школу, успешно окончила ее и подучила назначение. Сейчас Зина возвращалась
из Горького, где проводила отпуск с сестрой. Девочка училась в ремесленном
училище. Кроме нее, у Зины никого не было. Всю нежность и теплоту
нерастраченных чувств она отдавала сестренке. Часто писала ей, посылала
подарки, книги и хоть издалека, но следила за ее учением. В письмах она
расспрашивала о подругах, советовала и приказывала. Девочка слушалась
беспрекословно, любила ее не просто как старшую сестру, а больше - как
мать.
Юркий, точно мышонок, из двери выскочил Усиков. Он был очень удивлен,
заметив, что Женя так быстро освоился, сидел рядом с малознакомой
пассажиркой и, опустив глаза, буквально таял, как сахар в стакане.
- Простите, Зин-Зин, у нас срочное дело, - сказал Лева насмешливо и
потянул Журавлихина за рукав. - Тебя... это самое... академик зовет.
- Я сейчас, - уже на ходу бросил Женя. - Мы продолжим наш разговор. -
И, шагая по длинному коридору, спросил у лукавого Левки: - Какой академик?
Афанасий Гаврилович - профессор. Кто меня может звать?
- А вот увидишь.
В каюте, низко склонившись над экраном, сидел профессор. Заметив
Журавлихина, молча встал и уступил ему место.
- Доброе утро! - приветствовал его Женя. - Нет, уж вы, пожалуйста,
сидите.
- Не люблю мешать экспериментам, - возразил Набатников. - Садитесь.
Это предложение было очень кстати. Женя взглянул на экран и невольно
сел - подкосились ноги.
Перед ним была Надя. Как из окошка, протягивая руку вперед, она звала
Женю, морщилась, что тот медлит, не понимает ее, грозила пальцем, сдвигала
брови и всем своим видом выражала крайнюю степень недовольства.
- Так его, "академик", так! Есть за что! - подбадривал ее Лева, радуясь и
хлопая в ладоши над самым ухом Журавлихина.
Женя опешил. Казалось, что все это было похоже на мистификацию, однако
передача шла четко и ясно, будто Женя принимал ее в Москве. Надя замахала
рукой, точно хотела отогнать Журавлихина: уходи, мол, не мешай смотреть
другим!
Лева слизнул улыбку.
- Обиделась. Правильно сделала.
Экран погас, а Женя все еще смотрел на темное стекло.
- Ага, задумался Женечка? - подсмеивался Левка. - Иди, иди! На палубе
тебя ждут.
Афанасий Гаврилович с улыбкой посматривал то на одного, то на другого,
желая определить, в чем упрекает Усиков своего друга.
- Вам она знакома? - спросил у Журавлихина профессор, указывая на
потухший экран.
- Еще бы! - ответил за него Левка, прыснул и зажал рот.
Даже серьезный, спокойный Митяй, которого обычно трудно рассмешить, и
тот отворачивался, чтобы не заметили его улыбки.
А Журавлихин думал о Наде. Нет, не о ней как о таковой, а об ее
изображении, вопреки всем законам науки появившемся на экране передвижного
телевизора в тысяче километров от Москвы. Пренебрегая условиями
распространения радиоволн, забыв, что Московский телецентр обычно не
принимался в этих краях, тем более с такой четкостью. Женя с трудом, но
мог допустить, что принята работа именно этого телецентра. Но ведь это
абсурдно, так как во время передачи к аппарату не подходят случайные люди,
не машут перед объективом руками. А Надя вела себя как дома, что-то
кричала, кому-то грозила. Получается несусветная чепуха, в которой
невозможно разобраться.
Все эти соображения он высказал Набатникову, сознательно не замечая
развеселившегося Левку. Тот нетерпеливо подпрыгивал на месте - страшно
хотелось поделиться своим мнением.
- Нашли с кем советоваться! - добродушно проговорил профессор. - Я в
ваших радиоделах мало смыслю, но думаю, что в институте, где занимаются
телевидением, найдется не один передатчик. Наверное, вы его и принимали.
Митяй и Лева сразу же согласились с этим предположением, но Женя возразил:
- У лабораторных передатчиков ничтожная мощность. А мы абсолютно четко
видели... - он хотел сказать "Надю", но в присутствии профессора
воздержался, - видели лаборантку, - продолжал он, считая подобное
определение более подходящим. - У меня такое ощущение, что передатчик
находится рядом.
- У страха глаза велики, - съязвил Лева.
Женя насторожился:
- Что ты хочешь этим сказать?
- Да так просто, к слову. Вряд ли Надя проводит опыты на нашем
теплоходе.
Уши Жени налились краской, хотел отчитать Левку, не постеснявшись даже
Афанасия Гавриловича, но, призывая на помощь здравый смысл и рассуждая
спокойно, начальник поисковой группы не нашел в поведении товарища Усикова
никакого нарушения дисциплины. Что же касается морально-этических норм,
которые всегда волновали Журавлихина, то и здесь трудно было придраться.
Единственно, в чем следовало бы Усикова упрекнуть, - это в отсутствии
такта - для молодого человека вещи тоже не бесполезной. Когда страдает
твой близкий друг, веселость ни при чем.
Наконец-то Женя понял, как называется поведение Левки: он просто
нетактичен.
Хотелось все эти довольно туманные понятия - тактичность, чуткость,
хорошая зависть и плохая, все, над чем не один раз задумывался Журавлихин,
- пересортировать, разложить по своим местам. Но это невозможно, так же
как из многих смешанных на палитре красок выделить необходимые тебе цвета.
А поэтому жить очень трудно, обязательно будешь спотыкаться и в кровь
разбивать себе нос.
Женя обещал Зине скоро вернуться.
- Идемте на палубу, Афанасий Гаврилович, - предложил он. - Изумительное
утро.
- Бегите! Мы потом появимся. Надо письмо составить вашему краскодеятелю.
- А как же я? - Журавлихин спросил об этом из вежливости, зная, что у
Митяя был готов полный текст письма с изложением проекта фильтра.
- За вами, Женечка, окончательная редактура, - сказал профессор. - А
пока гуляйте. Мне тоже еще надо шагать. Утренняя гимнастика - пять
километров.
Афанасий Гаврилович жаловался студентам, что на палубе негде
развернуться, - привык ежедневно пешком ходить на работу и редко
пользовался машиной. Ничего не поделаешь, возраст требует. Коли сидишь на
месте, прибавляется лишний жирок. Даже на теплоходе приходится помнить об
этом.
Некоторым солидным пассажирам было странно видеть и утром и вечером
быстро шагающую фигуру профессора. Но это его не смущало. Пусть следуют
хорошему примеру, - куда полезнее, чем целыми сутками играть в преферанс!
Вчера поздним вечером шагал он уже не один. По правую руку уверенно
печатал свои тяжелые шаги Митяй, а слева семенил Лева.
- Обратите внимание, - профессор указывал на стекла салона; за ними в
густом табачном дыму маячили какие-то расплывчатые фигуры. - Это так
называемые отдыхающие. Едут до Ростова и обратно. Оторвите кого-нибудь из
них от карт и спросите: где он находится, день сейчас или ночь?.. Не
скажет, клянусь вам, не окажет. Теплоход дойдет до Ростова, возвратится в
Москву, и у Химкинского вокзала эти горе-путешественники опросят:
"Как, уже приехали? Чудесно убили времечко".
Профессор говорил с нескрываемой издевкой. Ему было и обидно и жалко
этих людей, которые не умеют отдыхать, но больше всего он ненавидел их
равнодушие. Нельзя, совестно отгораживаться от беспокойного и в то же
время прекрасного мира толстыми стеклами салона. Сквозь них не доносятся
ни гудки буксиров, ни шум лебедок на пристанях, ни многоголосый говор
пассажиров.
Журавлихин еще не спал, когда Афанасий Гаврилович зашел его проведать.
Это было вчера ночью. Профессор не мог утаить радости от друзей,
рассказывая Жене и прибежавшим к нему Митяю и Левке о своей победе.
Талантливый ученый, доктор физических наук, совершенно серьезно
говорил, что сейчас он себя чувствует, будто после особенно удачного
эксперимента: удалось "расщепить, как атом", абсолютно неделимое ядро
заядлых преферансистов. Двое из них, увлеченные разговором с профессором,
незаметно для себя прошагали по палубе семь километров.
Митяй внимательно, как всегда, слушал Афанасия Гавриловича, однако на
губах его блуждала снисходительная улыбка. Это не укрылось от рассказчика.
Взглянув на Митяя, Набатников спросил.
- Узнали старого знакомого?
- Какого знакомого? - Улыбка сразу слетела, Митяй виновато потупился.
- Чудака профессора. Встречались в фантастических романах.
.В тесной каюте стало особенно жарко. Женя опустил голову, жар приливал
к щекам. Действительно, не только Митяй, но и он сам почему-то подумал об
этом, хотя поведение профессора казалось ему вполне естественным и
благородным.
- Признайтесь, - отечески поглядывая на ребят, говорил Набатников, -
вы, наверное, считаете, что не пристало серьезному ученому заниматься
такими пустяками. В самом деле, зачем ему нужно было расстраивать компанию
безобидных картежников? Каждый отдыхает по склонности характера. А мне их
жалко.
Лева теперь был окончательно убежден, что нет на свете ничего более
позорного, чем равнодушие. Страшно найти в себе это подленькое, грязное
чувство. "Инспектор справедливости" победоносно смотрел на друзей.
А профессор говорил увлеченно и страстно, будто от его речи зависела
судьба какого-нибудь великого открытия. Он не мог оставаться равнодушным
даже к трем юным слушателям, собравшимся в крохотной каюте. Он заражал их
своей верой в людей, которым нужно переделать не только землю, но и самих
себя.
- Давно уже не бродят по нашей земле рассеянные профессора-чудаки, -
продолжал Набатников. - Хотел бы я увидеть такого смельчака, скажем, у
высоковольтной установки. Вы думаете, что рассеянными они бывают в жизни?
Чепуха! Сейчас наука делается не только в тиши кабинетов. Ученые всюду -
на полях, стройках, в заводских цехах. А это сама жизнь.
Профессор Набатников тоже не имеет права быть рассеянным, но все же, по
мнению любителей так называемой "пульки", он чудак.
- Дядя вроде меня, килограммов на сто десять, недвусмысленно заявил,
что его мало интересует проплывающий мимо караван судов, если на руках
только два козыря.
Афанасий Гаврилович подробно рассказывал о своем "эксперименте", как
ему удалось убедить солидных и умных людей, увлеченных бесконечной игрой,
бросить это занятие, выйти из прокуренного салона на палубу и
почувствовать, что, кроме счастливой козырной девятки, которой вы
закончили партию, есть и другое, настоящее счастье: смотреть на плещущееся
под луной серебро, вдыхать степные ароматы трав, угадывать огни бакенов на
перекатах и благодарным хозяйским взглядом провожать глубоко осевшие суда.
Говорил он им о многом интересно и умно, причем в это время держал
карты в руках, так как заменял одного из наиболее активных партнеров,
который ничего не ел с самого утра, а сейчас вырвался в каюту подкрепиться.
Каково же было его удивление, когда в салоне он не нашел своих
товарищей! Не закончив партии, они ушли за профессором. Афанасий
Гаврилович объяснял свой поступок твердым убеждением, что если тебе
предоставлен отдых, ты должен отдыхать по-настоящему. Он хоть и не был
директором плавучего санатория, но все же заботился о самочувствии этой
четверки, думая о делах, к которым эти разные по своей профессии люди
вернутся из отпуска.
...Журавлихин обошел всю палубу и только на корме нашел Зину.
Перегнувшись за борт, она смотрела на прибрежный кустарник - он тянулся
у самой воды зеленоватой, серебристой лентой. Теплоход плыл совсем близко,
так что можно было рассмотреть в зелени красные прожилки - тонкие прутья
ивняка.
Зина услышала шаги и обернулась.
- Успели поговорить с академиком? - спросила она.
Женя замялся и опустил глаза.
- Разговаривать не пришлось.
- Вы его не встретили?
Что мог Женя ответить? "Высокие морально-этические нормы" предписывали
ему во всех случаях говорить только правду. Конечно, сегодняшний случай
пустяковый, можно превратить все в шутку, но солжешь один раз, а там по
этому зыбкому мостику нетрудно дойти и до Левкиного хвастовства, чего ему
никак не мог простить Журавлихин. "Врешь, его не переврешь", - обычно
говорил Митяй, когда упоенный своим рассказом Лева настолько терял чувство
меры, что даже сам не мог отличить правду от вымысла.
Очень не хотелось Жене посвящать мало знакомую ему девушку в
телевизионные дела и, главное, упоминать о Наде. Это уж совсем личное и
лишнее. Если бы его не звал Лева, не смущал других своей игриво
ухмыляющейся физиономией, то почему бы и не признаться, что на экране
появилась лаборантка?.. "Впрочем, нет, - тут же подумал Журавлихин. -
Тогда придется рассказать и о потерянном "Альтаире", а это ребятам не
понравится".
Зина выжидательно молчала, с удивлением посматривая на своего нового
знакомого.
- Значит, не видели? - спросила она снова, вероятно заинтересовавшись
его поведением.
- Нет, видел, - наконец выдавил из себя Женя. - Но я не мог ничего
сказать.
- Побоялись? Я вас понимаю, - искренне заговорила Зина. - Мне как-то
пришлось лететь с одним академиком. Он осматривал леса в нашем районе.
Человек старый, всю жизнь лесами занимался, много книг написал... В
общем, его знает вся страна... Когда садился в кабину, у меня сердце
замирало. Погода была скверная, а тут такого драгоценного человека вдруг
доверяют девчонке... Не спорьте, - возразила она, заметив нетерпеливое
движение Журавлихина, - конечно, девчонке: ведь я тогда только что летную
школу окончила. Ну, а потом... вынужденная посадка. Вспоминать не хочется.
Обидно! Академик шутит, смеется, а у меня слезы на глазах...
Как подумаю, кто со мной рядом сидел, сразу делается холодно от
страха...
Журавлихин чувствовал себя неловко и глупо. Его обезоружила доверчивая
простота Зин-Зин. Так можно говорить только с друзьями. Женя был этим
польщен, но в то же время несколько раз порывался ее перебить. Стыдно за
свои увертки. Зина верит ему, и нечестно оставлять ее в неведении, надо бы
объяснить, о каком "академике" шел разговор.
И Женя чистосердечно рассказал не только о лаборантке на экране, но и о
пропавшем аппарате. Зина сначала обиделась, заговорила ледяным тоном, но
потом оттаяла, заинтересовалась подробностями. Стала расспрашивать, на
каком рас - стоянии можно принять изображение и нельзя ли использовать для
поисков "Альтаира" самолет "ПО-2". Обещала даже помочь в случае крайней
нужды.
Сердечно поблагодарив ее за дружеское участие, Журавлихин сказал, что
пока самолет не требуется, "Альтаир" принимается ежечасно и пока надежно.
А что будет дальше, неизвестно.
Надежды друзей на то, что глиссирующий теплоход новой конструкции
быстро доставит их в Куйбышев, не оправдались. Весною "Горьковский
комсомолец"
испытывался на канале имени Москвы, а сейчас впервые плыл до Ростова.
Это был опытный экскурсионный рейс, поэтому не случайно судно шло с
меньшей скоростью, чем обычно. Кроме того, большое грузовое движение на
пути от Горького до Сталинграда не позволяло теплоходу идти быстрее.
Усиков, несмотря на свой необычный вид, вчера, когда стемнело, ради
любопытства пробрался к двери командирской рубки. Он увидел капитана и
механика, сидевших рядом перед зеркальным стеклом. За ним открывалась
широкая панорама Волги. Лева заметил двойное управление, как на самолете.
Ясно, что здесь оно необходимо: уж очень большая скорость, требуется
напряженное внимание, одному человеку справиться трудно.
Лева представил себе завтрашний день нового речного транспорта. Может
быть, для таких глиссерных судов с малой осадкой - всего десяток
сантиметров - оставят у берега узкую дорожку, а середина реки будет
использована большегрузными судами. Через несколько лет Волга станет
похожа на московскую улицу с милиционерами ОРУД, то есть, вернее, с
милиционерами отдела регулирования не уличного, а речного движения - ОРРД.
Кроме бакенов, введут светофоры, знаки ограничения скорости - все как
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг