проявлять себя отроковицей, девочкой-подростком (о таких моя матушка
говорила: "Тело еще нагуляет", мне же вспомнилась прочитанная в каком-то
детективе фраза: "В ее теле угадывалось будущее совершенство женщины". "Фу
ты!" - поморщился я про себя). Она порой сутулилась, даже горбилась,
принимала какие-то угловатые, острые позы, над заметками корпела сидя или
лежа на полу. Теперь же я видел, что она рослая и, как мать, широкая в
кости, пусть и худая.
Дни стояли жаркие, сухие, и на ней был сарафан, я так подумал, но
сарафан обтягивает грудь и бедра, а Цыганкова одеяние имела свободное,
мешком, голубое, с розовыми цветами, из легкого материала, шелка, может
быть, я не знаток, и оно открывало шею, плечи и колени Цыганковой. А я
вспоминал линии тела Валерии Борисовны.
Цыганковой, видимо, надоела моя писанина.
- Это что, Послание к Коринфянам, что ли?
- Все. Держи, - смутился я.
А глаза ее смотрели уже не на записку.
- Это та самая солонка? - спросила Цыганкова.
- Какая - та самая?
- Номер пятьдесят семь.
- А-а. Да. Та самая, - подтвердил я. - Номер пятьдесят семь.
- Можно посмотреть?
- Пожалуйста.
Взяла Цыганкова солонку осторожно, даже с опаской, но сейчас же стала
хозяйкой вещи, вытащила затычку снизу и пальцем поводила внутри птицы,
сняла голову совы и вновь соединила ее с туловищем.
- Надо же, - удивилась Цыганкова, - фарфор, а крепится.
- Голова не только крепится, - сказал я, - но может и покачиваться.
Мы это не сразу выяснили. И видишь, похожа на голову Бонапарта.
- Забавная вещь, забавная. - Цыганкова произвела покачивание головы
солонки номер пятьдесят семь.
Я же глядел не на солонку, а на пальцы Цыганковой, длинные, тонкие, -
"пальцы пианистки", говорят про такие. У нас в Солодовниковом переулке
сказали бы: "пальцы щипача..." Глупость эдакая, отругал я себя.
- И ведь вместить в нее, - произнесла Цыганкова в задумчивости, -
можно предмет не маленький...
- Да, - согласился я.
- И что, она все время стоит здесь?
- Да, здесь.
- А мне сказали, что ты ее держишь дома, - все еще раздумывала о
чем-то Цыганкова.
- Нет, она все время стоит здесь.
- Ну ладно, - сказала Цыганкова. - Я пошла.
- Будешь ложиться, запри комнату изнутри, - посоветовал я. - Соседи
мои могут быть и нетрезвыми.
- Не бойся за меня, - улыбнулась Цыганкова. - А дверь я до трех не
запру.
***
Не помню, как я досидел в ту ночь до подписания номера. Меня била
дрожь. Меня всегда воротит и даже смешит в текстах передача внутренних
состояний персонажей физиологическими явлениями. "Сердце у него
выпрыгивало из грудной клетки", "Кровь подступила к его щекам", "Волосы
встали дыбом" и т. д. Ни разу не наблюдал я волос, вставших дыбом. Но
дрожь меня била самым натуральным или самым физиологическим образом. После
случая с солонкой меня довозили прямо к дому. Нынче нас везли троих: опять
же Мальцева, Колю Шапиро (этого на Сретенку, в Панкратьевский переулок) и
меня. Коля, человек бесцеремонный, сказал: "Что-то тебя колотит, ты меня
трясешь!" Я ответил: "Действительно, бьет озноб, простудился. Сейчас приму
малинового варенья..." - "И водочки..." - посоветовал Шапиро. "И водочки,
- согласился я. - Если найдется..." Дрожь же била меня оттого, что я знал,
что произойдет. Или что не произойдет. Я готов был отправиться ночевать к
Косте Алферову или к Городничему. И в других местах меня бы приютили. "Что
их напрягать? - сказал я самому себе. - Я переночую в сарае". Опять же
нынешним молодым москвичам ничего не известно про сараи. А отапливались-то
мы не газом, а дровами. Печки, печки были наши обогреватели и кормилицы. А
стало быть, во дворах, на задах, все семьи имели дровяные сараи, обширные,
восемь на два с половиной и в высоту два метра. Дрова по ордеру выдавали в
сломанном позже Самарском переулке на складе, чуть выше также не
существующего теперь стадиона "Буревестник", "Бури", самого домашнего и
самого древнего в Москве (до революции - "Унион"). Оттуда дрова везли либо
лошадью, либо грузовиком вверх, в наш переулок, там пилили, кололи (я с
отцом) и т. д. К году, мной упоминаемому, печки у нас уничтожили и на
кухнях поставили газовые плиты, но дровяные сараи оставались, уже без
дров. Послевоенные летние месяцы были теплые, и многие коммунальники из-за
тесноты жилищ ночевали летом в сараях и даже на их крышах. Я, естественно,
имел в сарае раскладушку и теперь был уверен, что на ней и пересплю. Но
ключ от сарая ("Идиот! - бранил я себя. - Не мог держать в кармане!")
лежал у меня в комоде. И стало быть, в комнату с Цыганковой, если она там
была, мне обязательно надо было войти. Хотя бы на полминуты. "Войду и тут
же выйду!" - приказал я себе.
Я открыл дверь в квартиру. Свет не горел ни в прихожей, ни в кухне,
ни в туалете. Я толкнул дверь в нашу комнату.
- Наконец-то! Явился! - сказала Цыганкова. - А я уж думала, что ты
увильнешь.
- От чего?
- От меня. От неизбежного.
- Я беру ключ и буду ночевать в сарае. У нас есть дровяные сараи.
- Я все знаю про ваши дровяные сараи. Ключ твой я проглотила. Вот
пощупай, он у меня в пищеводе.
- Мы так не договаривались...
- Мы так с тобой договаривались пять лет назад. Или четыре...
- Я не помню.
- Вспомнишь.
- Как мне тебя называть? Юла? Юлика?
- Раньше ты меня называл Юлой. А Юлика? Давай попробуем Юлику...
Она раз десять произнесла, каждый раз меняя темп, ритм и интонацию,
имя "Юлика", и все произнесения ею звуков были для меня хороши.
- Ладно, Юлика, - согласилась Цыганкова, - хотя в этом есть что-то
венгерское и опереточное. Юлика. Ну, Юлика. А лучше все же - Юла. Дверь я
запираю. Ты будешь любить меня. А я - тебя.
Она была в стареньком матушкином халате, естественно, ей коротком, да
и двух пуговиц сверху не хватало, и я мог видеть ее грудь. Она попросила
меня расстегнуть и остальные пуговицы.
Обхватив руками мою шею, она сказала:
- А баня у вас хорошая. Грязная в предбаннике, но пар в ней
замечательный. Шайки бросали татарки. С эвкалиптовым листом.
Мы совпали. Всю ночь мы были ненасытными и совпали. Такое прежде со
мной не случалось. Но случилось. В нас совпало все. Мы были одно существо.
Одно животное. У нас было одно тело, одна кожа, один запах. Юлика уставала
быстрее меня и отходила к окну покурить, ночь была лунная, и Юлика стояла
серебряная, я лежал не в силах встать и ощущал, что я обрублен, что часть
моя, и самая существенная, отделилась от меня на три метра, на три
континента, и если сейчас она не вернется, не воссоединится со мной, я
погибну. Я умру. Но она возвращалась, и у нас опять все было одно - губы,
глаза, ресницы, нос, язык, ноги, ногти, кожа, и мы были слеплены Богом, и
разлепить нас ничто не могло. Случались минуты, когда природа заставляла
нас отдыхать, и мы произносили какие-то слова. Все это была чепуха, и я
сознавал, что самую любимую, самую беззащитную, самую сладкую часть моего
тела и моей души никто не отберет. Юлика о способах любви знала больше,
чем я, она бормотала: "Я взрослая женщина, но ты - ребенок", я стонал: "О,
если б навеки так было!", Юлика целовала меня и спрашивала:
"Родной мой, о чем ты стонешь?" Я успокаивал ее: "Это не я, это Мирза
Галиб..."
Мы все же заснули. Часов в восемь утра. В одиннадцать меня разбудил
стук в дверь. Я повернул ключ, дверь приоткрыл чуть-чуть, чтобы не дать
соседу Чашкину рассмотреть спящую Цыганкову.
- Тебе дама звонит, и не первый раз, - удивительно: Чашкин говорил
шепотом.
Звонившая оказалась соседкой по даче моих стариков. Она прикатила в
город за продуктами. Мне же она передавала просьбу срочно приехать в
сад-огород. Плохо с матерью, сердце, очень может быть, что ее нужно везти
в Москву, к врачам. А если нет, то все равно необходимо доставить
родителям продукты на неделю.
- Ну твоя... эта... двоюродная, - сказал Чашкин, - хороша... А что у
нее на голове?.. Пятнадцать суток схлопотала, что ли?
Мать Чашкина, в молодости - дама легких поведений, потом - наша
дворничиха, была квартальной милицейской осведомительницей, и потому
Чашкину надо было сообщать достоверные сведения.
- Она пловчиха, - сказал я. - Кандидат в мастера. Брасс. И спина. Ее
в сборную, может, возьмут.
- А-а. Понятно, - успокоился Чашкин. - А я-то подумал... Так ее
небось в институт примут без конкурса и задаром... А она здоровая, я же не
знал, что пловчиха, она полы мыла, даже туалет отдраила, я вижу - тело у
этой провинциалки будь здоров!
С Чашкиным мы были недруги, но даже его похвала моей гостьи сегодня
вышла мне приятной. Не знаю, почему Юлька свое тело порой упрятывала в
балахоны и угловатые движения, пользуюсь выражением моей матери - тело она
уже нагуляла. И оно было прекрасное.
- Я тебя люблю, - сказал я Цыганковой. - И у нас с тобой все единое.
- Да, - сонная и голая, она стала приподыматься на локтях в постели.
- У нас с тобой одна душа, одна кожа и одни ноздри.
- Насчет ноздрей я не уверен.
- Ну, значит, один рот и один аппетит. И ты сейчас меня накормишь.
- Яичница. С колбасой. И "Тетра".
- Прекрасно.
- Тебе восемнадцать?
- Подсчитай сам.
- Мы с тобой распишемся.
- Ты дурак, что ли? Нет, ты все же ребенок. Распишемся! А мне это
надо? Папаша застрелится, сестра застрелится. Одна мать будет плясать и
смеяться... Но она тебя и любит... И ты ее... А я старая грешница... Я
уйду в монастырь... И мне надо опекать забиваемых...
Я обиделся. Я рассказал Цыганковой про звонок соседки родителей. Юлия
Ивановна заохала, она так и заухала. томная, теплая, голая, и посоветовала
мне ехать на дачу. Я был уверен, что она не отпустит меня, притянет к
себе, мысли о матери пропали, кроме этой женщины для меня ничего не
существовало, но Юлика, Юла толкнула меня и сказала:
- Ну, раз такая история, поезжай. К вечеру небось вернешься, если
ничего серьезного нет.
Тут я не только обиделся, но и рассердился. И сказал себе: "Оно и к
лучшему. Я от нее и освобожусь. Ни к какому вечеру не вернусь!"
Огород наш был расположен на отхолмьях Клино-Дмитровской гряды за
Дмитровом. Савеловский вокзал, Лобня, Яхрома, Дмитров, далее Вербилки
(кстати, ведь там гарднеровско-кузнецовский фарфоровый завод, как это
выпало из моих соображений?). В двух километрах - канал. Никаких серьезных
приступов у матери не было, просто старики соскучились по мне. И папашу,
большого политика, возмутило заявление Дмитрия Полянского, который был
тогда одним из владетелей отечества, о том, что наследство - понятие
капиталистическое или мелкобуржуазное и садово-огородные участки детям
передаваться не будут и вообще могут быть отобраны у хозяев, которые
торгуют яблоками и клубникой. Папаша, известный своим утверждением "Не
суйся куда не следует", стал вдруг огородным оратором, осуждал - подумайте
кого - члена Политбюро, отстаивал право рабочего человека, гегемона, на
собственный клочок земли, то есть именно и выражал мелкобуржуазные
настроения. Он ожидал моих мнений, ведь я работал в такой газете! Между
прочим, сказал я папаше, пряча усмешку, год назад принят указ, по которому
всякие болтуны, клеветники России и пожелавшие передать свои рукописи на
Запад, превратно толкующие достижения народов и решения властей, могут
получить до восьми лет. "Это ты мне говоришь? Модельщику, гегемону? -
поинтересовался отец. - Прошедшему войну с Красной Звездой и двумя
орденами Славы?" - "Конечно, тебе, - уточнил я. - Не себе же".
Я не обиделся на обман стариков. И слава Богу, что мама не болела. А
я должен был освободиться от наваждения, от затмения, солнечного или
лунного, или еще от чего, от стихийного бедствия, набросившегося на меня.
Я не мог иметь никаких отношений с Юлией Ивановной Цыганковой, старшей
сестрой Виктории Ивановны Корабельниковой. Мной был наложен запрет на эти
отношения. Но случилось нечто ведьминское, я был обязан сжечь это
ведьминское на костре. Я никак не считал в этом происшествии хорошим себя.
Юла была лучше. Сегодня я понял, что есть любовь. Но необходимостью было
эту любовь в себе истребить. История с Юлией любовью быть не должна. И то,
что она с легкостью меня отпустила, не вцепилась в меня, не взвыла, боясь
потерять любимого, укрепляло меня в моих соображениях. То, что мы испытали
с Юликой, Юлой-Юлией, требовало высочайше-напряженного продолжения. А мы
очень воздушно расстались. Мне было обидно. И стали потихоньку
восстанавливаться в сознании разговоры, какие мы вели с Юликой в минуты ее
курений у окна и за завтраком с "Тетрой". Прежде они казались мне
невесомыми и пустяшными в нашей судьбе, особенно ночные, когда мы с Юликой
были в одном теле (да, она выходила из меня, из нас единого, но я-то
считал эти минуты разъединения отдыхом благо-удовольствий, паузой в том
самом "О, если б навеки так было!", обязательной для набора воздуха и
живительных влаг). В тех разговорах возникли три сюжета. Ночью они
покачивались вдали от меня, где-то над горизонтом или даже за ним, теперь
же, под яблонями сада стариков на берегу канала, они обрушивались на меня
тяжестью реальности. Тогда я находился в смятении чувств и мыслей, и
сейчас это смятение возвращается ко мне, но все же постараюсь передать те
сюжеты внятно.
Первый сюжет. Старшая сестра и младшая сестра. Я прекратил отношения
с Викой, придумав несуществующую новую подругу. И старался о Вике ничего
не знать. И вот что происходило по представлениям младшей сестрицы (из
обрывков фраз Юлии между затяжками у окна). Я предал Викторию. Она любила
меня, а я стал гулять с другой. Со скверной женщиной. Я ее Вике даже
показывал. И ею щеголял. И Юля ходила, смотрела на нее (вот тебе раз!).
Она любила и любит Вику! Викин нынешний муж... Он подонок... Он ее,
Юлию... изнасиловал в четырнадцать лет... Ну, не изнасиловал, а соблазнил
самым дешевым и пошлым образом... Дай слово (это - мне), что ты не убьешь
его... Не убью, даю слово (да, я такое пробормотал)... Вика же, чтобы не
допустить скандала и позора, будучи уверенной, что я ее предал, и
догадавшись, что сделал ухажер Юлии, Пантелеев, аспирант Корабельникова,
сказала, что Пантелеев приходит в их дом из-за нее, Вики, она с ним живет.
Что было бы, если бы отец узнал об истине! И мама, маменька моя, уверила
отца, что Пантелеев любит Вику, а тот не сбежал, согласился жениться,
потому что без покровительства отца не сделал бы карьеру и уж никак не
попал бы в заграницу. "Но какая логика в замужестве Вики? - спрашивал я. -
Выгнали бы этого Пантелеева и все..." Это логика отчаяния, тебе не понять,
отвечала Юля. И все же я полагал, что не обрекал Вику на поступок
несчастливый. Неужели я был так подл? Подл не подл, но меня тогда
направлял страх. Или хотя бы осторожность. Но страх, очень может быть, и
есть подлость. Нет, я не хотел сделать Вике ничего дурного, ни ей, ни ее
семье, я не допускал Вику в наш двор и в нашу квартиру. Я желал уберечь
ее... Я загнал себя в состояние титулярного советника, я был им, и сейчас
я - он и есть. Однако я-то полагал, что приношу в жертву себя... Но после
ночи с Юлей думать об этом было глупо... (Я старался рассказать о первом
сюжете внятно, но вряд ли так получилось.)
Второй сюжет. За завтраком я что-то нелестное сказал о Бодолине с
Миханчишиным. Цыганкова осадила меня. Оба эти человека заслуживали
уважения. Миханчишин в особенности. Его затравили, а он нуждался в любви.
"Он же провокатор и лицемер!" - удивился я. "Вы несправедливы, -
посмотрела на меня Цыганкова. - Вы сытые москвичи, а он бедный, очень
ранимый, брошенный женщинами, и его надо жалеть... А в случае с Ахметьевым
он просто рыцарь!"
Третий сюжет. Юлика была знакома с Анкудиной. "С Агафьей, что ли? -
спросил я. - С Анькой Анкудиной, что ли? По прозвищу Агафья, по кличке
Кликуша?" - "Да, - сказала Цыганкова, - Анна Петровна Анкудина, историк,
прекрасно знает историю России, святой человек, страдалица... Тебе она
известна?" - "Она с моего курса, - сказал я. - Никакой истории России она
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг