Быть не может, столько лет прошло... Кот стоял на подоконнике и нюхал
воздух. Он нюхал долго и тщательно и, кажется, остался доволен тем, что
выяснил. Он хрипло мяукнул. Потом я узнал, что мяукал он исключительно
редко, в минуты чрезвычайного волнения, а обычно бормотал про себя, говорил
с закрытым ртом что-то вроде "м-р-р-р", с разными оттенками, которые я
научился понимать.
Он сказал свое первое "м-р-р-р" - и прыгнул. Тело его без усилия
отделилось от подоконника и вдруг оказалось на другом месте - на полу. В
этом прыжке не было никакого проявления силы, которая обычно чувствуется у
зверей по предшествующему прыжку напряжению или по тому, как легко тяжелое
тело взмывает в воздух - прыжок тигра... нет, он неуловимо переместился из
одного места в другое, перелился, как капля черной маслянистой жидкости, -
бесшумно, просто, как будто пространство исчезло перед ним... он был - там,
а теперь - здесь.
Ничего лишнего не было на треугольном черном лице этого кота. Не мигая
смотрели на меня два больших разных его глаза - желтый и зеленый... в
желтом была пустота и печаль, зеленый вспыхивал какими-то дикими багровыми
искрами, но это было видно, если смотреть в каждый глаз по отдельности, а
вместе - глаза смотрели спокойно и серьезно. Короткий прямой нос, едва
заметный, аккуратно подобранный рот, лоб покатый, плавно переходящий в
сильную круглую голову с широко поставленными короткими ушами. Вокруг шеи
воротник из густой и длинной шерсти, как грива, придавал ему вид суровый и
важный. Но линия, скользящая от уха к нижней губе, была нежной и тонкой -
прихотливой, и иногда эта линия побеждала все остальные - простые и ясные
линии носа, губ и рта, и тогда все они казались нежными и гонкими, а
головка удивительно маленькой, почти змеиной, с большими прозрачными
глазами... а иногда тонкие, изящные линии сдавались под напором сильных и
грубых - шеи, переходящей в массивную широкую грудь, мощных лап - и тогда
он весь казался мощным и как будто вырастал... А лапы были огромные, а
когти такие длинные, каких я никогда не видел у котов и не увижу, я
уверен...
Он тряхнул ушами - как будто поднялась в воздух стайка испуганных
воробьев. Потянулся, зевнул. Верхнего правого клыка не было, остальные - в
полном порядке, поблескивали, влажные желтоватые лезвия, на розовом фоне
языка и нёба. Теперь он решил помыться. Шершавый язык выдирал целые клочья
- он линял. Наконец добрался до хвоста - и замер с высунутым красным
языком. Он потратил на умывание уйму слюны, стал совершенно мокрым,
блестящим - и устал. Он убрал язык - и отдыхал. Затем встал и пошел
осматривать квартиру. Хвост его был опущен и неподвижен, не так, как у
нервного Криса, и только крохотный кончик двигался, дергался вбок, вверх...
а сам он скользил, переливался, не признавал расстояний и пространства - он
делал с пространством все, что хотел. Потом я узнал, что, понимая это свое
свойство, он деликатно предупреждал, если собирался прыгнуть, чтобы не
испугать внезапным появлением на коленях, или на кровати, или вот на стуле
передо мной.
Он пробормотал что-то - и теперь уже был на стуле. Он сидел так
близко, что я мог рассмотреть его как следует... Да, он умел скользить
бесшумно и плавно, чудесным образом прыгать, он был спокоен и суров... и
все-таки это был не волшебный, сказочный, а обычный кот, очень старый,
усталый от долгой беспокойной жизни, облезлый, со следами ранений и борьбы,
и значит, не всегда уходил он счастливо от преследователей, не умел
растворяться в воздухе, оставляя после себя следы спокойной улыбки... и не
мог странствовать неустанно и бесстрашно, как Пушок... И я хотел верить,
что именно он жил в этом доме давным-давно, вместе со мной, в этой квартире
- и потому ему нужно снова жить здесь: ведь все коты стремятся жить там,
где они жили, и не живут - где не хотят жить.
Наконец я очнулся - надо же его накормить. Отыскал старую миску - его
миска? - и налил ему теплого супа. Он не отказался. Несколько раз он
уставал лакать и отдыхал, оглядываясь по сторонам. Доев суп, он стал
вылизывать миску. Он толкал и толкал ее своим шершавым языком, пока не
задвинул под стул, и сам забрался туда за ней, так, что виден был только
хвост, двигающийся в такт с позвякиванием. Наконец хвост замер, кот вылез
из-под стула. Вид у него был теперь самый бандитский - морда отчаянная,
рваные уши, глаза сощуренные, свирепые... Я посмотрел на портрет. Нет, он
был совсем не такой... И почему он не подходит ко мне, не идет на колени?..
Потом, когда я привык к нему и привязался, я понял главную его
особенность - он всегда был неожиданным и каждый день, даже каждый момент
разным, и нельзя было предугадать, как он будет вести себя, что сделает...
Иногда он был похож на филина, который щурится на свет божий из своего
темного дупла, с большой сильной головой и круглыми лохматыми ушами...
А иногда его треугольная головка казалась изящной, маленькой, а
большие глаза смотрели, светились, как прозрачные камни, на черном бархате
его лица...
Иногда он был каким-то растерзанным, бесформенным, растрепанным, с
пыльной шерстью и узкими, светлыми от усталости глазами...
А иногда - блестящим, новеньким, быстрым, смотрел вопросительно
круглыми молодыми глазами, и я видел его молодым, наивным и любопытным...
Но бывал также брюзглив и тяжеловат, волочил лапы, прыгал
неохотно-долго примеривался, днем не вылезал из своих укромных мест в
подвалах... он был осторожен... Зато по ночам неутомимо обходил свои
владения, двигался плавно, все обнюхивал, все знал, обо всем слышал - и
молчал... и вокруг него возникали шорохи и шепот, и возгласы испуга и
восхищения провожали его среди загадочной ночной жизни:
"Феликс... Феликс-с-с идет..."
Вот именно, он всегда был разным, и я мог смотреть на него часами -
как он ест, спит, как двигается, - он восхищал меня.
А пока кот был доволен осмотром, сыт и захотел уйти. Он встал и
подошел к двери, остановился, посмотрел на меня. "Феликс ты или не Феликс -
приходи еще..." - я открыл перед ним свою дверь. Он стал медленно
спускаться. Я шел за ним, чтобы открыть входную дверь, но он прошел мимо
нее, свернул к подвалу и исчез в темноте. Я зажег спичку, нагнулся - и
увидел в подвальной стене, у самого пола, узкий кошачий лаз.
Феликс вернулся
На следующий день кот не пришел, и на второй день его не было, и в
третий раз я ждал его - и не дождался. Может, он не придет больше?.. На
четвертый день вечером я заснул в кресле и проснулся глубокой ночью от
слабого шороха. Кот шел через комнату ко мне. Поднялся по лестнице, толкнул
незапертую дверь и вошел... Он шел и смотрел мне прямо в глаза. Левый глаз
светился багровым светом. Подошел, прыгнул - и вот уже у меня на коленях.
Он стоял и рассматривал меня, вплотную приблизившись к лицу. Обнюхал
бороду... И вдруг положил передние лапы на плечо, прижался к груди и громко
замурлыкал. Теперь я узнал его. Он всегда меня так встречал. Я обнял его,
положил руку на голову, погладил мягкую густую шерсть, черную с
коричневатым отливом. Кот замурлыкал еще громче, просто неправдоподобно
громко - ему нравилось, что его гладили. Над левым глазом был старый шрам,
и зрачок на свету не сужался... видно, здорово ему досталось... Он
поздоровался, снял лапы с плеча и стал топтаться, чтобы поудобнее лечь. Я
гладил его. В правом боку обломок ребра торчал под кожей, но не причинял
боли - значит, давно это было. А вот шрам на задней лапе довольно свежий,
еще багровый...
Кот все мурлыкал, потом затих. Он был легкий, шерсть сухая, лапы
старые, со стертыми подушечками - пока он засыпал, лапы бодрствовали, когти
то показывались, то втягивались, видно, он всегда держал их наготове, свое
главное оружие... а потом и лапы замерли - он доверился мне и спал,
беззащитный уже, настоящим крепким сном. Он был горячий и согревал меня...
Мы долго сидели так, я тоже заснул и проснулся под утро. Затекла, болела
шея. Кот по-прежнему крепко спал. Вот, нашлось существо... Моя связь с этим
домом, с квартирой оставалась слабой, призрачной какой-то, я попал в
прошлое, которое не ждало меня, а жило своей жизнью, как умело. Я надолго
забывал, не помнил, не вспоминал даже о том, что оставил, так уж я устроен,
да и жизнь не позволяла вспоминать, а вот нашлось существо, которое все эти
годы помнило. Как я ни уговаривал себя, что не виноват, что меня держали
силой и прочее, о чем вспоминать не любил и попросту боялся... как ни
убеждал себя, а комок в горле не исчезал: я все представлял себе, как он
каждый день заглядывает в эту комнату и удивляется - в ней темно и пусто...
потом появился странный человек, чужой - боится его и гонит... Я никогда не
надеялся, что меня помнят, не хотел этого - пусть никто не мучается, пусть
лучше забудут, а теперь я чувствовал, что ничем не могу искупить свою вину
перед ним, и это было ужасно, и необходимо мне. Теперь я никогда его не
оставлю...
А он тихо спал: жизнь пошла своим чередом, он победил и успокоился.
Я коснулся его головы, он сразу проснулся, вздрогнул, но тут же узнал
меня - замурлыкал... потом спрыгнул на пол. Я покормил его и выпустил, и
смотрел в окно, как он спокойно, слегка сгорбившись, пересекает дорогу и
уходит в сторону оврага. Окружающая жизнь оставалась сложной: он понимал,
что его ловят и следует скрываться, и никогда бы не подбежал к случайному
человеку, как это сделал доверчивый Пушок. Но теперь ему есть куда
вернуться. Я был нужен ему и радовался этому - ему хорошо, и снова ясно,
что происходит. Он и раньше знал людей, которые кормили его и жалели... но
они не хотели жить там, где только и нужно жить, и не сидели в том кресле,
в котором только и стоит сидеть...
4. ЛЕТНИЕ ХЛОПОТЫ
Субботники
В конце мая было объявлено о начале добровольных субботников. Дом
оклеили листовками, в которых сообщалось, что проявление доброй воли в
столь ответственном направлении является почетной обязанностью всех
граждан. Проект Бима все еще висел в воздухе, но это не имело значения:
нашей добровольной обязанностью было расчистить площадку перед ЖЭКом - этот
памятник или другой, а площадка-то все равно нужна. Анемподист упорно
отстаивал свою идею: сверкающая на солнце стальная собака, светло-серая,
размером с девятиэтажный дом, возвышается над конурой. По сторонам от нее
из небольших ниш выглядывают лица жителей города, отдавших жизнь за
торжество правого дела... Гертруда возражал против Бима. Он считал, что
нужно строить памятник основателю учения, который, по его мнению, должен
был выглядеть так: огромный вождь, ростом с девятиэтажного Бима, если тот
встанет на задние лапы, идет к людям, в правой руке у него меч
справедливости, а в левой - девять отрубленных кошачьих голов... он грозен
и прекрасен, у него рыжие волосы... Вот это вызывало протесты, но Гертруда
мудро рассчитал, что протесты стихнут, а памятник останется. Пока что
побеждал Анемподист. Мне был больше по душе его проект, в нем чувствовалось
что-то человеческое, хотя строить должны были собаку. Возвеличивание
собственного пса могло дорого обойтись управдому, но его боевые заслуги
пока перевешивали доносы Гертруды...
Наступила суббота освобожденного труда. Мы стояли на площадке перед
дверью ЖЭКа, за спиной пустырь, холмистый от мусорных куч, место будущего
монумента. Из двери выкатился в своем кресле на колесиках Анемподист. За
ним тянулись провода - управдом никогда не расставался с пультом. Гертруда
вкатил коляску на возвышение. Анемподист начал речь. У этого обрубка
оказался сильный звучный голос.
- Наше учение вер-рно, - кричал Анемподист, - и это вот, - он указал
клешней на пустырь, - не просто памятник собаке, вер-р-рной своему хозяину
до гр-р-обовой доски... это всеобщий памятник верности идеям...
неумирающим... вечно живым... и потому вер-р-ным, и потому непобедимым...
Анемподист откатился, вытирая пот со лба. На возвышение залез
Гертруда. Он стал рубить воздух огромной ладонью и выкрикивать:
- ...ЛЧК - наша сила, надежда... великий источник... соединяйтесь...
не забывайте... всеобщее счастье... резервы огромны... в наших же
подвалах...
Я уже устал следить за рукой, рассекающей пространство, но тут услышал
нечто более конкретное: - ...Будьте бдительны... разгромить блясовщину...
единоличникам не место... - Бляс стоял тут же и ухмылялся. По-моему, он не
был единоличником, но налог Гертруде платить не хотел. А кошкист тем
временем стал сильней завывать - значит, приближается к концу. Да, вот -
"...происки мировой реакции... дни сочтены... вперед к победе, вперед!.."
Он в последний раз разрубил апрельское небо, тряхнул медной головой и
слез с возвышения.
Управдом укатил, а Гертруда приступил к практической части
мероприятия. Мы разбились на два отряда, в одном пять, в другом четыре
человека. Каждый отряд должен был выделить одного счетчика и одного писца,
чтобы считать и записывать продвижение работы. Для того чтобы уравнять силы
бригад, между которыми разыгрывалось соревнование, было принято смелое
решение - выделить одного общего писца и двух счетчиков. "Никаких
приписок!" - Гертруда показал огромный кулак. Сначала ждали лопаты, потом
носилки, потом еще что-то... Наконец началась работа. Счетчики считали,
писец писал, а остальные копались в земле. Гертруда с помощниками исчез
почти сразу. Робкое солнце осветило картину великого строительства. К обеду
мы устали, но уйти боялись. Послали Аугуста заглянуть в окно. Он вернулся и
сказал, что Анемподиста нет, и слышно, как Гертруда со своими отмечает
праздник труда в подвале, а значит, до утра они не выберутся оттуда. Все
потянулись домой.
В следующую субботу после копания в земле объявили митинг. Анемподиста
не было, зато Гертруда старался за двоих:
- Надо крепко прибавить, особенно тем, кто привык наживаться на
дефиците. Поступило предложение, - он вытащил бумажку, - трудиться и в
воскресные дни, по велению сердца и совести... Кто против?..
Бляс засопел - "откуда поступило?.."
- Значит, единогласно, - решил Гертруда, - а теперь приступим к
профилактическим мероприятиям.
Делать нечего, мы поплелись к реке. Кошкист шел далеко впереди. Дойдя
до воды, герой разделся и остался в маленьких малиновых трусиках, на
которых крупными буквами было написано "NO". Весь в мощной мускулатуре,
окутанный ореолом золотых волос, он был как древний бог кельтов Кухулин. Он
без страха кинулся в ледяную воду, совершил заплыв, побежал за кустик и
вернулся в зеленых трусиках с буквами "YES", вытащил откуда-то большую
записную книжку в роскошной коже, поставил всем галочки, прочел краткую
лекцию о политическом значении мероприятия - и ушел. Мы двинулись к дому,
постепенно стали появляться коты, они сопровождали нас, а потом кто пошел в
дом, кто в подвал, и второй субботник тоже кончился благополучно.
Коты и собаки
К субботникам, значит, присоединились воскресники, и огородами надо
было заниматься, откуда овощи возьмешь, - и все-таки я старался гулять.
Когда собирался подальше, то брал с собой двух знакомых псов - Васю-артиста
и Кузю. Заходил в заброшенный сад, там по утрам под большой яблоней лежал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг