еще раз выйду из себя. Не дождешься. Твоя беда, Куделин, в том, что ты
никакой. Ты - Обтекушин. Ты ничего не натворил. Ни хорошего. Ни плохого. И
ничего не хочешь. Тебя не за что зацепить. Ты весь благонамеренно чистый.
И твоих стариков трогать не за что. И жены с дитятками у тебя нет. Тебя
нельзя притянуть и держать якорем. Ты плаваешь сам по себе. Ты невесомый.
Ты просто говно. И всю жизнь будешь болтаться все тем же говном все в той
же проруби. Подумай об этом. С тем я тебя и отпускаю. А Цыганкова до добра
тебя не доведет...
Я двинулся к двери.
- Постой, Куделин, - сказал собеседователь. - Ты человек взрослый и
должен понимать, что о нашем разговоре тебе следует молчать.
- Да, понимаю. И буду молчать.
- Вот подпиши бумагу о неразглашении и прочем.
- Я пообещал молчать. И все. Ничего похожего на государственные тайны
я сегодня не услышал. Я лишь познакомился с несколькими частными
свойствами вашей натуры. Никаких бумаг по поводу этого знакомства я
подписывать не стану.
- Куделин, Куделин, - посокрушался Сергей Александрович, - начитался
ты воспоминаний репрессированных. Ладно. Иди. И учти. Наш с тобой разговор
еще будет иметь последствия. При этом самые неожиданные.
Соколом я вылетел в свободы редакционных коридоров из кабинета
Алевтины Семеновны Зубцовой. Экий я молодец! Молодец! Молодец! Молодец!
("Возьми с полки пирожок!" - юркнуло детское дворовое выражение сороковых
годов). Или я был скакун Гаруна аль-Рашида, способный - без всадника -
возноситься над снегами и льдами Крыши мира. (Экое дикое воспарение!) Но
все равно я был молодец! Я не оплошал перед собеседователем Сергеем
Александровичем Кочеровым, отнюдь, не оплошал.
Мне хотелось сейчас же поведать о собственной доблести. Но кому?
Всем! Нет, хоть кому-нибудь... Здравствуйте, но я же дал слово
помалкивать. И похвастаться было нельзя.
В армию погонят служить? Ну и хрен с ней, с армией! Никто в ярмо
впрячь меня не сможет!
- Что это ты, Василий, какой-то взъерошенный или воспламененный? -
оценила меня Зинаида Евстафиевна. - Ну, если сохранил свое в себе, то и
хорошо.
- А вы, Зинаида Евстафиевна, - сообразил я, - из-за меня, что ли,
пришли в десять часов?
- Стала бы я из-за тебя, паршивца, время тратить, - проворчала
Зинаида, будто смутившись, и быстро вышла из моей комнаты.
Часа через полтора она снова зависла над моим столом.
- Это чем же ты благотерпимую Алевтину Семеновну удручил? Она, обычно
со мной молчаливая, заговорила. "Ваш-то парнишка, говорит (это ты - "мой
парнишка"!), оказывается, невежливый грубиян!" Это кто же тебя грубияном
воспитал? Ба, да ты уже и не воспламененный, а прокисший! Что ж, этого и
следовало ожидать...
И она опять покинула мой кабинет.
А я действительно сидел прокисший. Чему я радовался-то, дуралей, в
коридоре шестого этажа? Молодец и вольно-поднебесный скакун! Вот именно,
что скакун из конюшен подневольных войск. Какие уж тут Гималаи души и
свободы!
Мне хотелось напиться.
Я ни с того ни с сего стал рыться в своих бумажках и выволок из них
клочок с записанным вчера адресом Обтекушина. Вот взять сейчас бросить все
и отправиться отыскивать Обтекушина, а отыскав, с ним и напиться.
Но он небось, если существует, сейчас на работе, а адрес его у меня
домашний. Вечером же я, пока мне не сказали "Брысь!", должен был хотя бы
из уважения к Зинаиде читать рабочие полосы.
Все же я спустился в буфет и выпил две бутылки "жигулевского". Но
воровато выпил, в одиночестве, оглядываясь по сторонам, не показывает ли
кто на меня пальцем.
Беседа с Сергеем Александровичем продолжалась почти пятьдесят минут.
Стало быть, до меня за три часа упорств Сергея Александровича в кабинет
Алевтины Семеновны заводили четверых, в крайнем случае - пятерых. А в
редакции больше семидесяти так называемых пишущих, то есть творческих
работников (это не учитывая собкоров в республиках и во всех крупных
областях). Но заводили в кабинет шестерых, в их числе и меня. (Может быть,
конечно, собеседования проходили и в иные дни, а я о них не знал. Но
соображение об этом сейчас для меня ничего не меняло.) Отчего же мне
выпало такое счастье - возбудить надежды в Сергее Александровиче и его
коллегах? Отчего в их соображениях я существовал вполне возможным стукачом?
То есть по их понятиям я созрел до стукачества и шпионства. Я
пообещал себе обдумать услышанное и прочувствованное в кабинете К. В., но,
успокоившись, от осмыслений себя освободил. Кто я? Кто я - на самом деле?
И за кого меня принимают и каким трактуют? Какие поводы своим поведением и
своей сущностью дал я, чтобы меня соединили с подлостью и негодяйством?
Себя я мог бы успокоить: но ты-то не способен ни на стукачество, ни на
участие - пусть и в государственном - подглядывании за чужими тайнами.
Однако, стало быть, я именно походил на способного стучать и шпионить, и
таким меня могли видеть не только ловцы человеков, а самые обыкновенные
люди. Вот что для меня было страшно. И теперь поползет по редакции: а
Куделина-то призывали в стукачи, мало ли что Зубцова обозвала его
грубияном, это все игры, на самом-то деле вполне вероятно, что он,
погремев, с доводами собеседователя все же согласился и готов служить
государству верой и правдой.
"Что ты горюешь? - сказал я себе тут же. - Выгонят тебя отсюда очень
скоро, обещано же, и никто о тебе, мелкой мелочи, через три месяца и не
вспомнит, был ли такой, согласился ли, не согласился ли..."
Выгонят, выгонят, звенело во мне, и даже нищим учителишкой не
позволят стать! Это кто же мне теперь доверит преподавание истории, науки
общественной?
А ведь они почти сошлись в оценке моей натуры - К. В. и Сергей
Александрович Кочеров. Но Сергей Александрович выразился определеннее.
Говно невесомое, плавающее в житейской проруби, Обтекушин. К. В. же
развешивал на мне, как на елке, флажки определений: благонамеренный,
верующий (вроде бы верующий), избегающий, скорее всего из осторожности
(трусости, по Сергею Александровичу), людей иных мыслей и убеждений
(клеветников, по Сергею Александровичу, и их самиздатовских клевет),
старомодный моральный чистюля (Единорог, по Цыганковой. И Цыганкова - сюда
же. Но в какой связи ее упомянул Сергей Александрович?) А не были ли
скреплены чем-то мое собеседование с К. В. и мое собеседование с Сергеем
Александровичем? И как появился на шестом этаже улыбчивый ловец человеков?
По какому-либо заранее имевшемуся расписанию их ведомства? Или его вызвали
пролетающие обстоятельства: дарение солонок, гнев на Главного редактора,
загадки Ахметьева, скандал на Часе интересного письма и гипотетическая
дуэль, самоубийство ответственного секретаря (©2) Чукреева?
Что было мне гадать? Я же оставался собой при любых поворотах
житейской истории. Собой и со всем своим. Никого не одолевшим и никого не
устыдившим. Раздавленным червяком, какого уже и смысла нет насаживать
наживкой для окуня. Человеком без надежд, без нормального жилья для
стариков, без джинсовых штанов из американской лавки.
На Первой Мещанской есть овощные магазины, соображал я, на
Трифоновской, в Орловском переулке, устроюсь туда, если не заберут в
армию, устроюсь и сопьюсь.
Напиться я все еще хотел и сегодня, но не выходило.
Днем позже ко мне подошел классик Бодолин и сказал:
- Слушай, Куделин, не согласишься ли ты пообедать со мной?
- Дима, - сказал я, - что-то я не понял. В чем твоя трудность?
- Василий, я хотел бы посидеть сегодня в шашлычной. Думал позвать
Чупихину, она куда-то улетела. Пошли сходим на часок, посидим...
- Я вряд ли заменю Чупихину... - замялся я.
- Да насчет Чупихиной я просто так сказанул...
- У меня нет денег на шашлычную, - сказал я.
- Я же приглашаю! - чуть ли не обиделся Бодолин. - Получил гонорар на
радио. Возьмем шашлычки, цыплят, коньяку. Понимаешь, я не могу пить один...
- Мне читать полосы ночью... - сопротивлялся я.
- Да брось ты! - рассмеялся Бодолин. - Не окосеешь. Зрачки от коньяка
расширятся и зорче станут. Ну допустишь какие-нибудь две опечатки, кто их
заметит?
- Ну ладно, - пробормотал я. - Но ненадолго... Предложение его было
странным. В приятелях с Бодолиным мы не ходили. И ко мне, так казалось, он
относился с высокомерием признанного очеркиста. Если не с высокомерием, то
с пренебрежением. Но что-то было сейчас в его глазах, в его движениях и
даже в интонациях его просьб, что заставляло меня думать: зовет он
посидеть за рюмкой коньяка именно меня неспроста, и возможно, желание его
связано со вчерашними собеседованиями. Оттого я и принял его приглашение.
Шашлычных поблизости было несколько. Чаще всего в дни зарплат
редакционные компании обедали в шашлычной на Ленинградском проспекте,
напротив гостиницы "Советская". Естественно, шашлычная именовалась
"Антисоветской". Но Бодолин сказал:
- Пойдем на Раскову. Там тихо, уютно. И знакомые официантки.
Сопротивление напору Бодолина во мне все же упиралось, но явственное
мазохистское чувство - торчал бы в ботинке гвоздь, я натянул бы ботинок на
ногу - заставило меня сдаться. "Ну напьюсь! - думал я. - Ну выгонят.
Раньше обещанного. Легче будет жить, полагая, что выгнали из-за пьянки".
Бодолин был печален, чем-то озабочен, но красив. Изящество его и
артистичность проявляли белая куртка без воротника и вишневый шелковый
шарф, повязанный бантом. Не помешала бы ему и дорогая трость. Я же
вышагивал при Бодолине провинциальным увальнем. Я было принялся рассуждать
про летчицу Раскову, но Бодолин меня оборвал. И я положил себе молчать.
Пусть говорит Бодолин, если имеет потребность.
В редакции меня к Бодолину не тянуло. Он считался мастером очерков на
моральную тему (разводы, несчастные или, напротив, высокие любови,
семейные драмы, нравственные падения и взлеты), на летучках его хвалили за
тонкость анализа душевных состояний. Я уж упоминал: ранние рассказы
Бодолина (а он кончал ВГИК в мастерской Габриловича), если верить молве,
хвалили Шолохов и Паустовский. Очерки Бодолина тоненькими книжицами
выпускали "Молодая гвардия" и Политиздат. Чупихина шепотом сообщила мне,
что Дима пишет нечто гениальное и вечное в стол, и слух об этом несколько
оправдывал высокомерие Бодолина к окружающей его мельтешне, житейской и
творческой. Мне же его сочинения казались манерными или даже жеманными,
стиль же - поучительно-дамским. Впрочем, я никак не мог считать себя
правоспособным оценивать критиком.
В шашлычной, почти пустой, Диме обрадовались, красотки-официантки, в
стесняющих движения юбках, похоже, были готовы повздорить из-за
возможности обслуживать любезного посетителя.
- Мы сядем здесь, у окна, у Светочки, - барином распорядился Бодолин.
Он расцвел, раскраснелся от внимания шашлычных барышень и, возможно,
забыл о печалях. Светочка, подошедшая к нам, не исключено, могла бы
выслушивать заказы, сидя у Бодолина на коленях. Но Бодолин и иным способом
доставил Светочке удовольствие. Правой рукой он по черному сукну юбки
поглаживал бедро и ногу Светочки, левой же изображал блюда, каким
следовало сейчас же возникнуть перед ним и мной.
- Овощи... помидорки, огурчики... Маслинки... Сациви... две-три
косточки, а все остальное мягкое, ну ты сама знаешь... В харчо пусть
бросят каперсы... Шашлычок с горелой корочкой, но внутри сочный...
Коньячок в полном графине, для начала...
- Какого атлета ты, Дима, привел... - сказала Светочка, на меня как
бы и не глядя.
- Да! - обрадовался Бодолин. - Это Вася. Знаменитый спортсмен. И
будущий оперный певец.
- Надо же! - цокнула Светочка и будто бы в восхищении повела плечами
и грудью.
- При чем тут спортсмен и певец? - пробурчал я. Но сейчас же
сообразил, что бурчать нечего: а кем бы вообще могли представлять меня
знакомым, сотрудником Бюро Проверки, что ли?
Закуски, харчо, шашлыки мы скушали с удовольствием, не спеша и почти
без всяких размолвлений. Звучали только оценки блюд, Светочки (если она
оказывалась рядом) и быстрые Димины тосты.
Вдогонку шашлыку были заказаны цыплята, в ожидании их Бодолин совсем
замолчал. Рукой указал, еще налить по рюмке коньяка, и тут я понял, что он
всерьез пьян.
- Дима, может... нам... хватит? - робко прошелестел я.
- Беспокойся о себе! - заявил Бодолин. - Я в норме. Мне требуется...
Ты меня посадишь в такси?
- Посажу. У "Советской"...
- Ну и хорошо. Ну и жуй дальше. И все.
Жил Дима в театральном доме, на Немировича-Данченко, на задах
Елисеевского и известной в Москве Бахры.
Он швырнул в себя коньяк из рюмки и вилкой стал гонять по блюдцу
плавающую маслину. Не изловив ее, в раздражении то ли из-за неподчинения
маслины, то ли из-за моей бестактности с напоминанием о степени нашей
трезвости, Дима вдруг разъярился и принялся бранными выражениями оценивать
состояние нынешней отечественной словесности, а потом и кинематографа.
Назывались имена, в их числе и, видимо, удачливых знакомцев или соучеников
Димы. "И этот туда же, скотина! Поставил фашистские "Неуловимые мстители"
ради премий и почета!" По поводу оценки "Неуловимых мстителей" я, пожалуй,
мог бы и согласиться с Димой, но он мне и звука не дал произнести.
Помянуты были и наши собственные письменники Марьин с Башкатовым, эти -
как промозглые конъюнктурные бездари. Тут я промолчать не смог и попытался
выступить в защиту их прозы, но опять же был остановлен гласом Бодолина.
Истинную прозу писал он, складывая ее в стол, но рано или поздно люди
узнают об уровне его таланта и мышления.
- И большое у тебя сочинение? - проявив глупость, спросил я.
- Не важно, большое или малое!
- Но - нетленное, - совсем уж сглупил я.
- Да, нетленное! И можешь не иронизировать надо мной! Ты-то кто есть?
Да, нетленное! - Дима ударил по столу. И последовали матерные слова.
Сразу же возле столика возникла Светочка.
- Дима, Димуля, да что с тобой?
Бодолин хотел было отшлепать Светочкин зад, но чуть не свалился, я
поддержал его.
- Может, кофе принести?
- Можно и кофе...
Бодолин промычал нечто, уткнул лицо в ладони и будто задремал. Так он
дремал минут десять.
Я сидел дурак дураком. "Ты-то кто есть?" Именно, я-то кто есть?
Нанятый за плату сотрапезник? Стало быть, действительно, сиди жуй, пей,
терпи и выслушивай. Экий я опять глупец! Я прикинул степень своей
защищенности. Да, за себя я расплатиться смогу, что и сделаю. Завтра,
правда, придется занимать у кого-нибудь на обеды до получки. В шашлычной
меня удерживало лишь соображение: нельзя же бросать человека, с кем ты
пил, да еще и пообещав посадить его в такси.
- Куделин, тебя водили вчера на беседу? - спросил меня Бодолин.
Я взглянул на него. Теперь он не выглядел слишком пьяным. Я не знал,
как ему ответить.
- Я был вчера в кабинете Алевтины Семеновны, - сказал наконец я.
- А меня водили на беседу! - Бодолин намерен был опять ударить по
столу, но не донес кулак до скатерти. - Водили!
Он ждал от меня вопросов, но не дождался.
- Одолели меня коммуняки! Одолели! - мрачно заявил Дима.
Светочка, опять было направившаяся к нашему столику, резко
повернулась и стала что-то подсчитывать на листках салфеток и слышать
более ничего не могла.
- Коммуняки! Сволочи! - бранился Дима. - Придет им конец! Наливай.
- Я, Дима, не понимаю, о чем ты говоришь, - быстро сказал я. - Но
налить налью.
- Ты все понимаешь! Но валяешь дурака! Почему они вцепились в нас с
тобой? Почему они пристали к нам?.. Ну ты-то ладно! Но почему они мучают
меня?
- А что, - стараясь быть спокойным и даже вежливым, спросил я, -
кроме тебя никого не водили... к ним?
- Водили! Кого-то водили! Еще кого-то! Я про всех не знаю! Не
подсматривал... Но почему меня? Ну ладно, подозревайте меня, следите за
мной, считайте меня опасным, страшитесь моих мыслей и сочинений, но
позволять себе так мучить меня!.. Унижать вовлечением в стукачество! Это
меня-то, Дмитрия Бодолина, - в стукачи!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг