не знает, на нее просто не смотрят мужики, она им противна, она истеричка,
плакса и лицемерка!" - "В тебе говорит зависть, - покачала головой
Цыганкова. - Ты ничего не делаешь для России! Она и пишет, и разносит
рукописи... и я... - Тут Цыганкова замолчала и только произнесла по
инерции:
- Ее надо жалеть и всеми силами поддерживать..."
Прежде было сказано: "И мне надо опекать забиваемых..." Это кто же
"забиваемые"? Миханчишин и Анкудина, выходит.
И вспомнилось. Сергей Александрович, перебиратель людишек. "Цыганкова
до добра тебя не доведет..."
Может быть, если принять всерьез слова Юльки, я не угадал нечто
существенное в Вике. Но я не врал ей. Нет, солгал, выдумав новую подругу.
Но если бы Вика любила меня, она тут же бы поняла, что я ей вру. И поняла,
ради чего я вру. В случае с Викой я себя одолел. Теперь я должен был
одолеть себя и после ночи с Юлькой. Я придумывал себе всяческие работы,
чтобы устать и свалиться. И накопался, и натрудился. Потом пошел на канал
и плавал час. Лег и заснул, утомленный, ни о чем не думая.
Но утром, конечно, и в электричке все мысли были о Юльке. Выдержу,
убеждал я себя, выдержу. Женщин хватает. Неделю назад Юлька назвала меня
Единорогом. Но девственником я не был. Да, с Викой близости у нас не
случилось. Опять же, я и теперь так полагал, из-за старания не принести
худого Вике. Но ласку женского тела я, естественно, знал. И в нашем
университетском спортивном лагере Красновидово, на берегу речки Москвы,
там меня отчего-то опекали игруньи, то есть девицы из игровых команд. В
отличие от личниц, бегуний, пловчих, велосипедисток, они считались злыми.
Азартными, интриганками и чрезвычайно темпераментными. "Бойся игруний", -
говорили мы, но сдавались им и подчинялись их напору. Кстати, именно в
Красновидове я и познакомился с Викторией Корабельниковой, студенткой
экономического факультета. Она была личницей, ударяла ракеткой по мячу и
бегала восемьсот метров. Вот она-то как раз и жила Единорогом,
девственницей. И когда я дотрагивался до нее, она вздрагивала и готова
была расплакаться. А в Москве ко мне проявляли интерес взрослые сладкие
женщины, иные и за сорок. Что-то во мне привлекало их. Рассказывая как-то
о своих приработках, я забыл упомянуть еще об одном - мосфильмовские
массовки. Меня всегда определяли на бессловесные (иногда все же с
репликой) роли крепких, добропорядочных парней - бригадиров, командиров
взводов, революционных матросов. В картотеке было записано - "положит.
типаж". Лишь однажды меня обрядили в форму эсэсовского офицера. Ладный,
сказали, излишне ладный, но сняли... Из-за этих, пусть и оставшихся в моем
прошлом, взрослых женщин и игруний мне было стыдно перед чистой Викой и я
не мог переступить черту. Опять же выходит, что я не любил Вику. Просто
был увлечен ею... С Юлькой все происходило по-иному. Пусть и это была не
любовь. А наваждение, затмение или еще что там... Если бы я писал это
сочинение в свои юные годы, я стал бы сейчас сентиментален или даже
слезлив... Уже давно, до вчерашней ночи, каждый день имел для меня
оправдание, если я видел Цыганкову. Только ради соединения с ней мне и
следовало жить. Из-за нее я ездил на Масловку. Я якобы запретил себе
смотреть на нее, глупость какая, что я мог поделать с собой? Если бы я
ослеп и оглох, я бы все равно чувствовал ее, я бы воспринимал запах ее
волос и все токи, какие исходили из нее. До соединения с ней в
Солодовниковом переулке я уже был частью ее...
В Дмитрове я вышел, даже выскочил из электрички, пришагал в Заречье,
в Введенскую церковь. Там молился, упрашивая Спасителя освободить меня от
нее. От кого? От чего? От Юлии? От любви?..
Возвышенный любовный опыт мой складывался из книжных видений и
романтических фантазий. Юношей я был простак и, возможно, тот самый
Единорог. Я учился в мужской школе, только в старших классах нас разбавили
девицами. Но та, в которую я способен был влюбиться, не могла,
естественно, жить в нашем дворе или учиться со мной в школе. Эти и
говорили скверно, и бранились, и вредничали, волосы их секлись, плечи их
форменок были обсыпаны перхотью, под мышками виднелись потные пятна!
Эротические мои восхищения возникали при наблюдениях за фигуристками на
телеэкранах. Влюблялся же я в киногероинь (не в актрис, а именно в их
героинь) либо же в дам из романов, в Агнессу, скажем, из "Копперфильда"
или в подругу шотландского воина Квентина Дорварда. В случаях студенческих
увлечений я маялся, то и дело соотнося своих приятельниц с идеальными.
Цыганкова была для меня единственная, и сравнивать ее с кем-либо не
возникало нужды.
"Этак я опять раскисну!" - отругал я себя уже на Савеловском вокзале.
От вокзала до дома добирался минут двадцать, обещая себе, что устою и
выдержу. Раскладушка в сарае более не устраивала меня, надо было набить
вещами чемодан и на неделю переехать к Алферову. "Хоть бы не оказалось ее
в квартире!" - выказывал я пожелания судьбе.
Ее и не оказалось. Открыв дверь квартиры, я сразу же услышал от жены
Чашкина, Галины:
- Василий, а твоя-то... сестрица-то... умчалась куда-то часа полтора
назад... Ей позвонили, она долго стояла с трубкой у уха, потом
затеребенила сама нервно, я не прислушивалась, видно, что она
взволновалась, бросилась в комнату, через пять минут выскочила и улетела.
- Ничего не сказала? Мне ничего не велела передать?
- Сказала только, что ей нужно на Киевский вокзал. И все. Она и по
телефону говорила о Киевском вокзале.
Дабы отменить недоумения и вопросы Чашкиных, я был вынужден
произвести разъяснения вслух. Будто бы самому себе:
- Ага. Понятно, она предупреждала. Ее, как спортсменку, заманивал и
Киевский университет. Наверное, сообщили, что у них хорошие условия, она и
обрадовалась. Что ж, оно и к лучшему. И для нее. И для меня... А то бы
пришлось возиться с ней...
С чего бы вдруг из Киевского университета решили позвонить мне на
квартиру, я выстраивать предположения перед Галиной Чашкиной не стал.
На моем письменном столе лежала записка. "Василий! То, к чему я шла
годы, случилось. Я и в газете появилась, узнав, что ты в ней работаешь.
Теперь я свободна и должна успокоиться. Я отомстила тебе за Вику. Вика же
отплатила тебе три с половиной года назад. Ты можешь посчитать, что плата
произведена странным образом. Но мы такие. Или я - такая. Я - грешница.
Или даже ведьма. Для своего же блага не подходи ко мне более. И не вздумай
разыскивать меня. Ю. Цыганкова".
Она свободна! "И я свободен! - подумал я чуть ли не в радости. - Как
это поет итальянец, Клаудио Вилла, что ли: "Весел я! Милая покинула меня!"
На кухне Чашкина явно хотела мне что-то сказать, но долго не решалась
и все же не выдержала:
- Василий, а сестрица-то твоя... часом... не в положении?
- Чего? - растерялся я. - Она мне ничего не говорила.
Галина Чашкина служила кассиршей в аптеке, то есть отчасти была
медицинским работником и глаз имела цепкий.
- Мне-то что! - сказал я. - Это ее дела!
- Да нет, я так... - смутилась Чашкина. - Может, я и ошибаюсь...
В комнате моей по-прежнему ощущался запах Цыганковой. Я снова схватил
записку. Буквы в ней были выведены довольно аккуратно. А на столе валялся
листок бумаги с закорючками, пятнами, перечеркнутыми фразами. Надо
полагать, черновик. На обороте листка я прочитал:
"Монастырь... Грешница и ведьма... Монастырь... Ритуал очищения...
Очищения ли?.. Свободна ли?.. Ст. Суземка... Зачем все это?.. Зачем все
это было надо?.."
Ритуал, значит. Неужели в ритуал очищения входили баня, мытье полов
на кухне, в прихожей, в туалете? Очень может быть... Очищения от чего? От
мести? От меня? От меня... И это были ее дела.
Станция Суземка. Что-то я слышал недавно об этой станции.
***
В редакции я отыскал Марьина и поинтересовался у него, есть ли сейчас
в стране действующие православные монастыри.
- Есть, - сказал Марьин. - Единицы. Но есть.
- И женские есть? - спросил я нерешительно. Мне показалось, что
Марьин посмотрел на меня уже с вниманием и интересом.
- Есть и женские, - сказал он. - Один в Эстонии. Еще один в Киеве.
Флоровский, на Подоле. Я там был. Есть вроде бы и еще...
- Спасибо за справку, - сказал я.
- Ты чем-то расстроен? - спросил Марьин. - Или озабочен?
- Да нет! Нет! - поспешил уверить я Марьина. - Просто перетрудился
вчера в саду-огороде.
Следовало проверить еще одно обстоятельство.
У ребят из сельского отдела я узнал, где проживает приболевшая
родительница Миханчишина. В Брянской области, на юге ее, километрах в
двадцати от железнодорожной станции. На моем рабочем столе лежали малые
атласы мира и СССР. Я держал их не только для дела, порой, когда не
приносили полосы, я с удовольствием, будучи московским пешеходом,
рассматривал расположение городов, дорог и рек в какой-нибудь области или
стране, куда мне никогда не довелось бы ни дошагать, ни долететь. Сейчас
на бледно-зеленом пятне Брянской области, надо полагать, если принять во
внимание масштаб карт, часах в двух с половиной езды от Киева, я углядел
станцию Суземка.
Что ж, посчитал я, и такой поворот истории был возможен.
И все же этот возможный поворот вызвал у меня недоумения. Но,
впрочем, события двух последних дней ткнули меня носом в лужу или провели
мордой по асфальту, и понимать что-либо в логике женщин я был совершенно
не способен.
Я закрыл атлас и притянул к себе, неизвестно зачем, солонку. Держал
ее пальцами и смотрел на нее тупо. Какая-то странность в ней стала мне
ощутима. Что-то внутри солонки проживало. Я вытянул нижнюю затычку, и на
ладонь мне выпал крестик. Нечто и еще оставалось в туловище
совы-Бонапарта, мне пришлось отделить голову птицы, и тогда из заточения
высвободилась маленькая костяная фигурка. К тому времени я прочитал в
"Декоративном искусстве" статью о нецке, миниатюрной японской скульптуре.
Мое предполагаемое нецке было зверьком или божком с толстыми боками и
щеками, очень мелкое. Я знал, что многие нецке служили талисманами,
оберегами от злых сил. Крестик же был посеребренный, явно нательный. Для
меня ли предназначались посылки в птице или это были сигналы для другого
человека, скажем, с сообщением о каком-то событии или с побуждением к
действию? Если для меня, то что они значили? Не возлагал ли на меня
неизвестный несение креста, не предупреждал ли о необходимости от чего-то
оберечься? И кто был этот неизвестный?
Я выскочил в коридор с намерением узнать, была ли сегодня утром в
редакции Цыганкова. Но кому и главное - по какому поводу (по какому
праву?) я мог бы задать этот вопрос. Я вернул себя в свою комнату.
Мне захотелось позвонить Валерии Борисовне Цыганковой, я ощутил
потребность в разговоре с ней. Но я не отважился набрать номер телефона
Корабельниковых.
"Надо ехать! В Киев! - вошло в голову. - И не ехать, а лететь! И
сейчас же!" Куда - в Киев? В монастырь. Во Флоровский, на Подоле! Деньги я
добуду... И что там делать?
Но, слава Богу, вошла Зинаида, сразу с двумя полосами для чтения, и
отменила мою дрожь и блажь.
Ночью моросил дождь, во дворе была темень, но все же у дверного
проема в наш подъезд я уловил движение темной фигуры. Я редко бью первым,
этаким деликатным воспитан, но, памятуя двухнедельной давности нападение
на меня на Третьей Мещанской, я двумя ударами уложил вовсе, может быть,
безвинного человека на землю. Я стал ощупывать упавшего, нет ли при нем
оружия, будучи при этом в напряжении: а вдруг он не один. Я был нынче в
раздражении и мог выплеснуть его на случайных людей. Наша возня и ругань
разбудили кого-то на первом этаже, осветилось окно, и я увидел на земле
знакомую мне личность.
- Торик! Пшеницын! - воскликнул я.
- Куделин! Это ты, что ли? - выговорил Пшеницын.
С Толяном Пшеницыным, моим одноклассником, он долго называл себя
Ториком, мы были приятелями, однажды я выручил его, вернее будет сказать,
спас его в жестокой, с финками, драке. После восьмого класса он ушел из
нашей школы, потом, говорили, он поступил в военное училище. Я давно не
видел его, он заматерел, но не узнать его было нельзя.
- Ты поджидал... меня? - спросил я.
Молчание было мне ответом.
- Ну ладно, - сказал я и протянул ему руку, помогая подняться.
- Я не знал, что это ты. Значит, меня к тебе... - глагола Пшеницын не
произнес. - Будем считать, что нам с тобой нынче пофартило.
После недолгого молчания Пшеницын сказал:
- Ты злой стал... А эта дура играет в чужие игры... Ладно, разошлись.
Я тебя не видел.... И ты меня не узнал. Нет, и ты меня не видел.
И Торик Пшеницын исчез в темноте.
Естественно, ночью я почти не спал. Ничего удивительного не было в
том, что при прощупывании Пшеницына я обнаружил при нем пистолет. С чего
вдруг ко мне... приставили (это еще более или менее благополучное слово)
человека с пистолетом? Куда мне следовало обратиться? За помощью или с
просьбой о защите. В милицию? К улыбчивому Сергею Александровичу? Или к К.
В., Кириллу Валентиновичу?
Можно было бы предпринять усилия и выйти на Торика Пшеницына. Но если
бы он посчитал нужным, ему самому удобнее было бы объявиться мне. К тому
же, возможно, сгоряча, а возможно, и подумав, он и так поделился со мной
соображением о ней и ее участии в чужих играх. И может быть, его состояние
или стояние во дворе (кстати, слова Пшеницына "значит, меня к тебе...", не
исключалось, имели продолжением вовсе не "приставили", а, скажем, "привела
судьба") было вызвано личным, лирическим интересом, а не государственными
либо уголовными (солонки!) надобностями. Я же ничего не знал об ухажерах
Цыганковой. Но что было гадать об этом?
Утром мне позвонил Костя Алферов.
- Кое-что накопали. Бери ручку и записывай...
- Нет, - сказал я. - Надо повидаться.
- Нет времени.
- Ничего. Часок выберешь. Жду в столовой у Белорусского. А там
поедешь на работу метрополитеном.
Алферов по случаю дождя явился на встречу в коричневой болонье и в
болоньевом же берете. Я был в нейлоновой куртке, зонтиков из-за нелюбви к
ним не заводил.
- Ты что, опасаешься телефонов? - спросил Алферов.
- Как только я взял трубку, приоткрылась дверь соседей, - соврал я.
- А-а-а, - понимающе кивнул Алферов. Он слышал от меня о Чашкиных. -
Накопали мы пока чуть-чуть. И вряд ли чем тебя удивим. Копали мы главным
образом по линии Кочуев. Как ты и предполагал, Кочуй - из левобережных
казаков. Слободские малороссы. И эти Кочуй - в родстве со многими, а в
частности и с известными Полуботками. С теми самыми Полуботками, что якобы
в первой трети века восемнадцатого вложили золота на более чем миллион
тогдашних фунтов стерлингов в один из английских банков...
- Ну, это миф, - поморщился я.
- Да, миф, - согласился Алферов. - Тем не менее в 1908 году почти
триста пятьдесят наследников Полуботка собрались на съезде в Стародубе...
- Где? - спросил я.
- В Стародубе, нынче Брянской области...
- Опять эта Брянская область... - пробормотал я.
- Что ты имеешь в виду? - взглянул на меня Алферов.
- Нет, ничего, я просто так...
- На том съезде присутствовали и отстаивали свои права, в том числе и
на стерлинги, несколько Кочуев и среди них два Кочуй-Броделевича. Ценности
и реликвии в их роду, несомненно, сохранялись. Как ты опять же
предполагал, представителей их рода арестовывали в восемнадцатом, тридцать
седьмом и сороковом годах... Броделевичи - из польской шляхты... По
материнской линии род Ахметьевых коленом Спешневых дважды пересекался с
Кочуй-Броделевичами...
- Спешневых?
- Да, - обрадовался Алферов. - Один из этих Спешневых служил при
Ордине-Нащокине!
- А с Башкатовыми Кочуй-Броделевичи не пересекались?
- Башкатовыми? - удивился Алферов. - Про Башкатовых ты нам ничего не
говорил...
- Ах, да! - спохватился я. - Я и забыл...
- Ну и как? - спросил Алферов.
- Все это очень общие сведения... А все решит частность.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг