- Все, - Гликерия снова была твердой и надменной. - Это секундная
слабость. Забудьте о ней, Шеврикука. И о всех бабьих горестях и
побуждениях. Я вас, похоже, разжалобила. А это скверно. И не из-за
собственных тягот и обязательств я сюда явилась. Я намеревалась просить
вас о сотрудничестве. Там вас ждали бы выгоды, а не затруднения и жертвы.
- Назовите суть и способы сотрудничества, - сказал Шеврикука.
- Увы, - покачала головой Гликерия. - Оказалось, что сегодня я не готова к
разговору. Лишь преодолела нечто в себе, и все...
- Когда решитесь, - сказал Шеврикука, - дайте об этом знать. Или назначьте
встречу и место ее, какое не будет вам неприятным.
- Если решусь, то в ближайшие дни. Но скорее всего, я не стану вас
затруднять, - заявила Гликерия. - Извините за беспокойство.
И она исчезла.
49
Минут сорок Шеврикука бродил в серых междустеньях своих подъездов, не мог
успокоиться.
"В пекло она желает меня втянуть! - повторял он себе. - В пекло!" Сама же
будет полеживать, обдуваемая влажным ветром, на гальке феодосийского пляжа
и ожидать.
Понимал, что несправедлив и пристрастен. Так про Гликерию думать было
нехорошо. Уж если бы возникла потребность устремиться в пекло, в огненную
топку Земли, она туда бы устремилась. Иное дело: многие там бы и сгорели,
а Гликерия могла сыскать способ и не сгореть.
На разведку она приходила, размышлял Шеврикука, или и впрямь не отважилась
назвать словами затеянное ею и вынужденно предстоящее ей? Могло быть и то
и другое. Во всяком случае, следовало уяснить, играла ли теперь Гликерия
перед Шеврикукой и еще кем-то, дурачила его и еще кого-то, Шеврикуке
неизвестного (или неизвестных), либо от скуки, либо по бабьему капризу,
или же она, смяв гордыню и готовая к унижению, явилась к нему, вытолкнутая
из укрытий объявленного ими неприятия друг друга колющей необходимостью.
Чем была вызвана эта необходимость - стремительно-шальной авантюрой
Гликерии или обострением гнета тяжких обязательств, - не имело значения.
Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о "Возложении". Опять
же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило, что
никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не
подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о
приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому-кому, а ей нередко
открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И
не следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после
отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения
и спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в
Землескреб - опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу - Гликерия
отправилась лишь на разведку. И коли так - желаемого добилась. Вынудила
Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него
свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив,
увлечь в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем
игрока, и подтолкнуть к гусарствам.
"Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!" - безгласно укорил Шеврикука
бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
"Ты о ней все время думаешь, - уверила его на Звездном бульваре, тогда еще
не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. - Противна она тебе или
прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты..."
Думает, думает...
И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно, что
думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а то
и с презрением барыни, но думает.
"Чуть ли опять не перешли на "ты"! Надо же! - как бы дивился Шеврикука. -
На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то Андреевна!"
Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни перед кем
не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка
болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность
великого унижения и предательства своих житейских установлений), но она их
произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие
замечательные силы!
Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и
наслаждалась лицедейством?
Все могло быть.
Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал
несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть,
мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его
она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить
собеседника, навредить своим устремлениям к удачам или добычам. "В пекле!
В пекле ее удачи и добычи!" - опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе,
появление Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были
вполне вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло
постановить: какой образ действий избрать.
Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что
Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней
думать... И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений
она не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в
заблуждения - и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку
или ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в
собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в
заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии
он, Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить
себя в том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и
злонамеренная, а именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая,
если и не во всем искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей
гордыни, из-за кривосложностей их с Шеврикукой отношений.
Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с
Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская
срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно
нынешнему с возвращением к "ты".
Пусть будет так, постановил Шеврикука.
А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло, ему
придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской дряни.
"Какие пошли пафосы и красоты! - поморщился Шеврикука. - Вселенская дрянь!
Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!"
И было упомянуто слово "милосердный". К милосердию призывали Шеврикуку, к
милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию
его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин,
Шеврикука драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к
милосердию Гликерия!
А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за мелодические
бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его
сегодня зельем, то ее зелье - воздушно-цветовое, а может - и музыкальное,
в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия,
подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же
упрашивала назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не
Жанной д'Арк. И возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при
останкинском громобое Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и
амазонском змее Анаконде. Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с
Отродьями Башни? И не Тысла ли со свирепым Потомком Мульду были направлены
курьерами к маньчжурскому ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули
стрекозиными крыльями и унеслись к озерной прохладе.)
Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером или
даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным
облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен
устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые
удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой
турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных
секретов, отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и
покрыться струпьями всех ее злыдней и татей и... И еще что-то совершить,
не дожидаясь ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или
уточнять это предполагаемое "что-то" Шеврикука не стал, приливы горних
устремлений повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были
распространиться и на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на
Покровке обидчиков Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной
Нину Денисовну Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки
нежную девушку Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и
телом Совокупееву Александрин, и на кроткую мечтательницу с
музыковедческим образованием Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями
полета к ней большого шмеля - гения Мити Мельникова, и даже на проказницу
и искусительницу Стишу... Всех их, всех Шеврикука готов был сейчас
облагодетельствовать, уберечь от житейских притеснений, утешить и
приголубить. Всем им слезы утереть...
"Да что со мной! - опомнился Шеврикука. - В кого я себя возвожу! О чем
грежу?"
И ради кого? Они же все - бабы, стервы и интриганки! Хищницы и охотницы. И
Гликерия - охотница! А он решил утереть им слезы, облагодетельствовать их
и приголубить!
Клоун, обозвал себя Шеврикука, Карандаш! Притом и жалкий. Лишь комплексами
недотепы и неудачника можно было объяснить внезапно обволокшие его
мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы он обладал теперь,
чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как
же! Как же!
Как же! Нет, нельзя было давать - хотя бы умолчанием-и песчиночных надежд
Гликерии. Опущено на него "Возложение Забот", а не мешок с рождественскими
подношениями. А взять на себя тягость возложенных забот Гликерия вряд ли
отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у него нет! Нет! Но
если они и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не для его,
Шеврикуки, личных блажей. К тому же он от них устранился и распаковывать
их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению. Для этого
Шеврикуке еще предстояло поставить Гликерию в известность о своих
богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их.
Как там написано в "Возложении", принялся вспоминать Шеврикука. Переданы
ему привилегии и обязанности Петра Арсеньевича. Да, будем считать - и
привилегии. Далее вроде бы разъяснено: "Указания о приемах, средствах и
линиях возможных действий любезно дадены в тайно предоставленных
приложениях..." Пользоваться этими приемами и средствами разрешалось (или
рекомендовалось) лишь при сословных или исторических необходимостях. Не
пожелав заглянуть в приложения, ради оправданий Шеврикука посчитал, в
частности, что сословных и исторических необходимостей пока нет. Степь не
горит. А уж если бы вспыхнули в степи костры и пожары, Шеврикуке бы
открылось.
Но поручили бы подать знак об этом вовсе не Гликерии Андреевне Тутомлиной.
50
Упросив себя больше не томиться мыслями о приходе Гликерии, о своих
чувствах к ней и в особенности не томиться мыслями о наследстве Петра
Арсеньевича и соблюдать благоразумие, Шеврикука отправился в пешее и
бездумное путешествие по останкинским достопримечательностям, не имея в
голове деловых интересов.
Прибрел на Звездный бульвар. Пузырь, похоже, сегодня почивал, лежал
бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал, ни с кем не
общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
И вокруг Пузыря было тихо. Дневные городские звуки, естественно, не
исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не раздражали. А вот звуки
скандальные и общественно-народного наполнения, видимо, из уважения к
Пузырю, к праву его на отдых со сновидениями, а может быть, из-за
смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков
и к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку Достижений.
Скандалили громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных, а стало
быть, и в соискатели грядущих компенсаций. Эти желающие прибывали в
Останкино из самыхразных обездоленных земель, даже и от диких кочевых
народов, о чем свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков
верблюды, бактрианы и дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры и
собачьи упряжки. Корабли пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых
останкинцев гордыми натурами, хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из
рук лишь сушеную каракумскую колючку.
Скандалисты Шеврикуку не волновали. Они были до того бестолковы и
себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных.
Впрочем, и они не пропадут, полагал Шеврикука, а кого-нибудь и сами
обдурят. Правда, без пользы для себя.
Собеседователи же общественно-народного наполнения сбивались в говорильни,
но сейчас как будто бы напряжения в них не было, не колотили дамы галошами
по стиральным доскам, не лезли на кафедры или кузовы автомобилей истину
чующие, не призывали штурмовать водопровод - беседы всюду проходили
степенно-благоразумные, в них растекались надежды и не слышалось озверения.
Слова о Пузыре до Шеврикуки не донеслись.
В одной из говорилен Шеврикука углядел распаренного поворотами и
полезностями дискуссии Радлугина, но подойти к нему не пожелал. Тем более
что к месту пребывания Шеврикуки на асфальте подкатил "мерседес" и вблизи
Шеврикуки замер. Отворилась дверь иномарки, и в собеседники Шеврикуки
шагнул известный уже в Москве предприниматель Олег Сергеевич Дударев, один
из столпов известного уже в деловых кругах Тайбэя (Тайвань), Хоннара
(Соломоновы острова), Анкориджа (штат Аляска) и пр. концерна "Анаконда".
Днями раньше Дударев приплыл к Землескребу в темно-сером "мерседесе",
видно, что поношенном, и сам управлял средством передвижения. Теперь его
"мерседес" имел цвет вишневый, и было ясно, что лимузин предпринимателя -
новорожденный и только что растаможенный. У руля же сидел крепыш Дубовое
Полено в наводящих трепет зловеще-тонированных очках, под малиновым
пиджаком, предположил Шеврикука, у него наверняка оттопыривался табельный
предмет.
- Игорь Константинович! Дорогой вы наш! - шумно приветствовал Шеврикуку
Дударев. - Рад видеть вас! Несказанно рад!
- И я рад, - чуть наклонил голову Шеврикука.
- Наблюдаете?
- Наблюдаю, - сказал Шеврикука. - Как и договорились.
- Как и договорились! Как и договорились! Вот и славно! - возрадовался
Дударев, будто на плечо ему уселась птица лирохвост, а в клюве принесла
кредитную карточку. И перешел на шепот: - На днях!.. На днях с Пузырем все
начнется! Случится нечто грандиозное, но и... И заварушки всякие возможны,
и катавасии, нас ведь хлебом не корми... Тут ко всему придется быть
готовым...
- Я догадываюсь, - сказал Шеврикука. - Я внимательный...
- И хорошо! И хорошо! - одобрил Дударев. - Ба! Да я совсем забыл
поздравить вас!
- С чем это?
- С премией.
- С какой премией? - удивился Шеврикука.
- Ну как же! С премией! Или чем там вас наградили? Все говорят. А молва
знает о том, о чем и газеты не напечатают.
- Не получал я никаких премий, - хмуро выговорил Шеврикука.
- Ну не получали! Не получали! - принялся его успокаивать Дударев. -
Скромничайте, коли не желаете говорить о премии, тем более если она с
печатями на лбу. Только все знают... Молва, она, сами понимаете...
Шеврикука был готов всерьез убеждать Дударева в том, что никто не
производил его в лауреаты, а молва - дура и нет ничего глупее ее
превратных суждений, но понял, что возражения лишь возрадуют Дударева и
укрепят его мнение: была премия, была. И вдруг до Шеврикуки дошло, откуда
и из-за чего мог возникнуть возвышающий его слух. Он растерялся.
- В премии главное-то не бумажка из кассы, - просветил его Дударев, - а
диплом и звание. Новая степень уважения... Кстати, зарплату вашу мы опять
индексировали. И крепко. А получать ее вы будете теперь в долларовом
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг