подлец, грешник, трус, но я и заурядный себялюб!
Исключительно со своего шестка, со своего насеста я оценивал все
случившееся со мной и Юлией (скорее всего, лишь свои интересы я принимал
во внимание и в случае с ее старшей сестрой, хотя... нет... впрочем, ну
ладно). Как она могла... Откуда я знаю, чем она жила и живет, что истинно
в ее душе, в ее понятиях и стремлениях. Я и не пытался поставить себя на
ее место. У меня на это вроде и не было времени. На меня якобы обрушились
ураган, тайфун, затмения (мою суверенность затмевали?), наваждения, угар.
Но ведь у меня была свобода выбора, я был волен поступать так, как считал
порядочным. И нам было хорошо. На все остальное следовало наплевать! А
вдруг она и впрямь любила и желала меня, вдруг установлениями судьбы и
природы мы безусловно совпадали и от меня теперь требовались действия,
способные это совпадение укрепить? А вся эта, пусть и долговременная,
затея с местью и способом ее осуществления была нелепицей, порожденной
девичьими (скорее даже и девчоночьими) фантазиями и грезами, и очень может
быть - особенной формой проявления этой любви. В Юлии происходил очевидный
слом или кризис, она бросилась ко мне (в приходе с "единорогом" уже
сказывалось нетерпение), потом понеслась в монастырь и там не нашла
решения (либо освобождения - от его необходимости), а в Москве приказала
себе избавиться от ребенка. Я же был чрезвычайно далек от ее забот,
метаний, страстей и, естественно, страданий. Записку ее я произвел в
охранную и возвышающую меня грамоту, документ, позволяющий мне считать:
вот она (Юлия Ивановна Цыганкова), какая коварная, бесчестная, а я обманут
и оскорблен!
Надо ехать к ней, положил я, надо найти ее, сказать, что ребенок
должен жить, что это наш с ней ребенок и им будет всегда, уберечь женщину
от поступка несомненно греховного, способного испоганить ее жизнь.
Но сейчас же возникала передо мной физиономия дуэлянта Миханчишина,
шнурочек ботиночный на его левом ухе...
Ну и что? Если ты любишь ее и если она любит тебя, при чем тут
Миханчишин? Надо истребить в себе думы о постороннем и суетном. Нас будет
трое, она, я и сын (отчего же сразу и сын? Но лучше - сын). Тотчас же
скалилось ехидное: "Герой! Титан! Прометей! Ты же не выдержишь! Ведь нужна
благая, ровная, без раздражений, без жаления самого себя, по сути -
жертвенная любовь к нему, иначе все выйдет ложным и противоестественным. А
ты не выдержишь, не осилишь, ты испортишь жизнь и себе, и ему, тебя будет
грызть мысль, что он не твой, что он от Миханчишина или еще от кого, и ты
в конце концов обозлишься... Это не твой крест!"
"Да. Я не осилю... - уныло признался себе я. И явилось еще:
- И потом, с чего ты взял, что ей нужна твоя блажь, что она вообще
нуждается в тебе и что она любит тебя? Мало ли что считает ее мать... Да
она скривится, увидев тебя, или прошепчет в презрении: "Единорог!"..."
Мне опять стало жалко себя. И опять я почувствовал сладость
пребывания в мире обмануто-оскорбленным. Меня еще поймут и оценят... И в
полудремоте стали возникать видения, достойные шестиклассника,
начитавшегося Вальтера Скотта, Гюго и Дюма! Но они отражали то, что
томилось в моем подсознании. В них прекрасной пленницей в башне интригана
герцога томилась, естественно, Юлия Ивановна Цыганкова, и как упоительно
было бы совершить ради ее благополучия удивительный подвиг, пусть тот и
остался бы (оно даже и лучше так-то) непонятым и неоцененным.
Оставалось мне слезу пролить, посвятив ее собственной скорбной,
виолончелью звучащей доле. Эко красиво!
Но меня и впрямь в те часы давила тоска. Тоска эта, я нисколько не
преувеличиваю и сейчас понимаю себя тогдашнего, могла бы заставить
молодого человека и самого уравновешенного влезть на дугу Крымского моста.
Я томился, я тосковал по Юлии, по ее коже, по ее запаху, по ее дыханию. Я
желал быть снова единым с ней. Но я не мог быть с ней. И по всей
вероятности, я не мог быть с ней никогда.
Я иронизировал по поводу пролития слезы и скорбной доли. А у меня
всерьез была тогда потребность выплакаться кому-либо (скорее всего и без
выделения влаги). Но, увы, даже и в мыслях я не смог отыскать
предназначенную мне и вытерпевшую бы меня исповедальную жилетку. Я жил
одиноким. Сам по себе. В этом унизительно-горестно было признаться, но
пришлось признаться. Причина отчасти была во мне. Сдержанность в
проявлениях чувств я относил к одним из самых важных достоинств. Персонажи
Хемингуэя и Ремарка, почитаемые нами, говорили коротко и не о главном. О
главном они предпочитали не распространяться (в людях), уберегая
суверенность и недостижимость своих свобод и натур. Главные смыслы они
утапливали в молчаниях, в коих читателями угадывался подтекст. С
родителями у меня разговоры получались краткие и по делу. Считалось, что
мы и без слов понимаем друг друга. К тому же, по понятиям матери, отец
принадлежал к породе "Потерял - молчи, нашел - молчи". "Да и ты такой же",
- говорила она и мне. С Городничим и Алферовым мы объяснялись с полуслова,
но лезть сейчас к ним в душу с откровениями, жалобами, с тоской своей было
бы, на мой взгляд, делом скверным. Возложением собственных забот на чужие
плечи. Да и не стал бы я им говорить о Юлии, обсуждать "женские истории" в
нашем сообществе было не принято. Вот рассказать о Сергее Александровиче и
посоветоваться, как быть, меня подмывало, но я уговорил себя не делать
этого. Лишним знанием я мог усложнить жизнь Косте и Вале. Недреманное око
Сергея Александровича наверняка не сводило с меня любопытствующего
взгляда. И, как было обещано, не моргало. Да и робел я. А не усомнятся ли
во мне Валя и Костя? Не стану ли я им неприятен? С чего именно мной
увлеклись ловцы человеков? Мне было стыдно, и я боялся этих сомнений. Да,
боялся! Это была не робость, а страх. Страх! "Но страх не за себя, а за
Валю и Костю!" - успокаивал я себя. Но не успокоил...
А вот Валерии Борисовне, как это ни странно, выплакаться я, пожалуй,
смог бы... И Викторию, старшую сестру, я, опять же неожиданно для себя,
смог представить своим духовником. Другое дело, я сразу понял, что ни с
какими словами не обращусь ни к Виктории, ни к Валерии Борисовне, и прежде
всего из боязни оказаться в их глазах смешным, жалким, а для Валерии
Борисовны - и ребенком. Да, именно из боязни. Я жил в страхах самых разных
свойств. Отчего так? Мне вспомнился мелкий персонаж из "Карамазовых"
монашек Анфим, он любил деток, раздавал им пряники и имел вид человека,
навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. В каких
страхах жил я? В каких страхах сидел, скажем, в кабинете начальствующего
К. В.? В страхах трепещущего и маленького человека. Откуда и как они
взросли во мне? Зачем они мне?
В тоске и с чувством стыда отправился я при свете дня в редакцию. Но
там не ощущали моей тоски и не наблюдали во мне раба. И мне становилось
уютнее в мироздании. Служебная суета утихомиривала пафос ночных и
рассветных воспарений, самовозгораний и самоедств. Сергей Марьин, скорее
всего, чувствовал томления моих неустройств и, возможно, ожидал от меня
откровенностей, но и не услышав их, постарался озаботить меня работой.
"Сроки, сроки, сроки! - говорил он. - Нам надо быстро сдать очерк о
Тобольске, чтоб не увязнуть в нем". Я полагал, что Сергей лукавит,
произведя меня в соавторы. Но он не лукавил. Прежде в своих статьях о
культурном наследии он использовал мою информацию (добытую по его
поручениям) и ссылался на меня как на специалиста-историка. Сейчас же
требовал от меня четыре страницы текста - "с прилагательными", а если
можно, то и с "метафорами". "Не выйдет у меня, - бормотал я. - С
прилагательными-то. Я - не Бунин. Да и настроение скверное". - "Иди
перекрестись своей гирей, - посоветовал Марьин. - И настроение
осознается..."
Про гирю я сообщить забыл. В те годы на службах и на заводах по
чьему-то властно-чиновному благожеланию в моду вошла производственная
гимнастика. Да что вошла! Введена была обязательною для снятия деловых
напряжений. Ткачих останавливали на пятнадцать минут и заставляли делать
зарядку. Повсюду появились пинг-понговые столы. Нам же рекомендовали с
помощью гантелей и эспандеров одолевать усталость и боли в спинах, шеях и
затылках. Дома у меня была пара двухпудовых гирь, одну из них я приволок в
редакцию. Теперь по совету Марьина я перекрестился гирей четыре раза, а
потом и выжал ее пятнадцать раз. Опять я почувствовал крепость своих мышц,
ощутил радость физического бытия и готовность к подвигам молодечества.
Это меня-то возмечтали одолеть страхи? Кыш они в темень ночей и снов!
Я вернулся сознанием в Тобольск. У меня не было возможностей
останавливать в Тобольске мгновения. Но они сами без спроса, без моих
понуканий остановились во мне навсегда. Вот я стою возле церкви Михаила
Архангела, задрав голову, и любуюсь переломами ее лестницы на аркадах.
Вот, приобретя на базаре футбольные трещотки, печалюсь на пустыре, где до
тридцатых годов стояла дивная церковь Богоявления. Вот я в который раз
поднимаюсь на гору камнями Софийского взвоза в ущельях особенного города к
трудам плененных шведов... Я вновь - в столпе энергий тобольской красоты,
в вековых концентрациях энергий, душевных и духовных, людей, живших,
страдавших и творивших здесь.
И что мне мои московские страхи? Возьму-ка я и уеду в Тобольск.
Устроюсь, скажем, путеукладчиком на стройку к приятелям Марьина. Или
подмастерьем к реставраторам, на ту же церковь Михаила Архангела. Или - на
Захария и Елизавету. А вдруг меня допустят в Сибирский архив, где
последуют открытия, каким позавидуют Городничий с Алферовым? Экая пойдет
увлекательная, свободная жизнь, в которой будут смешны мысли о Сергее
Александровиче, о всяких прочих глупостях и неудобствах.
"А не желаешь ли ты просто сбежать по малодушию и трусости, - сейчас
же был спрошен самим собой, - от того, что ты называешь глупостями и
неудобствами?" - "Ни в коем разе, - последовал ответ. - Да и прописка у
меня - при моих стариках - останется московская". Последний бытовизм никак
не уменьшил высот моих рассуждений. Да и от чего можно было убежать в
тобольской жизни? Или чего избежать? Чего избежали в ней те же Крижанич,
Аввакум или Кюхельбекер? Или Николай Романов? Или вот Федор Михайлович...
Да, Федор Михайлович... Тут мой возок затрясся по настилу дороги... При
чем здесь Достоевский?.. Он там бывал... То ли до "Мертвого дома", то ли
после "Мертвого дома"... Но при чем... Нет, нет... Не это главное...
Карамазовы!.. Вот!.. Я помнил что-то... Я поспешил в библиотеку и в
десятом томе Достоевского серого, пятьдесят восьмого года, издания отыскал
когда-то попавшуюся мне на глаза запись Ф. М.: "...Драма. В Тобольске, лет
двадцать назад, вроде история Ильского. Два брата, старый отец, у одного
невеста..." и т. д. Вот! И Карамазовы ничего не избежали в Тобольске (то
есть в романе Карамазовы проживали в срединной России, но история их -
тобольская!)...
Так. В соображениях моих опять пошла рвань, несовпадения и логические
скачки. Еще и Карамазовы! Эко хватил! Отчего же я не припомнил для себя
Обтекушина, а сразу прихватил Карамазовых? Обтекушина, Обтекушина мне с
его исповедью!
Нет. Все. Надо лечиться!
Я снова перекрестил себя двухпудовой гирей и принялся с остервенением
ее выжимать. "Победа - вот лучшее лекарство для мужчины!" - вспомнилось
мне читанное на первых курсах. Кто же это провозгласил? Ницше? Вроде бы
Ницше. Но от чего - лекарство? А не важно!
Призывая к победным подвигам, зазвенел телефон.
***
Звонила Валерия Борисовна.
- Не потеряет тираж ваша газета, если ты уделишь мне еще полчаса? С
дорогами час пятнадцать. От силы.
- Но...
- Я думала, что ты сам позвонишь в эти дни.
- Я не обещал звонить, - угрюмо сказал я.
- Не обещал. Но мог бы и позвонить... Ладно. Для телефона обмен
нашими впечатлениями не годится. Жду тебя в кафе "Прага". Там в эти часы
полупусто. О затратах не горюй. На чашку кофе у тебя хватит. В крайнем
случае будешь у меня на содержании.
Она была сердита, раз позволила себе съязвить о затратах.
Предполагалось: об экономических волнениях бедняка, чурающегося из
гордости богатой семьи. Меня это задело. На что, возможно, она и
рассчитывала.
Кафе и впрямь было полупустое. Валерия Борисовна (в джинсах, в
светло-розовой свободной блузе навыпуск и с разрезом на груди, волосы,
темно-русые, распушила до плеч) сидела за столиком на двоих, и видно было,
что она здесь своя. Возможно, она привыкла к этому, на мой взгляд,
снобистско-скучному заведению с давних пор. Впрочем, пирожное, кусочки
модного торта и дама вполне соответствовали друг другу. Ночные мысли о
Валерии Борисовне не возникли, они свинцово спали, укрывшись с головой под
дюжиной одеял. Я присел к ней.
- Прежде всего, и это никак не годилось бы по телефону, - сказала
Валерия Борисовна, - об Анкудиной.
- Что об Анкудиной? - удивился я.
- Что она твоя однокурсница...
- Ну была, - кивнул я. - Она ходит к вам?
- Ходит. Часто. И сидит с бумагами.
- С какими бумагами?
- Не важно. Важно, что она называет себя твоей подругой, будто бы ты
за ней приударивал, но она тебя отринула, а ты хоть и обижен на нее, но
уважаешь как ученую...
Я расхохотался. Неприлично громко для столь кремово-бисквитного
заведения.
- Ты гогочешь! - рассердилась Валерия Борисовна. - А эта Анкудина
оказывает на Юлию... определенное... влияние. На мой взгляд, сомнительное.
Конечно, в моде вольности и самостоятельности мышления, но тем не менее...
А я смирно вела себя по отношению к ней только потому, что она твоя
приятельница и ты ее уважаешь...
Тут Валерия Борисовна замялась, возможно посчитав, что проговорилась
и совершенно зря высказала мне свое высочайшее, но не заслуженное мною
одобрение.
- Какая она ученая! - Я все не мог отсмеяться. - Дура и истеричка. И
лицемерка. Прозвище - "Кликуша". Только справки медицинские да всякие
подхалимские штучки дотянули ее до четвертого курса. А там ее отчислили. И
если вы ее видели, то как же бы я, по-вашему, мог приударить за ней?
- Ну да, ты же эстет! - съехидничала Валерия Борисовна. - Ты нищ,
груб, дубина стоеросовая, но ты эстет. Тебе подавай барышень из семейства
Корабельниковых.
- Валерия Борисовна, - сказал я, - вы могли бы произнести по телефону
лишь "Анкудина", выслушали бы в ответ матерные слова, и мы обошлись бы без
кофе.
- Хорошо, - поугрюмела Валерия Борисовна. - Я звонила не из-за
Анкудиной. Хотя и о ней надо было узнать.
Я ощутил, что на меня кто-то смотрит (мне и прежде в кафе мерещилось
это). Я обернулся. Следопытский взгляд, я был уверен, мог исходить от
столика, за которым сидела женщина с "Огоньком" в руке. Спина ее была мне
незнакома, и незнакома была ее прическа под Анджелу Дэвис с антрацитовыми
завитками.
- Что ты вздрагиваешь, что ты не смотришь мне в глаза? - проявила
недовольство Валерия Борисовна. Сама же она заерзала и отчего-то вскинула
руку с зажигалкой, словно бы огнем ее хотела оповестить дружескую крепость
о подходе сарацинов.
- Я не вздрагиваю, - проворчал я. И опять обернулся. Женщина с
проволокой Анджелы Дэвис на голове исчезла.
- Я возьму еще кофе, - сказала Валерия Борисовна. - И пожалуй,
угощусь коньяком. Василий, ты будешь коньяк? Или может - ликер? Водки
здесь нет...
- Я не буду...
- Не выламывайся, Василий, ты у меня на содержании.
- Валерия Борисовна, я сейчас уйду...
- Ах, ах, ах, какие капризы! - Валерия Борисовна повела над столом
нежными, ухоженными пальцами в перстнях.
"Пальцы пианистки... или щипача..." - тут же мне вспомнились пальцы
Юлии и мои мысли о них. Ко мне опять подступила тоска. И это была сладкая
тоска.
Не помню, обслуживали ли нас тогда официантки или сама Валерия
Борисовна принесла чашки с кофе и рюмки с коньяком (к ним - дольки лимона
в сахарной пудре). "По сто грамм", - сообразил я.
- Так значит, ты не желаешь иметь разговора с Юлией? - спросила
Валерия Борисовна.
- Отчего же... - сказал я.
- То есть ты можешь встретиться с ней? - как бы удивилась Валерия
Борисовна.
- Хоть сейчас! - решительно произнес я.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг