И Бодолин заплакал. Светочка и ее подруги в нашу сторону более не
смотрели.
- И ведь крючками инквизиторскими цепляют, - продолжал Бодолин, меня
не ощущая. - Будто я в чем-то постыдном виноват, будто я подл был в
чем-то, будто я через что-то переступил и они имеют право помыкать мной,
дергать меня за веревочку, будто я уже их или даже хуже их! - Он выкинул
вперед руку и вцепился мне в плечо. - Поверь мне! Поверь! Я не давал
повода отнести меня в разряд прокаженных! Ах, как гнусно они со мной
говорили!
Меня ли он держал за плечо? Прикосновение его ползающих пальцев было
мне неприятно. Но я явственно ощущал, что стенания и жалобы Бодолина
доставляют мне чуть ли не удовольствие (я не противился им и не хотел их
прекратить). То есть не стенания и жалобы, а осознание того, что он
плачется, а я не плачусь, меня тоже водили, но я не плачусь. Я был сейчас
словно бы сильнее и нравственно выше Бодолина. Но тут же я вспомнил, что
накануне не отказался бы напиться с Обтекушиным, неудачником и по сути
своей - ничтожеством. И возможно, мне было бы сладко выплакаться именно
ничтожному и далекому мне человеку (и я Бодолину - не близкий, никакой).
Но нет, выпил бы я выпил, но плакаться бы не стал, и скорее всего - не
из-за гордости, а из чувства самосохранения.
И я понимал, что тем самым якорем, о котором проговорился
собеседователь Сергей Александрович и которым никак нельзя было прихватить
невесомое говно, Бодолина прихватили. И может быть, не одним якорем.
- Я для них существо уязвимое, оттого что тонок и порядочен, -
бормотал Бодолин, пальцы его я отцепил от своего плеча. - А вот такая
тварь, как Глеб Ахметьев, им недоступен. Им неподвластен. Они и не могут
до него дотянуться. Если только с помощью таких, как...
- Отчего же Ахметьев - тварь? - не слишком решительно попробовал я не
согласиться с Бодолиным.
- А потому что тварь! - воскликнул Бодолин. - Тварь и дрянь! Всех
красных вождей, кривясь ртом, называет цареубийцами, а всяким Леонидам
Ильичам и Михаилам Андреевичам готов стирать портянки и кальсоны. За что
содержится в сухости и почете! Ненавижу его!
- Ты, Дима, упрощаешь...
- Это же надо! - Бодолин снова стал громким. - Умудриться написать
приветствие съезду комсомола от Брежнева и приветствие же от съезда
комсомола самому. Брежневу! Ненавижу!
- Но его же заставляют... долг службы... отдел пропаганды...
- Заставляют! Меня бы стали заставлять, я бы им! - взвился Дима. - Я
Ахметьеву еще устрою! И эти твои Марьин с Башкатовым - тоже твари! И их
наверняка никуда не водили. Их купить можно, но не шантажировать. И их
ненавижу! Они-то сытые, они-то упаковывают своими текстами достижения
народов, как подобает!
- Это Марьин-то - сытый! - рассмеялся я. - Видел я, какая у его семьи
сытая жизнь! Ненависть твоя, Дима, вызвана завистью.
- Мне некому завидовать! - вскричал Бодолин. - А ты кто такой? Пустое
место! Что ты-то сидишь рядом со мной?
- Ну вот, приехали, - сказал я. - Так я и думал, что этим кончится...
Дима, я плачу за себя и раскланиваюсь с тобой.
- Погоди! Извини! - опять вцепился мне в плечо Бодолин. - Извини! Я
на нервах! Они меня довели! Прежде люди, такие, как мы с тобой, попавшие в
унизительное состояние, чтобы поддержать честь, должны были застрелиться.
Или утопиться. Или полезть в петлю. Револьвера у меня нет. Но вот петлю я
себе изготовлю. Сегодня же.
И он опять заплакал.
- Успокойся, Дима, - заговорил я. - Давай выйдем, я посажу тебя в
такси. Выспишься. Утром обо всем забудешь...
- А ты? А ты? Ты не полезешь в петлю? - Бодолин, похоже, отчаялся
найти во мне человека чести.
- Ты заблуждаешься, - сказал я. - Меня никто не поставил в положение,
какое требовало бы выстрела в висок.
- Но как же! Как же! - возмутился Бодолин. - Ты хочешь сказать, что
они не добились того, чего добивались? Не лги!
- Не знаю, кто такие "они". Не знаю, чего "они" добивались от тебя.
Знаю только, что у меня поводов стреляться или топиться нет.
- Не лги мне! Не лги!
- Мне на самом деле нечего тебе сказать.
- Ах, ну да! Ну да! - язвительно и брезгливо усмехнулся Бодолин. - Я
перед тобой лопатой в душе ковыряюсь, а ты молчишь, ты трусишь, ты
подписку давал...
- Я ничего не подписывал, - резко произнес я.
- Как это ты ничего не подписывал? - опешил Бодолин.
- Я ничего не подписывал, - повторил я. - Я ничего не обязан был
подписывать. И ничего не стал бы подписывать.
- Но как же? Как же? - недоумевал Бодолин. - Нет, ты лжешь! Так не
могло быть! И псевдоним тебе не назначили? Нет, ты врешь, падла продажная!
И Бодолин, вскочив, уже двумя руками попытался схватить меня за
грудки. Но я, увы, без труда осадил его на место. Мне было жалко его. А я
нисколько не облегчил ему пребывание в жестокостях жизни.
- Ты еще мне морду начистишь, - забормотал, поморщившись, Бодолин. -
Я забыл. Ты ведь у нас спортсмен...
- И будущий оперный певец, - мрачно добавил я.
- При чем тут оперный певец? - Бодолин взглянул на меня с подозрением.
- Певцом ты представил меня Светочке, - напомнил я.
- А-а... Было такое... - кивнул Бодолин. - И ты к тому же обладатель
солонки номер пятьдесят семь.
- Что вы все привязались к этой солонке и ее номеру!
- А я затяну петлю, - уже самому себе сказал Бодолин. - Или нет. У
дяди Володи (тот как раз был известный оперный певец) есть коллекция
оружия!
Затруднивший меня поиск необходимых для поддержания духа Бодолина
слов был отменен явлением в шашлычную еще одной редакционной компании.
Вошли четверо: Марьин, Башкатов, красотка Чупихина и, что оказалось для
меня неожиданным, Цыганкова. Увидавший их Бодолин, взволновавшись,
зашептал мне:
- О нашем разговоре никому ни-ни! Никогда!
Башкатов пригласил присоединиться к их компании, Бодолин сейчас же
вскочил, раскинув руки - само дружелюбие, - бросился обнимать пришедших.
Я, сославшись на дела, вручил свою долю дани Светочке, раскланялся со
знакомцами и поспешил к выходу.
- Куделин, куда же ты? - услышал я башкатовское. - Постой! Нужно
поговорить! Есть новости!
- Успеется... - пробурчал я.
Два дня я был свободный (занятия имел), а появившись в редакции после
отгулов, сразу же узнал о том, что Миханчишин с Ахметьевым стрелялись.
Занятия имел, бросил я. Занятия эти состояли в сидениях с книгами
(совершал выписки), поездке в Кусково (музей фарфора) и трех выходах с
поисками нового места трудового расположения.
В те два дня я был убежден, что чем быстрее сам уйду из газеты, тем
будет пользительнее для меня. Во-первых, перестану жить ожиданиями (а в
них - страхи или хотя бы душевные неуюты) неприятностей, обещанных Сергеем
Александровичем. Во-вторых, проверю, насколько обязательны его угрозы
насчет разбрасывания волчьих рекомендаций моей невесомой личности там и
тут. Тогда уж брошусь в грузчики или подсобные рабочие зеленных магазинов.
Или - при невероятной удаче - в ученики краснодеревщика. Или еще в
какие-нибудь ученики. Руки мои - наследство отца - умели делать многое. А
если мне уже направили повестку из военкомата, то я, для верности,
позволил бы себе дожидаться прихода на квартиру офицера с солдатами.
Но и против увольнения из редакции нечто настраивало. Выходит, сбегаю
я от Сергея Александровича и "их", заранее убоявшись. И чем бы я объяснил
свой уход Зинаиде, к тому же не поставил бы я ее под какой-либо удар. Ко
всему прочему было в редакции много людей, мне теперь приятных.
Тут опять в моих мыслях следовал поворот. Приятные-то они приятные. И
я, возможно, кому-то приятный. Не исключено. Но меня-то водили в кабинет
Зубцовой. И еще кого-то водили. В тот день, и, может быть, накануне, и,
может, после. И из кого-то, как из Димы Бодолина, выковыривали нечто
низкое и постыдное, что давало возможность закабалить душу и совесть. Я
теперь перебирал в мыслях: а этот мог бы согласиться? А этот? А этот? А
эта? А другие, может быть, согласились или вынуждены были согласиться
годами раньше. Являлось в голову и иное: вон тот-то раз пять в год ездит в
заграницы. Вон тому-то вне очереди дали квартиру. А того-то без всяких на
то заслуг перевели в старшие литсотрудники (и оклад повысили). Каждый,
каждый, получалось, мог вызвать интерес Сергея Александровича, а в конце
концов и его благорасположение. Что же? Теперь предстояло жить с
оглядками? Не брякни что-либо в присутствии этого и этого? Эким подлым
делом я теперь занимался! Но не одарил ли меня этой подлостью, не наполнил
ли ею мои воображения Сергей Александрович сотоварищи? Стало быть,
оказался способным эти подлости воспринять... И для него это была никакая
не подлость, а работа, образ сбережения крепости отечества и государства.
Но почему все должны были согласиться? Я-то вот не согласился... И что?
Меня-то ведь водили. И обо мне могли сейчас думать невесть что. "Не брякни
при нем лишнего..." Но что было - лишним? И чего следовало бояться?
Нет, надо уходить, опять уговаривал я себя. Ну уйду, отвечал я себе
же, но что будут судачить мне вслед?
При всех своих сомнениях я не мог не думать об обеде в шашлычной. Да,
видимо, Диму подцепили. И надо полагать, с ним не церемонились, как со
мной. Его ставили на колени, причем в грязь, в блевотину, загоняли в угол
и, по всей вероятности, своего добились. Это были уже не рисунки моего
воображения. А прочувствованно мною реальности. Я не способен проглядывать
человека насквозь, как иные наши специалисты, но порой мне открывается
пережитое другим человеком, пережитое вне моего присутствия. И мне даже
стало казаться, что раздосадовавшее Бодолина собеседование было
продолжением отношений Димы с "ними". И может быть, тут, правда, я не был
убежден, он, натура экспансивная, артистическая, и впрямь нынче всерьез
доведен до крайности, до петли или револьвера из коллекции дяди Володи.
Он-то пытался найти во мне облегчение. Он-то полагал, что и я, пусть и
ничтожество, унижен равноценно с ним и пребываю в общей с ним грязи, а это
уже повод для умилений и братаний и, если потребуется, оправдания: "Не я
один! И этот, как и я, - жертва!" Признав себя равнострадающими жертвами,
мы могли бы не только успокоиться, но и возвысить себя над толпой
мучителей. И возгордиться. А я не подыграл Бодолину. Протянутое мне
равноправие положений отверг, произнеся: "Я ничего не подписывал!" Ты-то,
мол, кто, а я-то, мол, кто! Хорошо хоть я не стал убеждать Бодолина в том,
что мне не назначили псевдоним. Стукачью кличку, надо полагать (мой
приятель, живописец, рассказывал, что один его однокурсник - его раскололи
и на выпускном банкете били - согласился подписывать свои донесения
фамилией Врубель). У меня до псевдонима дело не дошло (а какой бы
предложили - Историк, Ключевский, Геродот?). А в Димином случае, значит,
дошло...
Я жалел Бодолина, себя же упрекал в том, что в шашлычной валял
дурака, не мог отыскать в себе верную тональность понимания человека и
сострадания ему. А ощутив, что Димины дела похлеще моих, я чуть ли не
возрадовался.
Стыдно мне стало.
Бодолин может, может, приходил я к убеждению, наложить на себя руки!
Может! Он - такой! Помимо всего прочего он человек жеста и позы. А если он
погибнет (или уже погиб), доля вины будет и на мне. Надо позвонить, надо
узнать, теребенил я себя. Но как? Если позвонить в редакцию, то - что
спросить? Если самому Бодолину, а он вдруг жив и поднимет трубку, то что я
стану говорить? Не остался ли я должен ему за обед? Глупость какая! Эдак я
маялся, как выяснилось позже, будучи самым настоящим олухом.
И когда я узнал о дуэли Ахметьева с Миханчишиным, то более всего меня
удивило то обстоятельство, что в дуэли участвовал Бодолин. Он побыл одним
из секундантов Миханчишина.
Сведения о дуэли ходили смутные, и разговоры о ней быстро
прекращались. То есть поговорить-то о ней у многих была охота, но, видимо,
сразу же вспоминалось указание: помалкивать. Стрелялись вроде бы в
Сокольниках или в Лосином острове (одним словом, под деревьями), и будто
бы пули задели обоих, но лишь поцарапав дуэлянтов. Сами персонажи действа
на шестом этаже отсутствовали. Ахметьева, сказывали, отправили куда-то за
город для написания умственно ценных бумаг. Бодолин же выхлопотал
творческий месяц и укатил в Пицунду с пишущей машинкой и кипой бумаги.
Миханчишину тоже дали отпуск за свой счет, и он отправился на побывку к
внезапно приболевшей матери, деревенские харчи и воздухи обязаны были
укреплять и его собственное здоровье. Вторым секундантом Миханчишина был
некий его земляк, на неделю заезжавший в Москву и вместе с Миханчишиным
убывший на малую родину. Ахметьеву же ассистировали два его однокурсника,
Белокуров и Ермоленко, один из них работал в "Дружбе народов", другой - в
страховом вестнике, со службы их вроде бы не погнали.
Отправления в отпуски, командировки дуэлянтов и их секундантов
произошли незамедлительно и бесшумно, кто-то лишь заметил нынче утром в
коридоре Миханчишина с левой рукой на перевязи - и фьють Миханчишин в
Брянскую область к больной матери.
Новость о Бодолине совершенно меняла мое представление о нем. Я-то
чуть ли не скорбел о погубленной жертве Сергея Александровича и его
коллег! А Бодолин - вон какой молодец! Д'Аршиак! Или Данзас! Он ведь
соображал, что в случае с Ахметьевым возможны дурные последствия или даже
наказание, и вот взял и отважился. А я уже согласился с мыслью о драме
Бодолина. Он же будет теперь в романтических героях, как и пораненный
Миханчишин, вышедший с оружием на погубителя чести. Я слышал, что в
коллекции Диминого дяди есть и дуэльные пистолеты конца девятнадцатого,
начала восемнадцатого века, в их числе и двуствольные. Восстали невольники
чести и осмелились выступить против служителя сильных державы сей... Но
что же тогда, накануне дуэли, ждал Бодолин от меня в шашлычной? Зачем ему
был нужен разговор со мной? Этого я не мог теперь истолковать. Неужели он
плакал ненатурально? И кем же я существовал в его представлениях?
А участие в перестрелке Ахметьева меня истинно удивляло. Зачем ему
надо было отвечать такой мелюзге, как Миханчишин? Он, Ахметьев, объявил
себя, влепив пощечину Зятю. А Зять пребывал тогда второй персоной в
государстве (так представлялось). Мне не пришлось быть тому свидетелем. Я
пришел в редакцию года через полтора. Редакция наша умела гулять. Вечера
во всяческие кануны устраивались с капустниками, с музицированием и
экспромтами бывших в те годы в славе артистов. Упоминаемый мной вечер был
предновогодний, то есть самый бесшабашный и легкомысленный. Отсмеялись
капустнику, выслушали тосты за столами в Голубом зале, разошлись по
кабинетам, там употребили крепкого, и всерьез, и сошлись снова на танцах и
веселье в Голубом же зале. Гостем был в тот вечер самый модный в Москве
молодой театр. Башкатова считали в нем своим и поддались на его уговоры
повеселиться. И все шло хорошо. Зять руководил теперь газетой взрослой, но
на вечера в Голубой зал он по привычке приходил. Деловой человек, в часы
веселья он, было известно, становился барином и ловеласом. Привык
любезничать со смазливыми дамами, порой позволял себе не стесняться в
приемах выказывания своих любезностей. Здешние барышни тоже привыкли к его
манерам, лишь похихикивали или ускользали от Зятя. Пришедшую же в гости
юную актрису его ухаживания покоробили. Она действительно была красавица,
и любезности Зятя никого не удивили. Актриса же вырывала свои руки из рук
поклонника, вскрикивала что-то и даже заплакала. Все отворачивались, никто
как будто бы ничего не видел. Тогда и двинулся к актрисе и ее обидчику
Глеб Аскольдович Ахметьев, младший литературный сотрудник. В тишине он
назвал Зятя по имени-отчеству и заявил, что порядочному человеку
пользоваться подобным образом своим положением в обществе непозволительно.
Ахметьев сделал шаг вперед и влепил Зятю пощечину, громкую и, видимо,
небезболезненную. Ринулись гасить пожар, уговаривали Ахметьева сейчас же
извиниться или бежать куда подальше от барского гнева, не раздражать
более, но Ахметьев с места не двигался и не извинялся. Вышло так, что
облагоразумевший Зять сам извинился перед актрисой и Ахметьевым, пожелал
всем продолжить веселье и удалился. И веселье продолжилось.
Такой и дошла до меня эта история.
Однажды я встретил Зятя в Доме журналиста. В тот самый день, когда К.
В. вышвыривал в зал призы лотереи и кричал: "На шарап!" Зять спускался по
лестнице, обширный, вальяжный, разомлевший, будто распаренный,
соломенно-розовый, два каких-то старичка оказались на его пути, они
бросились к нему с приветствиями, он сиятельно протянул им руки ладонями
вниз, и старички принялись целовать его пальцы. Зять смотрел на них
милостиво, будто производил награждение. Меня чуть не стошнило. Картина
подобных проявлений уважения противоречила моему воспитанию. Я,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг