правильного срока. Лет эдак на четыреста. Или на пятьсот. Пусть прикусят
языки те, кто зовет сии благословенные дни прошлого Эрой Невежества, пусть
прикусят до крови, или нет! - пусть лучше вспомнят, чьи семь касыд, где
каждое слово благоуханней мускуса, были подвешены к стенам святой Каабы!
Пусть вспомнят грозного Имру уль-Кайса, прозванного Скитающимся Царем,
пусть их устрашит видение чернокожего Антары, Отца Воителей, пусть
остальные пятеро великих поэтов-бойцов Эры Невежества на миг скинут
погребальные покровы и явятся к хулителям из скрежета зубовного или
райского блаженства, где бы они сейчас ни были! Вот когда надо было
рождаться, вот с кем надо было ехать бок-о-бок в походе и набеге, вот с
кем стоило состязаться в красноречии и остроте копья...
Где Медный город и Долина гулей, талисманы ифритов и летающие кувшины
колдунов, где поединки храбрецов и красавицы-пери, смущающие сердце и
похищающие рассудок... и наконец - откуда под горбатым небосводом такое
обилие серой слякоти, лишь по недоразумению судьбы именующейся сынами
Адама?!
Аллах, куда ты смотришь?!
Человек вздохнул и поднял голову. Умытое грозой небо отливало у
горизонта лиловым, и падающие звезды расчерчивали его вдоль и поперек,
превращая в драгоценную кашмирскую парчу. Сегодня была ночь правоверных
джиннов, сегодня духи, созданные из чистого огня, старались украдкой
заглянуть в горние сферы, а ангелы швырялись в дерзких соглядатаев
метеорами, отпугивая от запретного зрелища. Видимо, какой-то из вождей
джиннов в дерзости своей сунулся дальше обычного - ослепительная молния
заставила светильники небес поблекнуть, а вместо грома донеслось рычание
Ангела Мести и перезвон раскаленных цепей, грудой сваленных у подножия его
престола. Свод над головой затопило овечьим молоком, потом осыпало пеплом
и ржавчиной, но джинны отпрянули, рык стих, и лишь холодный порыв ветра
налетел с запада.
Будто вздох бездонной пропасти.
Крохотный оазис, давший приют беглецу, вздрогнул до основания,
испуганно плеснула влага в водоеме, обнесенном каменными плитами, и
колючие акации зашептались, затрясли в испуге ветвями, роняя редкие капли.
Тишина.
Лишь храпят недовольно две лошади: низкорослая тихамитка, чья доля -
тяжесть вьюков, и тонконогая кобылица с белым пятном во лбу, напоминавшим
звезду Сухейль.
- Наама! - еле слышно позвал человек.
Кобылица встрепенулась, зафыркала, и человек помахал ей рукой. Левой,
искалеченной, которая до сих пор сжимала палку с завитком в виде буквы
вав. Он сам дал кобылице, гордости джизакских табунов, это имя - Наама. В
честь страуса-бегуна, чьи ноги способны мерять пески так же споро, как
купец меряет дареный тюк шелка; и еще в честь знаменитой кобылицы
прошлого, из-за которой вожди племен спорили долго и обильно, заливая
кровью окрестные земли.
Пора было собираться в путь.
Пора было сунуть голову в пасть льва.
Рыжая кобылица зари, плеща гривой, стремительно неслась в небо.
"Наама!" - позвал кто-то снизу. Заря не обернулась, как не оборачивалась и
раньше, в славные времена джахилийи, времена поэтов, бойцов и безбожников,
о которых тосковал ночью человек у костра.
Аль-Мутанабби Абу-т-Тайиб Ахмед ибн аль-Хусейн из племени Бану Джуф.
Что значит на языке Степи Копьеносцев, языке остром, как меч, и
звонком, как меч: Выдающий-Себя-За-Пророка, Отец Всадников рода Тай,
Ахмед, сын аль-Хусейна из южных арабов, рожденный близ благословенной
Куфы.
А на земле полновластно царил 354-й год со времени "Бегства пророка",
или 965-й год от рождения пророка Исы, как привыкли считать люди креста.
2
"С детства ненавижу удачливых," - подумалось Абу-т-Тайибу, когда
из-за дальнего бархана вывернул такой же одинокий, как и он сам, всадник;
и клич радости огласил пески.
Поэт в досаде забыл добавить: "Но удача еще никому не мешала," - ибо
клич вполне мог оказаться куда более многоголосым, а встретить одного
преследователя несомненно лучше, чем дюжину ему подобных.
Будем спорить?
Не узнать всадника пристало лишь слепому: даже самый щеголеватый из
бедуинов не станет скакать по пустыне, вырядившись женихом. Кроме разве
что жениха. Того самого жениха из маленького, но гордого племени Бену
Кахтан, куда Абу-т-Тайиба позавчера чуть ли не силком затащили на свадьбу.
Шейхам племени было лестно присутствие на празднике знаменитого поэта, а
самым ретивым охота была проверить: сможет ли похититель столичных сердец
привести в восхищение привередливых детей пустыни?
- Мадх! - закричали кахтаниты хором, после того как обильные дары
были разложены перед гостем. - Хвалебный мадх в честь невесты!
А одноглазый крепыш, слывший меж соплеменниками знатоком прекрасного,
добавил с ехидной усмешечкой:
- Хвалебный мадх с "серой" рифмой, как однажды пел Ибрахим Счастливец
перед повелителем правоверных, мир им обоим!
Абу-т-Тайиб поднялся, не коснувшись руками ковра, с достоинством
поклонился собравшимся и начал, аккомпанируя себе на чьей-то изрядно
расстроенной лютне:
Ты горбата и зобата, и меня гнетет забота:
Если будешь ты забыта - не моя вина, красавица!
Ты бежишь быстрее лани, ты бредешь, пуская слюни,
Предо мною на колени скоро встанешь ты, красавица!
О, бока твои отвесны, и соски твои отвислы,
Убежать смогу от вас ли, если...
В упоении "серым" мадхом, чья импровизация требовала от сочинителя
всего напряжения душевных сил, Абу-т-Тайиб позорно упустил из виду, что
шумные знатоки далеко не всегда являются знатоками истинными, и заказчик
может быть подталкиваем скорей гонором, нежели знанием тонкостей. Ни
одноглазый, ни его соплеменники, как вскоре выяснилось, и понятия не имели
о правилах стихосложения. Знай они заранее, что славное восхваление
Ибрахима Счастливца начиналось с описания собачьей подстилки с целью
дальнейшего противопоставления ей дворца повелителя правоверных... О,
тогда бы они, разумеется, дослушали бы мадх до конца и поняли всем
сердцем: их гость намеренно начал с описания верблюдицы, на которой
доставили невесту к шатрам жениха, дабы оттенить сим сравнением всю
прелесть девушки! Поняли бы, и не стали гневаться, и подарили бы певцу
вышеупомянутую верблюдицу вместо того, чтобы ворчать и рычать яростными
львами, размахивать мечами и потрясать копьями, швыряться камнями и
гоняться за оскорбителем по всей пустыне, обещая сунуть его раздвоенный
язык в места много худшие, нежели блюдо с мясом в уксусе!
Ах, и впрямь опасно рассыпать жемчуг перед хрюкающими!
Плащ закона гостеприимства спас Абу-т-Тайиба от немедленной расправы,
но едва истек второй час после его бегства, как кахтаниты дружно ринулись
в погоню. Впрочем, сперва неудача в поисках, а затем ночная гроза
поохладила горячие головы (или кто-то из шейхов вспомнил-таки основы
стихосложения, за что хвала создателю миров!) - короче, лишь оскорбленный
жених продолжил рыскать меж барханами и оазисами, кусая губы.
Докусался, везунчик.
Догнал.
- О встреча, не позволившая моей желчи разлиться бурным потоком! -
заорал бедуин еще издалека, и кобылица Наама злобно откликнулась на ржание
бедуинского жеребца. - О старик, чей вид скверен, образ мерзок, а запах
отвратителен! Любуйся мною, ибо пробил твой час!
Абу-т-Тайиб вздохнул и понял, что юноша в детстве пересидел у
пастушьих костров, слушая "Рассказы о подвигах племени ал-Хиллял".
Но, так или иначе, начало требовало продолжения.
- Ты подробно описал мне своего благородного отца, о пылкий жених! -
привстав на стременах, крикнул поэт, пытаясь не усложнять поношений
лишними сравнениями и образами; для вящего понимания. - Ты лишь забыл
добавить, что он в старости делает воздух мрачным и пространство от вони
непрозрачным! Давай же теперь вспомним твою славную мать! Правда ли, что
когда она хотела золотой динар, ей давали медный фельс, а когда она
просила фельс, то получала рубленый даник? И правда ли то, что когда она
просила сына, то получала безродного ублюдка вроде тебя?!
После этого бедуин вместо острых слов швырнул в оскорбителя копьем, а
оскорбитель, уворачиваясь, понял раз и навсегда: жанр "зухдийят",
воспевающий добродетель и осуждающий мирскую тщету, воистину недоступен
для бедного поэта.
Как райские сады недоступны для хулителей веры, как чалма недоступна
для безголового, как...
Вскоре досужие мысли улетучились сами собой, а жеребец араба и
тонконогая Наама сшиблись, стараясь вцепиться друг другу в шею.
Легко и весело рубился жених, пьянея от самого опасного в мире хмеля,
вкладывая в удары всю нерастраченную юность, весь пыл, которому следовало
бы выплеснуться в невестиной палатке - во имя рождения новой жизни, а не
для истребления старой. Бой должен был стать коротким, коротким и ярким,
ибо ждать - сердце плавить, а кровь обидчика слаще воды источника Земзем,
даруя если не бессмертие, то непреходящую славу. Увы, кривой машрафийский
меч старика, изготовленный славными оружейниками Йемена, оказался
существенно длинней и тяжелее, чем звонкая жениховская альфанга, а сам
старик-сквернослов - существенно упрямей и опытней в поединках храбрецов,
чем показалось юноше с первого взгляда. Змеи клинков плели в воздухе
чудную вязь, рассыпая искры-чешуйки, немела рука бедуина, запаздывая
выполнять приказы хозяина, и вот уже ядовитый поцелуй залил бедро алым
ручьем, и еще, и снова, а проклятая кобыла вертелась вьюном, словно
крылатая аль-Борак, что доставила пророка к престолу Аллаха; и еще, и
снова... и мнилось, поет небо над головой: "Разящие рифмы в пыли загремят,
обученные сражаться - от этих стихов головам врагов на шеях не
удержаться!.."
Нет, Абу-т-Тайиб не хотел убивать глупого мальчишку. И жалость была
тут совершенно ни при чем. Мало чести, а душа потом воет на луну тоскливым
воем, саднит застарелой язвой, словно и не душа она вовсе, и являются из
ниоткуда призраки с тусклыми бельмами, сидят рядом до самого утра,
безмолвно вопрошая убийцу:
- Зачем?
Пусть его, отлежится, опомнится, свои подберут, невеста выходит... Е
рабб, в смысле "Боже мой"! Что ж ты делаешь, безумец?!
В самый последний момент жених вдруг застыл в седле каменным
изваянием, рисованным красавцем-идолом, запретным для истинно верующих;
изрядно выщербленная боем альфанга остановилась на полувзмахе - и клинок
Абу-т-Тайиба не удержал разбега. Когда голова жениха отделялась от шеи,
умирающие глаза все еще смотрели куда-то за спину поэта, смотрели
пристально, испуганно, будто увидев рогатого ифрита или святого бродягу
Хызра; но кто в наши времена поддается на дешевые уловки? Поэт
благоразумно дождался, пока безглавое тело упадет в песок, и лишь потом
обернулся, заранее зная, что не увидит ничего особенного.
Он и не увидел ничего.
На пустыню рушился самум.
Непроглядная чернота задрала подол небу, и насилие свершилось.
3
"Кто я... о-о-о, скажите мне, кто я?!"
"Выдающий-Себя-За-Пророка, Отец Всадников рода Тай; маленький Ахмед,
глупый сын аль-Хусейна, ветвь от пальмы гордых арабов юга..."
"Где я?! Где я, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби?!"
Нет ответа.
Лишь хихикает меленько насмешник-невидимка: "В преддверии ада,
дружище - а хуже места и не сыскать, хоть век ищи!"
Тьма обступает, морочит, приникает постылой женою, на зубах хрустит
песок, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: алиф, мим,
нун, син, каф... ты, гроза, гроза ночная...
Капли?
Воды?!
Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Каф, и
поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая
колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком
подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту, невозможную,
небывалую темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят
речитативом: алиф, мим...
Надо было идти.
Глава вторая,
которая есть наилучшая в нашем повествовании, ибо здесь
говорится о безвременной кончине владык и трудностях,
связанных с наследованием трона, о моргающих глазах мира и
долинах гулей-людоедов, но даже краешком не приоткрывается
завеса над тайной древнего храма Сарта-Ожидающего, да
сохранит его Аллах и приветствует!
1
Суришар с ленивым интересом наблюдал за приготовлениями
жрецов-хирбедов, вызвавшихся служить проводниками. Перевал как перевал,
родной брат предыдущего и двоюродный того, что они миновали три дня назад
- морщинистые, изъязвленные ветрами скалы, сквозь которые упрямо ползет
змея горной тропы, накручивая кольца: вверх-вниз, вверх-вниз...
В общем, будущий шах совершенно не понимал: зачем хирбедам
понадобилось останавливаться именно здесь и с головой погружаться в
таинства явно бессмысленного обряда? Подготовка затягивалась, на шее
удавкой палача, грозя если не смертью, то смертельной скукой; и вскоре
ожидание вдоль и поперек изгрызло печень нетерпеливому Суришару. Даже
учитывая, что сейчас его взгляд настойчиво ласкал молоденькую жрицу Нахид.
Увы! - будь сей взгляд стократ пламенней, и то остыл бы, расплескавшись по
ледяной броне невозмутимости прекрасной хирбеди. Девушка была всецело
поглощена разведением ритуального огня на жаровенке-алтаре, установленной
поперек дороги, и не обращала на наследника престола никакого внимания.
Впрочем, точно так же она вела себя и в течение всего пути, чем
дальше, тем больше раздражая молодого человека. Суришар ценил себя весьма
высоко, и не без оснований: знатен, юн, красив, остроумен... что еще?
Стихи - как из рога изобилия! Вот, к примеру:
Прости, красавица, и не вини поэта,
Что он любовь твою подробно описал!
Пусть то, о чем писал, не испытал он сам -
Поверь, он мысленно присутствовал при этом!
Ну?! Где славословия?! Где восторги равных и пресмыкание низших?! Все
нам по плечу, хоть слово, хоть меч... кстати, о мечах! На ристалище или на
скачках приз получить - и тут он один из первых в столице! Отвага?
Презрение к опасности? Ха! Кто еще из возможных наследников решился на
Испытание, вышел на дорогу, которую должен пройти будущий владыка Кабира?
Да никто, кроме него! И быть ему вскорости шахом, а эти унылолицые пусть
прозябают...
Женщины от таких молодцов должны быть без ума. И были без ума. И
будут. За исключением Нахид-хирбеди. Разумеется, подобное равнодушие
"небоглазой" жрицы (а ведь действительно: глаза у девицы - голубые и
пронзительные, как небо в горах!) выводило будущего шаха из себя.
Тем более, что обета безбрачия жрицы не давали. Сыщется достойный
жених - и ладно... а сказок про блудливых хирбеди хоть пруд пруди!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг