Генри Лайон ОЛДИ
Я ВОЗЬМУ САМ
До каких я великих высот возношусь
И кого из владык я теперь устрашусь,
Если все на земле, если все в небесах -
Все, что создал Аллах и не создал Аллах,
Для моих устремлений - ничтожней, бедней,
Чем любой волосок на макушке моей!
Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби
Есть такие призраки, что приходят между явью и сном.
"Ну что это за свинство?! - хрипло бормочешь ты, натягивая одеяло на
голову. - Просто безобразие! Эй, вы, там, - я вас что, для этого
выдумывал? Для этого, да?! А ну живо, кыш отсюда!"
Шаги. Скрипят половицы, чужое дыхание перышком касается щеки,
щекотно, щекотно... у дальней стены тихо смеются. Хрустальные колокольцы
откликаются щемящим вздохам сквозняка; ты пинаешь ногой наугад,
промахиваешься и обнимаешь подушку истово, как обнимают желаннейшую из
женщин.
На кухне звякает посуда.
Пахнет чаем: крутым, свежезаваренным... чаем пахнет.
- Призываю в свидетели чернила, - бормочешь ты, не ведая, что
творишь, - и перо, и написанное пером! Эй, свидетели: я сейчас встану, и
никому мало не покажется! Вы слышите... вы... слышите...
Есть такие места, куда попадаешь между сном и сном.
Песок струится меж пальцами, уходя в песок; желтые крошки бытия, и
белые крошки бытия, а еще, говорят, бывают черные, красные... Стойте! Куда
вы?! В горсти вода - те хрустальные колокольцы, что совсем недавно
заигрывали со сквозняками, обрываются крупными каплями, и остается лишь
вытереть мокрой ладонью лоб.
"Ну что это за свинство?! - ты идешь по берегу реки, ругаясь в такт
шагам всеми бранными словами, которые успело выдумать человечество за века
существования; и еще добрым десятком слов, человечеству неизвестных. - Эй,
вы, там - дадите мне выспаться, в конце концов, или нет?! На кой я
выдумывал эту речку, и эту пустыню, и эти горы (что, уже горы?!
м-мать!..)?! Для чьей забавы: моей или вашей?! Вот сейчас проснусь - и
всех к ногтю... всех... к ногтю..."
Ветер смеется в лицо, мелкий щебень норовит забиться в башмаки, сосны
на взгорье текут смолистым ароматом, и вместо одеяла остается лишь
натянуть на голову серую пелену дождя.
Шаги.
За спиной.
Ты оборачиваешься: никого.
Одни шаги.
- Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и все то, что она
оживляет, - бормочешь ты, лишь бы заглушить проклятые шаги, лишь бы не
слышать этого шарканья стертых подошв. - Призываю в свидетели месяц, когда
он нарождается, и зарю, когда она начинает алеть... призываю! Эй,
свидетели: имейте в виду, в следующий раз я напьюсь до того волшебного
состояния, когда сны шарахаются от перегара на сто поприщ! Имейте... в
виду...
Есть такие слова, что начинают звучать между сном и явью.
Безумие воцаряется кругом: лепет младенца, крик страсти, вопль
влюбленного ишака, старческое бормотанье, гнусаво пришепетывает мелкий
плут, взахлеб плачет женщина, выталкивая из себя комки отчаянья; "Да чтоб
вас всех! - надрываешься ты, не слыша собственного голоса, ощущая лишь
боль, жгучую боль в горле. - Заткнитесь! Онемейте! Клянусь: всем языки
вырву!.. всем... всем..."
Слова испуганно разбегаются, чтобы из углов тыкать в тебя пальцами.
- Призываю в свидетели день Страшного Суда и укоряющую себя душу, -
остается лишь воздеть руки к потолку, прекрасно понимая всю бесполезность
жеста. - Призываю в свидетели время, начало и конец всего, ибо воистину...
- Ибо воистину человек всегда оказывается в убытке, - отвечают они,
уходя.
Призраки, места, слова...
- Всегда? - спрашиваешь ты у них.
- Нет, правда? - спрашиваешь ты у них.
- Постойте! - и они останавливаются на пороге.
Есть такая жизнь, что начинается между явью и явью.
КНИГА ПЕРВАЯ
ФАРР-ЛА-КАБИР
Во имя Творца, Единого, Безначального, да пребудет его
милость над нами! И пал Кабир белостенный, и воссел на
завоеванный престол вождь племен с предгорий Сафед-Кух,
неистовый и мятежный Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби,
чей чанг в редкие часы мира звенел, подобно мечу, а меч в
годину битв пел громко и радостно, слагая песню смерти...
То, что гнало его в поход,
Вперед, как лошадь - плеть,
То, что гнало его в поход,
Искать огонь и смерть,
И сеять гибель каждый раз,
Топтать чужой посев -
То было что-то выше нас,
То было выше всех.
И. Бродский.
"Баллада короля".
КАСЫДА О НОЧНОЙ ГРОЗЕ
О гроза, гроза ночная, ты душе - блаженство рая,
Дашь ли вспыхнуть, умирая, догорающей свечой,
Дашь ли быть самим собою, дарованьем и мольбою,
Скромностью и похвальбою, жертвою и палачом?
Не встававший на колени - стану ль ждать чужих молений?
Не прощавший оскорблений - буду ль гордыми прощен?!
Тот, в чьем сердце - ад пустыни, в море бедствий не остынет,
Раскаленная гордыня служит сильному плащом.
Я любовью чернооких, упоеньем битв жестоких,
Солнцем, вставшим на востоке, безнадежно обольщен.
Только мне - влюбленный шепот, только мне - далекий топот,
Уходящей жизни опыт - только мне. Кому ж еще?!
Пусть враги стенают, ибо от Багдада до Магриба
Петь душе Абу-т-Тайиба, препоясанной мечом!
Глава первая,
где излагаются сожаления по поводу ушедшей молодости,
слышится топот копыт и бряцанье клинков, воспеваются
красавицы и проклинаются певцы, но даже единым словом не
упоминается о том, что всякому правоверному в раю будет
дано для сожительства ровно семьдесят две гурии, и это так
же верно, как ваши сомнения относительно сего.
1
Рыжая кобылица зари, плеща гривой, стремительно неслась в небо.
Словно хотела пробить первый свод, как следует тряхнув подвешенные на
золотых цепях звезды, и ворваться туда, где ангелы в воплощении животных
предстоят перед Всевышним за разных зверей. Туда, где бродит одиноко
белоснежный петух, чей гребень касается опор неба второго - хоть пятьсот
лет пути разделяет небеса! - и про которого сказано: "Есть три голоса, к
коим Аллах всегда преклоняет свой слух: голос чтеца Корана, голос молящего
о прощении и кукареканье сего петуха". Ибо все твари земные просыпаются от
его пенья (кроме человека), а прочие кочеты поют "алилуйя" тем же тоном,
что и белый гигант.
Говорят, в преддверии Судного Дня смолкнет великий провозвестник
зари, сложит крылья и нахохлится, а следом за ним онемеют все петухи
земли; и это будет знаком скорого конца мира.
Несись, рыжая, тешь себя несбыточными надеждами, пока есть еще время,
пластайся в яростной скачке над минаретами Басры и Куфы, дворцами
аль-Андалуса и острова Вахат, садами Исфахана и Хуросона - гони!..
...человек у ночного костра невесело ухмыльнулся. Поворошил угли
палкой с завитком на конце, похожим на вытянутую букву вав; и в ответ иные
буквы зарделись, заплясали в очнувшемся пламени - алиф, мим, нун, син,
каф... ты, гроза, гроза ночная... Заревая кобылица пока что существовала
лишь в воображении человека, до бега ее оставалось не меньше трех часов, а
реальность была совсем иной: костер, который пришлось разводить заново,
ежеминутно поминая шайтана над сырыми дровами. Гроза промочила одежду до
нитки, бурнус пришлось дважды выкручивать, и в итоге сухими остались лишь
нижние шаровары из кожи, пропитанной овечьим жиром; да еще упрятанный на
дно запасного вьюка уккаль - головной убор бедуинов.
Полотнище ткани и витой шнур, удерживающий покрывало на голове.
Человек еще раз усмехнулся. Уккаль подарили ему те, кто сейчас рыскал
по пустыне в надежде залить пожар ненависти кровью беглеца. Смешная штука
- жизнь. Все прекрасно знают, куда влечет нас течение, и тем не менее
каждый надеется, что именно его забросит в иное русло. Вчера ты грел зад
на атласных подушках, а черноглазая гурия несла тебе чашу щербета или
запретный плод виноградных лоз; сегодня тебя ждет дырявый ковер, вытканный
еще во времена Яджуджа и Маджуджа, и вместо гурии с чашей ты вынужден
довольствоваться старухой-фазариткой со щербатой плошкой, где плещется
верблюжье молоко. Но пройдет день или час, и явление ангела смерти
Азраила, чьи ужасные глаза отстоят друг от друга на семьдесят тысяч
дневных переходов, заставит добрым словом помянуть щедрую дочь Бену Фазар
- и что с того, что ее предки после смерти пророка (да благословит его
Аллах и приветствует!) отпали от истинной веры, возвратясь к племенному
идолу Халлялю?! Только что твой рот набивали жемчугами, превращая каждое
сказанное тобой слово в блестящую бусину, но вот уже твой сладкоречивый
рот, твою сокровищницу, готовы доверху набить собачьим дерьмом, ибо сказал
не то, чего ждали, и не так, как ждали! Старый мерин, кричат они вслед,
крепость паскудства, дитя вони и слепоты... ты хватаешься за меч, но они
разбегаются, гнушаясь честным боем, и ты остаешься один на один с обидой.
Стрелы поношений, оперенные наилучшими сравнениями, с наконечниками
из самых изысканных рифм от Йемена до Моря Мрака, где плавают наводящие
страх глыбы льда, падают в пустоту, не найдя цели - о, они убегают, а
"старый мерин" и без рифм звучит громче и противней ослиного рева...
Как же ты был прав, еретик и скряга Абу-ль-Атахия, чье прозвище-кунья
означает "Отец Безумия", умерший за девяносто лет до моего рождения,
непревзойденный мастер жанра "зухдийят" - стихов о бренности жизни:
Вернись обратно, молодость!
Зову, горюю, плачу,
свои седые волосы
подкрашиваю, прячу,
как дерево осеннее
стою, дрожу под ветром,
оплакиваю прошлое,
впустую годы трачу.
Приди хоть в гости, молодость!
Меня и не узнаешь,
седого, упустившего
последнюю удачу.
Человек собрался было усмехнуться в третий раз, но раздумал.
И правильно, в общем, поступил.
Улыбка давно не красила его, лишенного изрядной части зубов, и среди
них - двух передних. Их выбил тупым концом копья один ревнитель чести из
племени Бену Кельб, столь же горячий, сколь и опрометчивый. Ведь если его
сирийские прадеды действительно придерживались веры креста до того, как
обратить свой слух к воззваниям пророка (да благословит его Аллах и
приветствует!), то почему об этом нельзя сказать вслух?! Сказать ясно и
просто, не рискуя лишиться передних зубов и поссориться затем со всеми
кельбитами - о нет, не из-за их прошлого, но из-за безвременной гибели
пылкого соплеменника! Ведь если невовремя высказанная правда стоит
славного удара, то заплатить ударом за удар вдвойне достойно! Возгласил же
пророк Иса: "Не мир я вам принес, но меч!", и спустя шесть веков с лишним
Мухаммад, последний из пророков, повторил при многих свидетелях: "Меч есть
ключ к небу и аду".
Да, меч... Человек посмотрел на свою левую руку, до сих пор сжимавшую
палку с завитком в виде буквы вав. Вместо безымянного пальца красовалась
уродливая культяпка, а на среднем не хватало одной фаланги. Впрочем, палец
не голова, а шрамы украшают мужчину. Вон, на шее, и еще на скуле, и еще
под ключицей. Драгоценности, не рубцы! Сокровища. Так говорят сами
обладатели шрамов, но с ними редко соглашаются стройные газели тринадцати
лет от роду, предпочитая изрубленным ветеранам пухлощеких юношей с усиками
чернее амбры. Вот ветеранам и приходится брать газелей силой, утешая себя
глупыми пословицами. Пятьдесят лет - плохой возраст для костров под
ночными ливнями; особенно в тех краях, где впустую потраченная капля воды
воспринимается как личное оскорбление. Давно, давно пора было
остепениться, осесть где-нибудь... да хоть в том же Дар-ас-Саламе! Осесть,
купить дом, восхвалять халифа и ближних его, подставляя открытый рот за
жемчугом или динарами, поносить скупых, вышибая подачки острословием,
вести беседы с закадычным другом, прожорливым неряхой Абу-ль-Фараджем
Исфаханским, в надежде попасть в "Книгу песен" последнего; наконец бросить
воспевать дев и битвы, вспомнив о бренности тела и вечности души...
Увы, человек никогда не считал себя мастером жанра "зухдийят". Душа
не лежала. Собственно, желание освоить этот жанр (вопреки велению сердца,
зато по настоянию плешивых умников) и погнало его сперва на Шамийские
равнины, а потом сюда, в пустыни Аравии или, как говаривали персы, Степь
Копьеносцев. Где, если не здесь, сохранился неиспорченный язык бедуинов,
язык Корана и поэтов "джахилийи"?! - тех времен, когда неистовый Мухаммад
еще не родился, чтобы принести верующим слово истины.
Язык восхвалений и поношений, язык правды, язык открытого сердца.
Человек боялся признаться самому себе, что дело не только в этом.
Перекати-поле - вот кто он такой. Просто Аллах спросонья моргнул невпопад,
и некий младенец в глухом селении близ Куфы родился намного позже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг