Кышмаров стал нечто растолковывать сорванцам-молодцам,
купчикам-приказчикам, и те принялись глазеть на Шеврикуку, и глазели они с
почтением и любопытством, будто Шеврикука был музейный экспонат.
Дельфийский Омфал. Восковая персона. Чучело динозавра. "Вот, детки, это
тот самый знаменитый Шеврикука". Рты сорванцов оставались открытыми,
семечки не залетали в них, лушпеюшки не выплевывались к яловым сапогам.
Шеврикука небрежно, чуть ли не покровительственно кивнул Кышмарову, не
замедлив движения к Землескребу.
Экий уважительно-негромкий оказался нынче буян Кышмаров. И к Шеврикуке
приблизиться не посмел, а лишь рукой помахал с пожеланием благополучий.
Посмел или не посмел - неизвестно. "Не посмел" - так предположил Шеврикука.
А когда Шеврикука втиснулся в Землескреб и вместился в кресло в квартире
Уткиных, он вдруг ощутил сожаление оттого, что сегодня не явился из
Сокольников полюбопытствовать на него бывший приятель Малохол, он же
Непотреба, или хотя бы кто-нибудь из его профилакторских сотрудников -
Лютый, или Раменский, или Печенкин в капитанской фуражке, или
пышнокосо-коварная Стиша. Лучше бы не Кышмаров, а пусть бы Печенкин
помахал ему издалека рукой.
"Да на кой мне Малохол с командой! - тут же посетовал Шеврикука. - Пусть
себе лакают медовуху в Сокольниках и играют в карты на пушнину и водоемы!"
51
Гликерия. Дударев. Концебалов-Брожило, без тоги, но в сандалиях. Радлугин
навытяжку. Ухарь-купец Кышмаров со товарищами в кудрях. Кабы еще Малохол и
его водяные сотрудники. Кабы еще Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер
Грозный, верхом на змее Анаконде, откормленном гвоздиками, и при нем Векка
Вечная с ветвью маньчжурского ореха и японский друг Сан Саныч.
Такие расстегаи с томленой стерлядью.
Силы. Премия. Новые значения. Штаны с лампасами. Что еще? Кышмаров сам,
похоже, готов заплатить должок. Какой? Неважно. Придумает. И ваксой до
блеска должок отчернит.
Что еще?
Еще следует идти на 3-ю Ново-Останкинскую в очередь к мастеру срочных
портретов. И на вишневом "мерседесе" концерна "Анаконда" крепыш Дубовое
Полено доставит Игорю Константиновичу Шеврикуке заграничный паспорт. Нет,
скорее всего, доставит сам Олег Сергеевич Дударев.
Что ж, нанесем визит и фотографу, объявил себе Шеврикука, отчего же не
нанести?
Отчего же не съездить и на острова. Пройтись там по пляжу и кивнуть
разомлевшим от услад Радлугину и Нине Денисовне Легостаевой, Денизе?
Впрочем, Дениза в лицо его не ведает. Ну что же, кивнет хотя бы и
Радлугину. Тот пребыванию Игоря Константиновича на островах вряд ли
удивится.
Никто из Отродий Башни сегодня никак себя не проявил. Да и зачем им, с их
техническими приспособлениями, себя проявлять? Небось им и так известно,
что доступный их вниманию домовой из Землескреба пока и сам не знает,
какие ему приданы силы, сшиты ли ему штаны с лампасами и какие он приобрел
(если приобрел) новые значения.
Ведомо все про Шеврикуку наверняка и Китайгородскому Увещевателю,
озабоченному "генеральной доверенностью", его соратникам и старальцам.
Если не все, то многое.
Кстати, а не Увещеватель ли с соратниками, не Отродья ли и пустили в толпу
слухи о переменах в состоянии Шеврикуки, чтобы тот, услышав подметные
слухи о нем, с бумажными цветами фантазий и предположений, возжелал
узнать, что с ним происходит или должно произойти? А он возжелал. Но,
может быть, и совсем иные личности вводили в заблуждение Гликерию,
Дударева, Концебалова-Брожило, прочих... Имело ли сейчас это значение?
Нет, для Шеврикуки, пожалуй, не имело.
"Наизнанку и навыворот!.." Разговор в Обиталище Чинов, важнейшим в котором
оказались слова о генеральной доверенности Петра Арсеньевича, с ним вели
наизнанку и навыворот. Должно было и сегодня держать это в голове.
И не забывать про чашу.
В недавних его видениях из туманов, или из горячих паров, или из
неспокойных облаков проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из
неведомых металлов с острова Алатыря, а может быть, и не чаша... Крошечная
женская фигурка в белом, с золотой диадемой, скорее угадываемой, нежели
различимой, женщина металась под чашей, будто призывала кого-то помочь ей
или спасти ее...
Это видение казалось сейчас важным Шеврикуке.
Призывала кого-то... Ясно, что его, Шеврикуку. И ясно, что призывала
Гликерия. Гликерия в квартире Уткиных видение чаши и мечущейся возле нее
женщины не могла ни устроить, ни сотворить. Знак подавали ему иные силы.
Или его собственные предчувствия и знания.
Но ведь и какая-нибудь Увека Увечная могла молить Шеврикуку стать ее
оплотом и спасением.
Нет. То была Гликерия, стоял на своем Шеврикука. Увека же Увечная, Векка
Вечная, успокаивал он себя, в оплоты и спасители наверняка определила
удальца и мореплавателя Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного.
Он мог осыпать ее гвоздиками и содержать в теле флотскими борщами.
То есть нынешние слова и просьбы Гликерии ничего не меняли и не ставили
под сомнение то, что Шеврикуке было указано видением о чаше.
Глупости! Все это глупости, объявил себе Шеврикука, и не надо сейчас
думать о них. А надо взять в руки "Возложение" и, признав его
неизбежностью, в спокойствии, благоразумии и даже добродушии исследовать
заново и истолковать бумагу. А потом обмозговать, стоит ли и наступило ли
время заглядывать в потайные ходы, щели и укрытия и отмыкать указующими
циферками и якобы руническими крюками секретные замки.
Но палка Петра Арсеньевича находилась под надзором Пэрста-Капсулы.
Призванный повелительным сигналом пред очи Шеврикуки, Пэрст-Капсула не
явился. Не был он обнаружен и в своем спальном получердачье. "Экий
разгильдяй!" - отругал полуфабриката и специалиста по катавасиям
Шеврикука, будто бы Пэрст-Капсула находился у него в услужении, а
временные свободы его были окованы вахтенными расписаниями. Нет,
Пэрст-Капсула гулял по пространствам, как вольный и серый сибирский кот.
Но теперь он не только ворчал на Пэрста, но и дулся, признавая
справедливость собственной обиды на полуфабриката. Сегодняшнее отсутствие
Пэрста-Капсулы начинало казаться Шеврикуке ехидно-подозрительным. Все, все
(уже все!) обратили внимание на новые (по слухам, ну пусть и по слухам)
значения Шеврикуки, проявили интересы и корысти, один лишь Пэрст-Капсула
остался к ним лениво нелюбопытен. Впрочем, почему один? И Увещеватель в
Китай-городе с соратниками, и Отродья Башни, да, и они были к нему якобы
лениво нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть
ехидство Пэрста, в том-то и есть подозрительность его отсутствия, что и
ему все существенное о Шеврикуке ведомо, и к новостям ему спешить не надо,
сами поспешат... Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и
зачем он здесь в Землескребе при Шеврикуке?..
И все же Шеврикука заставил себя посчитать, что он теперь глуп и
безрассуден. Вздувая нагретым воздухом интересы к нему Гликерии, Дударева,
Концебалова-Брожило, вознося в поднебесья претензии к загулявшему
полуфабрикату, он и свою личность возводил в дельфийский Омфал, в
базальтовый Пуп Земли! Да кому он нужен? Кому нужны якобы новые его
значения? И что меняется от того, приставлен к нему Пэрст-Капсула или не
приставлен?
"А что ждать-то? - подумал Шеврикука. - В "Возложении" и слов-то было
меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить..."
Стал вспоминать. А вспоминая, выводил слова на салфетке, взятой из
орехового серванта Уткиных.
"Возложение. Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом", -
записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет
так. А дальше что?
А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в прохладной
укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных текстов. И
готов был составить исследователю компанию, проявив дарования криптографа,
шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом,
шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а
Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра
Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов,
употребив осторожное: "при вашем новом значении..." Свои привилегии и
возможности Петр Арсеньевич передавал, "пользуясь отведенным мне
значением...". И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр
Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до
времени для публики утраченным, будто фреска со славными ликами,
замазанная слоями побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и
возможности (а с ними, надо полагать, и значение) должны были "плавно и
скользя" перейти к "упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего
Шеврикука днями назад отпихивался, отбивался, полагая никогда не ступать в
трясину тайн, от близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич. В грамоте
предполагаемая (и вполне возможная) погибель его именовалась
"безвозвратным исчезновением" или "воздушным убытием из Останкина", но
делали ли эти небесно-подъемные слова погибель праздником души? (Впрочем,
погоди, пришло в голову Шеврикуке, а может, "воздушное убытие" и впрямь не
погибель и не изъятие, а нечто временное и поправимое?) А в "Возложении"
следовало: "Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий
любезно дадены в тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит
рассмотреть в п.п. хлюст - 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.". И прочее. И др.
Супруги Радлугины находились сейчас в местах, где их усердия
одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами. И Шеврикука,
тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра
Арсеньевича. В квартире Уткиных из портфеля хорошей кожи, первобытно -
красно-бурого, теперь - почти повсеместно - темно-коричневого, потертого и
с щелями, Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было
на месте. И Сокольнический список собственноручных записок феи Т., в
составе мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то
клык, и шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной
травки, и четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не
исчезло, ничто вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз
из портфеля не вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями первого
знакомства, а относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах
могли открыться не одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины,
в каких сыскались бы и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные
предметы могли заключать в себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея,
так, что ли, звали в Риме божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать
в помощники Гордею...
Да, все реликвии были на месте, а бумаг-то прибавилось! Глаз домового
управителя не мог не ощутить приращения имущества. Оно всегда было для
Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле Петра Арсеньевича
умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем, взяли и напихали в
портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов,
коммунальные квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами
подвести его к заманным камням на распутье. "Направо пойдешь, налево
пойдешь..." А то и вовсе столкнуть его в бездонные провалы. Нет, посчитал
Шеврикука, никто ничего не напихал и не подсовывал. И он был начеку. И
датчики слежения злонамеренностей не отметили, но и не проворонили их.
Прежние бумаги расслоились и обросли, а новые при них образовались именно
по сюжетам действия "Возложения", вступающего в силу. В таком толковании
приращения бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось - он не ошибся.
52
Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных. Лишь иногда выходил из
Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях сигарету. Но
курящим он не был. Землетрясения, сражения в Большом театре, угрозы
террористов взорвать вентиляторный завод, окаянные заговоры против
московского "Спартака", закрытие народной пивной в Столешниковом переулке,
нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и позевывания Пузыря
его не занимали. Мир для него не существовал.
Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя
бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука,
бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не
оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало
быть, оправдания и отговорки.
Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
Оно возникло, наконец, слово - "предназначенное", и успокоило Шеврикуку.
Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра
Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: "плавно и скользя
перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому..." Плавно и скользя!
И откроется. Неизбежность!
Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его
бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же
неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
И он заставлял себя добывать знание.
Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр Арсеньевич в
портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании на ногтях,
прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих раздоры и
худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский архив именно
для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти любопытствующих?
Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами
чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру
Арсеньевичу дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили бы
в портфеле искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили
бы, что здесь - к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не
принадлежащее. Или, вернее, им не предназначенное. Как бы они ни тужились
и ни свирепели от неудач.
А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и золотой посудой мог
открыться и случайно. "Сим-сим!" - и пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три
пальца случайно обнаружили чудесное сочетание янтарных вкраплений, и
набалдашник отлетел, явив Бумагу Петра Арсеньевича. Нет, не случайно.
Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали их! Уже тогда
Шеврикука понял это.
Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не
отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и
отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла
его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала
его ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался
мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился
угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича
из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в
льдистость названного явно.
Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских
изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные
и обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из
тайных рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции,
запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие
при касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от
библиотечных карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего,
дотоле Шеврикуке неизвестного, - все это соединялось друг с другом,
кишело, сталкивалось, будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось,
сцеплялось осколками, опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало,
выталкивало из себя чистые, как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали в
его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом
восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни
насильственные действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять
или скопировать. Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры
Шеврикука был способен передать кому-либо крохи возложенного на него
знания.
Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее, Шеврикука
сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то),
что он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности, не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг