за хлопот и общений с людьми, мысли были спокойные и
благодушные. Пугали телефонные звонки. Разговора со мной снова могла
добиваться Валерия Борисовна. А вдруг и сама Юлия Ивановна. А вдруг и
вызванная из Лондона для укрепления семейного благоустройства Виктория
Ивановна Пантелеева, Вика, урожденная Корабельникова. Я боялся этих
звонков. И жаждал их. Я знал, что и как надо ответить.
В ночных же своих состояниях, иногда все же полудремотных, я не знал,
что и как отвечать - и самому себе, и несуществующим, но необходимым
собеседникам. Мысли мои крутились, сворачивались в клубки, а то и
развивались некиими нитями или лохмотьями, им не находилось слов, но даже
и не выраженные словами, они грызлись между собой, попирая друг друга и то
возвышая меня, то сбрасывая в провалы низости. Некоторые из них
дробились... вспрыгивали обломками, обрубками, щепками. И уневодить их
каким-либо общим примиряющим смыслом не было возможности. Чтобы загнать
все эти сумятицы души и ума в туман неопределенности, а потом и вовсе
отменить и забыть их, я постарался вывести упрощенные обозначения моих
затруднений и требуемых поступков. На манер кратких указующих призывов
Партии к Маю и Ноябрю. Даже для верности одарив их циферками. Это уже на
манер деревенского философа Мао, снабжавшего своих партизанских овец
простыми, в одну строчку, руководящими смыслами, вынутыми из и так уже
облегченных текстов усатого кремлевского кормчего.
Под номером один на воздушной скрижали я высек: "Следует держаться
подальше от семейства Цыганковых-Корабельниковых. Ради пользы семейства. И
ради пользы собственной".
Вторая скрижаль содержала вот что: "Признать способы осады меня Ю. И.
и ее штурм подлостью". Это утверждение показалось мне слишком строгим, но
замену слову "подлость" найти я не смог.
Третье. "Раз цели и способы Ю. И. Ц. вызывают у меня чувство
брезгливости, значит, ни о какой любви моей, речи быть не может".
Четвертое. "Участвовать как-либо (словами ли, действиями ли) в
нынешней ситуации Ю. И. Ц. я не могу и не имею права".
Неплохо было бы вывести еще и "пятое", "шестое", "седьмое", но я
ограничился пока четырьмя скрижалями, пусть на них находились и не
заповеди, а лишь направляющие мое житейское плавание утверждения.
Удовлетворенный умственной работой, я даже спустил ноги с дивана и
поощрил себя стопкой водки. Но уже через полчаса удовлетворения мои
улетучились. Скрижали с установлениями опять растворились в сумятице и
грызне моих новых соображений. Она подла, а я каков же? Циферками своими я
словно бы выстроил вокруг себя крепостные стены справедливости, себя же
украсил латами романтического героя. Но какое же право я имею испытывать
чувство брезгливости и к самой Юлии, и к тому, что у нас с ней было? Она
что - меня обманывала или хотя бы вводила в заблуждение? Неужели я не
должен был иметь в виду, что у нее были мужчины до и помимо меня? И как
иначе могло быть в наше время, да еще и с понятиями Юленькиного поколения?
А я кто? Я что - Вертер или немытый постник из вятской пустыни, нацепивший
под рясой на бедра чугунные вериги в два пуда? Да, я старомоден и
щепетилен в проявлениях своих чувств. Возможно, и просто труслив... Но
ведь это в проявлениях! А внутри... А внутри-то! Я такой же, как и все,
обыкновенный человек, мужик, самец, животное. К тому же я одарен природой
силой и жизненными соками, каких хватило бы на троих... Я бы никогда не
стал признаваться себе в этом, но в нынешнем ночном разборе я посчитал
возможным опуститься в десятый погреб-этаж своих подземелий и выволочь
оттуда признание: я и к Валерии Борисовне испытывал желание, то есть
похоть, потому и отодвигался вчера от нее. (Или я приколдован к этой
семейке? Проще всего так считать!) Я грешник, подлец, скотина! А мои обиды
на Юлию могли быть вызваны лишь досадами самца-собственника: "На мое
позарились!" И вот я, знавший утехи с женщинами, смог возрадоваться
собственному чувству брезгливости! Каков герой-чистюля! Каков подлец! Ведь
мне было прекрасно в ту ночь с Юлией, прекрасно, слова "О, если б навеки
так было!" призвала истина и необходимость. Мне и теперь хотелось бы
возопить: "О, если б навеки так было!"
Но сейчас же на память мне приходило меленькое - Миханчишин. Глаза
хитрована, брючки гармошкой, неглаженые с вызовом, шнурок ботиночный,
привязанный к дужке очков, глумливое чтение им исповеди Обтекушина. И ко
мне возвращалась брезгливость. Это была брезгливость не к кому-либо и не к
чему-либо. Это была просто брезгливость. Вселенская брезгливость. А она
сейчас же изливалась и на Юлию. Как могла она? Ну ладно, мужчины мне
неведомые, их для меня нет и не было. Но гнида Миханчишин - реальность.
Как могла Юлия приблизить и принять его? И не от миханчишинского ли плода
предстояло теперь избавляться? При мыслях об этом меня чуть не тошнило.
Все я, кажется, мог понять, но Миханчишин... Как могла она?
Вот здесь-то и кольнуло меня соображение. А я ведь и не знаю, как и
почему смогла (кстати, ведь о ней с Миханчишиным я нафантазировал, ничего
достоверного я о них не ведал, так - совпадения и разговоры). Я не только
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг