были нехороши. Теперь-то, когда я слышу по ТВ от уверенной в своей правоте
прокурорши, что все было по закону, я не удивляюсь, что ей не стыдно
своего вранья. После красного словца, после вторичного фельетона в газете
и высочайшего гнева этого зарвавшегося мальчишку, эту плесень со стиляжьим
коком (а кок делал Стрельцова похожим на молодого Шаляпина) нельзя было не
посадить в назидание здоровой юной гвардии, семимильными шагами
устремленной... и пр... Но это я опять, пожилой, разворчался не по делу.
Тогда бы в Тобольске и пламенеть оратором. А я промямлил нечто туманное...)
Потом выступали в школах (в одной из них нам показали рукописный
журнал "Иртыш, превращающийся в Ипокрену", издание с таким названием
выходило когда-то в столичном Тобольске). Это меня, конечно, растрогало. В
школах мы с Коржиковым сидели наблюдателями (Коржиков, конечно, получал
время для двух-трех стихотворений, я же выступал как бы представляющим
гостей). Занимал публику собеседованиями с ней Эдик, Эдуард Николаевич. Он
работал тогда в "Радионяне", и ему было что рассказать всем ребятам, всем
трулялятам. Хохот возникал в актовых залах ощутительный. Эдуард Николаевич
и в ту пору был чрезвычайно популярен. Коли наши вечерние шефско-подшефные
сидения происходили в ресторанах, очень скоро там возникал шелест:
"Чебурашка... Крокодил Гена... Шапокляк..." Куражные парни из тайги
бросали бумаги оркестрантам, и те сейчас же отчебучивали маршем "День
рождения", перетекавший в "Голубой вагон", а когда дело доходило до
танцующих облаков и вот-вот кузнечику предстояло запиликать на скрипке,
крутой и доведенный до слез сибирский люд останавливал оркестр и требовал
от Эдика спеть. И мы требовали того же, в особенности чтобы он спел именно
про кузнечика на скрипке. И у нас были слезы на глазах. Эдик вскакивал
взъерошенный, обиженный, кричал, что про голубой вагон это не его слова,
это слова Сашки Тимофеевского, вот пускай Сашка, стервец, и поет. А Сашка
был в Москве... И Эдика, Эдуарда Николаевича, не били, до того уважали его
талант и его зверей.
Так энергично и плотнодеятельно проходила наша шефская поездка, а
потому лишь на третий день пребывания в Тобольске, во второй половине
этого дня я вспомнил о Юрии Крижаниче.
Стало быть, вспомнил и о Сергее Александровиче.
Но легко вспомнил. Очень далек он был от меня. Или я был далеко от
него. И не тысячи километров удалили меня от него. Для Сергеев
Александровичей тысячи километров не существуют. И небось другие Сергеи
Александровичи вкушали теперь среди нас муксуны и пеляди...
Вокзал закладывали километрах в пятнадцати севернее Тобольска,
предполагая возвести вблизи него новые районы. Возвращаясь в город с
торжеств, мы остановились у кладбища, за кладбищем увиделся осевший,
заросший травой вал земляной крепости.
На кладбище мы зашли. Здесь, в парке, возле церкви Семи отроков, в
аллеях с надгробиями века восемнадцатого и начала века цареубийств, словно
бы в одном из петербургских некрополей, с ампирными урнами и колоннами,
увитыми мраморными лозами, суета наконец отпустила нас с Марьиным. Мы
молчали. Под нами и над нами пребывали творец "Горбунка", просвещенные
люди, чья судьба решилась в декабре на Сенатской площади, неведомые нам
сибирские чиновники и ревнители культуры, их жены и дети, бывшие когда-то,
возможно, счастливыми, и страдальцы, пригнанные к Иртышу злыми ветрами
столетий, кривыми поворотами судеб. Все это были натуры "разные языками",
разные историями, чьи души, труды, вера, терпение и отчаяние устанавливали
Сибирь и приводили ее в движение.
Мы с Марьиным поклонились им.
Надгробия Крижанича я, естественно, не предполагал обнаружить. После
смерти Алексея Михайловича, получив царское помилование, он вернулся в
Москву. "Дальнейшая судьба его неизвестна", - сказано у Костомарова.
Но не вспомнить про Крижанича я не мог.
Вечером, когда солнце, еще не потерявшее золота, опускалось в тайны
почти черных заречных елей и пихт, мы стояли с Марьиным на Алафейвской
горе над Иртышом. Произносить слова не было нужды. Вечность и красота мира
входили в нас. Я присел на траву иртышского откоса...
Через полчаса или минут через сорок Марьин все же сказал:
- Хоть теперь понял, что тебе следовало приехать сюда?
Я кивнул.
- И это не Киев, - добавил Марьин. - И слава Богу - Тобольск.
Я чуть было не попросил Марьина разъяснить его слова. Но зачем? А был
ли где-то теперь Киев? А если был, то стоял ли в Киеве на Подоле
Флоровский женский монастырь? Да хоть бы и стоял! Меня совершенно не
беспокоило и не тяготило его существование. Наваждение исчезло. Угар
рассеялся. Я был спокоен. И в миру со своей душой.
- Вот что, - сказал Марьин. - Мне надо бежать. И завтра будет суета.
Ты же ни на какие выступления не ходи. А собирай материал для статьи. Как
договорились. За тобой - реставраторы, историки, краеведы, городские
власти. Один день, но надо успеть.
- Ладно, - пообещал я.
- Писать будем вместе, - сказал Марьин. - Учти.
- Какой из меня писака, - заявил я. - Коли добуду нужные сведения, то
и хорошо...
Впрочем, чтобы добыть эти самые нужные сведения, особых стараний не
понадобилось бы. Все было и так на виду. Следовало лишь произвести
уточнения, перепроверить цифры, даты, имена, названия памятников, истории,
с ними связанные. Марьин предполагал писать статью о необходимости - при
нефтяном и строительном буме - позволить Тобольску остаться самим собой. С
достоинством и выражением лица города, коему четыре века назад была выдана
печать столицы всего Сибирского царства.
В последний тобольский день я стоял на Панином бугре над речкой
Курдюмкой, над Никольским взвозом и на страничке блокнота старался
разместить улицы, речки, ручьи, дома нижнего города. Прежде я побывал у
Софийского собора и даже влез на крышу Шведской палаты, или Рентереи,
возведенной шведами, полоненными Петром, - подо мной был Софийский взвоз,
каменное ущелье, ведущее в Кремль. Но не со Шведской палаты и не от
памятника Ермаку, а именно с Панина бугра, как мне рекомендовали тоболяки,
нижний посад и Иртыш были видны картиннее (не мое слово, это в прошлом
веке Тобольск был назван картинным городом).
И в ту пору российское общество и городские власти сознавали цену
тобольских богатств и были согласны в том, что неплохо бы Тобольску
уравняться с Суздалем. Но не сейчас. А когда-нибудь. Когда руки дойдут. И
когда деньги прибудут. Теперь же... Теперь же я выслушивал от
реставраторов, музейщиков и краеведов признания "со слезами на глазах".
Содержа в разуме понятия о красоте и гармонии и имея в виду нагорный
Кремль и Софийский двор, наши предки ставили в нижнем городе церкви
(главным образом - в манере сибирского барокко) высоченные с высоченными
же колокольнями. Сейчас же от этих вертикалей, вздымающих деревянный посад
ввысь, "вровень" с горней Софией, в небо, мало что осталось. Иные церкви,
казалось - самые красивые, поеное или в романтическом усердии
переустройств, оставшиеся же храмы обезглавили (из них лишь Софийский
собор да кладбищенская церковь Семи отроков имели завершения с крестами),
лишили колоколен, а у некоторых ломанули и вторые этажи, дабы не
высовывались из атеистического местоположения (колокольню-мачту
Знаменского монастыря укоротили, позволив ей иметь лишь квадратное
основание). Все это случалось в как бы осуждаемом ныне непросвещенном
рвении двадцатых-тридцатых годов. Но и теперь, в годы шестидесятые,
памятники могли и далее калечить. Да и как бы далекие от Иртыша, но
влиятельные проектанты не пожелали перестроить сибирский город на манер
Черемушек или юбилейного Ульяновска.
В походах по городу сопровождал меня краевед Степан Леонидович
Корзинкин, ветеран здешнего театра, единственного, кстати сказать, в
стране деревянного. Под горой, у красного польского костела, я не
удержался, спросил его о Крижаниче. Корзинкин слышал о таком, но ему проще
было показать мне дом, в каком, по его убеждению, был написан "Соловей"
(Я-то слышал, что "Соловья" Алябьев написал еще в Москве, в тюрьме, но не
стал спорить с тобольским патриотом).
- Голосистый-то он голосистый, а ведь какой грустный. Тосковал
Александр Александрович по Москве-матушке и над судьбой своей печалился. А
ваш Крижанич...
Уж и мой Крижанич! Радуйтесь, Сергей Александрович, радуйтесь!
- А ваш Крижанич... Если он получал семь с половиной рублей в год,
очень может быть служил на Горе. Или у архиерея. Или в Приказной палате.
Или в Гостином дворе толмачом... А жил и сочинения писал? Скорее всего под
Паниным бугром, там панов ссыльных селили, поляков... И немцев там
размещали... Отчего же не определить туда и хорвата?.. Но отбыл от нас
Крижанич после смерти Алексея Михайловича, в семьдесят шестом году. А в
семьдесят седьмом году Тобольск, увы, выгорел в который раз, но теперь уже
дотла. Так что от вашего Крижанича здесь ничего не осталось...
Но тень-то осталась.
Мне же было указано поклониться тени Крижанича. Я ей и поклонился.
- Да, - вздохнул Корзинкин, - а каково было этому южанину после
Далмаций, Болоний и Вен мерзнуть у нас на Иртыше! Шестнадцать лет. Но
привык, возможно... Впрочем, погоды наши не хуже московских. Ничуть не
холодней, а свойствами пожалуй что и здоровей для человека...
Тут явно был дан выход патриотическим чувствам. Я с ними спорить не
стал.
Музейщики на Горе тоже не слишком много знали о Крижаниче. Он,
похоже, не входил в порядки исторической номенклатуры, и к изучению его
личности долг службы не призывал. Какая была в том необходимость и какой
прок? Хотя, как мне было разъяснено, в архиве наверняка нашлись бы
документы с его фамилией. Об архивах, сложенных пока в Гостином дворе и
Рентерее, говорили охотно, но и с опаской, как бы гости впоследствии не
посодействовали тому, что архивы здешние утекли в города с академическими
центрами. А я мог оценить богатства Сибирского архива. Я был потрясен ими
и их неизвестностью в Отечестве. И совершенно убежденно заявил, что в
Тобольске следует держать университет только лишь для сохранения и
исследования Сибирского архива и публикации его текстов. Неудивительно,
что мое "Даешь университет!" вызвало у тоболяков душевное согласие.
Охотно, но и как бы из-под полы музейщики и краеведы знакомили меня и со
свидетельствами тобольского жития императора Николая с семейством. И было
понятно, что не одному лишь мне, а и другим заезжим людям, впрочем, каким
можно было довериться, предлагалось чуть ли не лакомое угощение.
Диковинное, во всяком случае. Николая в ту пору не уважали, называли
Кровавым, достойным свирепого уничтожения, о семействе же его память была
искоренена. В Свердловске снесли Ипатьевский дом, чтобы ничего не помнили
и вопросов не задавали. В Тобольске помнили и на вопросы отвечали. Давали
понять, отчасти с долей риска, но и с удовольствием вызова. Наш-то
Тобольск кровью себя не запятнал, а проявил по отношению к Николаю, каким
бы тот ни был, его чадам и домочадцам по-человечески. Не то что
Екатеринбург, по делам получивший новое имя. "У нас-то и битый плетьми
угличский колокол, - добавил патриот Корзинкин, - и тот выжил в ссылке.
Ему и часовню поставили..." Меня водили по помещениям, приютившим
последних Романовых, вот - столовая, вот - детская, вот - комната слуг. Я
видел на фотографиях худенького императора, пилившего с солдатом дрова
(Сибирь все же), его болезного сына, игравшего возле белого дома, великих
княжон, занятых чтением... Рассматривал я картины быта далеких мне людей
холодно, не ощущая волнений, пожалуй, изумительное качество фотографий
удивляло меня более всего - мелочи-то как все запечатлены... И вдруг один
из снимков заставил меня дернуться, приблизить к нему лицо, а пальцы мои,
державшие карточку, произвели нервическое движение, вызвав недоумение
хозяев. Люди на снимке отсутствовали, снимок был сделан в буфетной или на
кухне, стояла посуда из столовой полоненного императора, возможно только
что вымытая и вытертая, рядом с салатницей (я предположил - салатницей) я
углядел чрезвычайно знакомый мне предмет, странную птицу, в профиль
похожую на Бонапарта. Обликом и размером она была один к одному с
московской. Нервическое движение пальцев моих было вызвано желанием
наблюдателя сейчас же перевернуть тобольскую солонку и рассмотреть, нет ли
на ее дне номера 57. Но пальцы лишь помяли карточку.
***
Отворив дверь квартиры в Солодовниковом переулке, я сейчас же услышал
от Галины, жены Чашкина: мне в день по пять раз звонила некая дама, по
голосу - взрослая.
- А может, и пожилая, - добавила Чашкина.
- Что-либо просила передать?
- Нет. Ничего, - сказала Чашкина. - Я уж спрашивала ее... А вот
сестрица твоя не звонила ни разу...
"Значит, дама - не от родителей. И с ними все в порядке", - было
первое мое соображение. Второе: "Сестрица не позвонит сюда никогда более.
И слава Богу".
Чашкина стояла причепуренная, накрашенная, причесанная, с сумочкой в
руке, уходила на работу в аптеку.
- А что это ты за ящик такой приволок? - поинтересовалась Чашкина.
- Рыба, - сказал я. - В Тобольске на рыбозаводе нам презентовали по
ящику рыбы. Соленой, малосольной, копченой, вяленой.
Не презентовали, если уж быть точным, а продали за символические
копейки. Но зря я сказал о содержимом ящика, рыба должна бы пойти
родителям, в сад-огород, и ребятам на шестой этаж, к пиву. Однако Чашкин,
бугай или шкаф, тридцати пяти лет, босой и в трусах уже появился в
коридоре.
- То-то я почуял, - загремел он, - запах-то какой душевный! К
картошечке отварной молоденькой, с лучком и укропчиком, и к водочке
пшеничной!
И такая любовь ко мне проявилась в его расклеивающихся глазах!
- Много не обещаю, осетровых пород нам не выдали, - сказал я. - Но
одного малосольного муксуна получите.
- Имея такую сестрицу, - загоготал Чашкин, - мог бы отвалить нам и
два муксуна'
Он хотел добавить еще что-то, явно про сестрицу, но неумолимая нужда
повлекла его в туалет, при этом Чашкин издавал разнообразные звуки,
объяснимые потребностями жизнелюбивого организма.
И на работе мне тут же было сообщено о звонках настойчивой дамы.
Начальница, Зинаида Евстафиевна, расспросив о моих тобольских
впечатлениях, не выдержала и пожурила меня за то, что я раздаю номера
рабочих телефонов всяким дамам, возможно что и бестактным. Или капризным.
- Никаким дамам не давал я этот номер, - проворчал я.
Но теперь-то я знал, каким образом настойчивая и, возможно,
бестактно-капризная дама получила мой номер и кто эта дама.
Через полчаса она позвонила.
- Будьте добры Куделина, - услышал я.
- Куделин держит трубку, - сказал я. - Здравствуйте, Валерия
Борисовна.
- Василий, ты меня узнал! И ты меня помнишь?
- Узнал. И помню.
- Василий, мне нужно срочно встретиться с тобой... И поговорить.
- Валерия Борисовна, я только что из Тобольска и не знаю, какие у
меня нынче дела...
- Отмени все дела. Это серьезно. Поверь мне...
Я вдруг понял, что готов придумать поводы, какие не позволили бы мне
встретиться с Валерией Борисовной. Хотя бы сегодня... Или убоялся?
Убоялся... Чего? Догадывался, чего именно. А ведь неделю назад сам жаждал
разговора с Валерией Борисовной.
- Хорошо, - сказал я. - Пожалуй, сейчас я смогу вырваться.
Ненадолго...
- Ненадолго так ненадолго, - уже деловито произнесла Валерия
Борисовна, в ее интонациях отменились ноты драматического или даже
трагедийного напряжения, отчасти и вызвавшие мою растерянность
(осторожность? настороженность?). - Садись на маршрутку и - на Пушкинскую.
Я там буду через полчаса, у скамейки напротив "Известий".
День был теплый, солнечный, но ветреный. К моему удивлению, Валерия
Борисовна явилась в шляпке, прежде вроде бы шляпками она не увлекалась.
Впрочем, что я знал о ней? Ветер срывал шляпку, белую, с неким малиновым
цветком, словно бы намеревался уворовать, унести ее к шатрам Успения в
Путинках, и Валерия Борисовна была вынуждена обеими руками (одной - с
сумкой) удерживать за поля шляпку, отчего подол тонкого, бледно-синего,
сатинового по моим понятиям, платья-сарафана задрался, открыв ее крепкие,
красивые колени. Да и все тело ее в физическом напряжении, вызванном
заботами о сбережении головного убора, виделось красивым и крепким.
- Василий! - бросилась она ко мне и расцеловала. Я ощутил запахи ее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг