неспроста... Многие тут есть эзотерические заныры, но всего не скажешь...
Отупел я совсем.
Мы вышли на улицу. Никто нас не замечал, все были заняты собственным
уничтожением.
"Да Ангел-то в калошах", - почему-то подумал я.
А он между тем бормотал, вспоминая что-то недостижимое, но уродливое.
- Я поведаю вам эзотерический путь превращения в низшие существа, -
мелькал он словами. - Да... Да... Когда это происходит естественным,
эволюционным, путем - это одно, это долгая история, люди вырождаются в
муравьев и прочее... Другое дело - наш субъективно-оккультный путь... Здесь
только стон стоит, дух перехватывает... Наиболее божественные индивидуумы
так очень даже быстро в вонючек превращаются, за какие-нибудь два-три дня...
И такое чувствуют - ой-ей-ей... Самое главное, скажу вам, вот что: на этом
пути остатки высшего сознания все-таки могут сохраняться, особенно
временами; я, например, уже совсем пьяница и ублюдок, а кое-что из своего
метагалактического опыта помню: те же тайны, например; правда, чем дальше
вниз, тем скотство вернее все высшие точки заволакивает... Я и о тайнах могу
говорить только по-вашему, дурацки...
- Ладно, ладно, - приговаривал я.
Быстренько мы, два мокреньких от сублимаций толстопузика, юркнули в
подвальную пивнушку. Слава Судьбе, почти никого вокруг не было.
- Сосисок с хреном... Да побольше... - заорало бывшее метагалактическое
сознание.
Присмиревшая официантка внесла на стол наш гору еды. Навалившись, мы
совсем отупели и, рыгая, стали хлопать друг дружку по спине и как-то
ублюдочно, ни к селу ни к городу, хохотать. Ангел играл со своим брюхом.
- A хорошо быть скотиной, - заявил я.
- Хорошо, - мечтательно проурчал Ангел. - Легко и спокойно. И какая-то
ублажающая бесконечность. Так все время и жрал бы одни сосиски.
- Главное, мыслей нет, - подхватил я. - Или, вернее, есть, но только
одна и какая-то идиотская.
- Чем бы ты ее мог выразить? - спросил Ангел.
- Да ничем... Просто: ав... ав... ав... - залаял я, раскрасневшись от
жира, - ав... ав... ав...
Так шалили мы с безразличными лицами еще с часик. Официантки от нас
попрятались.
- А я люблю побалагурить в убожестве, - закончил наконец Ангел. - Это я
называю станциями отдыха в бесконечности. Ведь долог и труден путь в ничто;
немудрено по временам и залаять.
Я мирно допивал свое пиво и, размышляючи, хрипел:
- Молодец ты, дружок; был почти около самого Абсолюта, а теперича с
нами, свиньями, пьешь...
Глаза Ангела вдруг сузились в одно напряженное, слабоумное
воспоминание. Он мотнулся к моему ушку. Я жевал угодливо по отношению к
самому себе.
- Расскажу сейчас тебе одну мерзость о Творце... Хе-хе... Вспомнил.
Никто об этом не знает. - И Ангел сальными губками стал тихо-тихо
пришептывать. По мере того как он шептал, мое лицо, с сосиской в зубах,
разулыбалось, и я понимающе трясся от удовольствия всем своим плотным телом.
Кругом сновали черные, забытые Незабывающим лица.
- Только никому не говори, - с расстановкой сказал Ангел и поднял палец
вверх.
Вскоре я обратил внимание на одну кошмарную деталь: Ангел вынул из
кармана зеркальце и, поставив его у пивной кружки, нет-нет да и вглядывался
в себя, совсем скотского.
"Хе-хе... А ему даже в таком состоянии не чужд нарциссизм", - подумал
я, а потом вскрикнул: "Ну и патология!"
Метагалактическое сознание вдруг вспыхнуло, оживилось и, бросив жрать,
опять накинулось на меня со своими идеями.
- Весь мир - гнет напряжения между Ничто и Абсолютом, - пришептывал
Ангел. - Стремление Абсолюта к Ничто и противоположное стремление его тварей
вверх - вот причина сумеречного, химеричного существования мира. В жизни
действуют слишком противоречивые, взаимно исключающие силы, которые если
могут как-то уравновеситься, то в результате дают только возможность
простого существования, а отнюдь не гармонию. А отсутствие гармонии ведет к
патологии, к уродству. Поэтому вечна дисгармоничность, разлад есть первый
признак жизни, особенно духовной. Патология - это главный нерв жизни,
выражение единства двух исключающих начал: стремления вверх и стремления
вниз. Патология - суть мира, крик его сущности... Патология должна быть
символом веры сколько-нибудь мыслящих существ. Нет, нет и никогда не будет
гармонии!
Мне это показалось таким родным, что от близости к Ангелу я аж вспотел.
Да и пот был какой-то особенный, липкий и гадюче-духовный, точно выделялись
отходы моих самых тайных мыслей.
- Скажу по своему опыту, - добавил я, и гаденько-родной, как мысль о
смерти, потик прошел у меня от солнечного сплетения до пупка, - скажу по
опыту, что условием возникновения патологичности является, как ни странно,
сознание того, что есть нормальный, здоровый мир... Он есть только в
предчувствии, в возможности, как хотите; по существу, его нет; но идея о нем
дает возможность существовать патологическому... Тупость и несуществование
гармоничного, прекрасного мира и в то же время желаемость его выявляют и
доказывают тотальную реальность бреда...
- Далеко, далеко пошли, - хихикнул Ангел. - Тут целая система...
Великая и тайная... Как-нибудь в другой раз... Возможно, я вознесу
кого-нибудь в чистую страну патологии... Патологии без конца...
Многообразной... в больной красоте...
- Скажите, - перебил я, - а там, по ту сторону... духи... ведь говорят,
что духовное неотделимо от добра, от нравственного начала-с, так сказать...
ерунда? - ласково взглянул я, снимая свой невроз.
- Ерунда, - ухнул Ангел. - Духовное скорее неотделимо от зла... Там,
среди духов, можно встретить таких патологических созданьиц, что никакие
ваши земные трехголовые уродцы не сравняются... Есть существа, обособленные
в своем безумии, смотрящие в себя духовным, неземным оком... Есть
неслыханные параноики, несущиеся по Космосу с мыслями о постабсолютном
существовании... Есть злобные, смрадные богоненавистники, кусающие свои
мысли, потому что в их мыслях есть божественный светили чудовищные Дон
Кихоты зла, вообразившие, что существует Добро. Они с воем, с безумно
открытыми для вихрей глазами носятся по Духовному Космосу, преследуя
существующее только в их воображении добро. Они махают, махают своими
черными крыльями, колотя пустоту, в которой они видят возносящихся
Спасителей и чистых, убегающих Мадонн... Есть дующие в свою односторонность,
уходящие в оторвавшиеся от всего целого облачка-миры... В этих блуждающих
далеко от Всеобщего островах патоизменяется сущность этих созданий,
приобретая не сходимые ни с кем черты, и эти создания уже никогда не
вернутся в целое... Есть женственные видимости, поющие забытые Богом песни,
существующие только до сотворения мира... Патология, патология - и нет ей
конца! - закричал на весь зал Ангел.
- О, тишина, тишина, тишина, - вдруг завыл я, ничего не понимая. -
Расскажите наконец мне Ваши тайны деградации!
- Пошли на чердак, - пробормотал Ангел.
...Из чердака виднелся опротивевший огромный мир людей; "Но он может
смываться, смываться", - визжал я про себя.
- Пока мы шли на чердак, - вдруг заявил Ангел, - я с одной
деградирующей самосущностью в виде клопа - он полз по перилам, видел?! -
успел обменяться информацией. У него вспыхнуло на миг сознание. Он мне
рассказал свою историю. Он пал сразу и очень круто, даже сам не ожидал. По
его выражению, он деградировал с быстротой падающей кометы и мигом
превратился в какого-то героя. А оттуда - благо недалеко - сразу в клопа.
- А дальше? - заинтересовался я.
- Описал мне, как жил клопом у одного человека - у Немытого Ивана
Петровича. Тихий это был человек и болезненный. Форточки никогда не
открывал. И все о божественном думал, о спасении души. Только он от церкви
давно отошел. Какая уж тут церковь. И вместо этого для спасения души
совершал свои никому не понятные обряды. То на одной ноге полчаса стоял, то
мутные мечты детства своего шепотком вспоминал, то букварь шиворот-навыворот
изучал. И все писал, писал и писал: знаки какие-то лучи от дня своего
рождения по календарю пускал. Постом себя морил, но особым, субъективным: в
день своих именин и по вторникам воды не пил. А на стенках паутинки у него
были, чертежи. И все говорил, что это исторически у него сложилось,
традиционно, в течение всех прошлых жизней. В эдакий тихий склеп
шизофренической обрядовости закопался. И во спасение души верил
по-собственному: дескать, душа его после смерти превратится в красное
солнышко и будет светить себе, улыбаться, мир согревать... Самосущность же
одно время жила у него спокойной обособленной жизнью клопа - среди других
обыкновенных клопов. Мы, деграданты, называем это станцией бесконечности и
тишины. Иван Петрович, надо сказать, клопов обожал, а по несуетности своей
укусов их совсем не чувствовал. Называл же их обычно по имени-отчеству. "Это
Михаиле Иваныч ползет", - бывало, говорил он на жирного, не совсем здешнего
клопа. ...Самосущность-то, неразборчивая, - прикорнув у чердачного окна,
продолжал Ангел, - совсем обжилась. Кровушку пила, не раз в волосьях старика
засыпала. Погуливал Иван Петрович редко, и то по субботам, но клопику было
на все плевать: гульба не гульба, Бог не Бог... Бывало, мистерии старческие
происходят, бабьим потом пахнет, а самосущности все одно: снует себе в
волосьях или спит. Мол, меня вообще ничего не касается. Щелей, говорила она,
на стенках опять же вдоволь: извилины такие, точно миры шизофренные...
Спокойная была жизнь, одним словом. Чувствовал я себя - добавила мне потом
самосущность - маленькой, одинокой точкой, состоящей из укуса и ползущей по
безгранично-геометричному миру.
Но пора уже мне было с Ангелом прощаться: хватит, наговорились. Да и
тьма сгущалась, а я по убожеству моему еще с детства во тьме любил один
быть. "Пора, пора окунуться", - думал я, как бы завертываясь в темноту.
Ангелок между тем на ушко мне тайны деградации стал шептать; слушал я
его недвижно, почти на одной ноге, смысл их во свою тьму впитывая. И
удивительный нонсенс: все понимал, как будто уже давно чьей-то рожей ко
всему этому был предназначен.
Ангел кончил рвано, внезапно и вдруг... полетел... Но самое неуютное,
что не из окна, а в дверь; дверь очень неприятно, сама собой, отворилась, и
он, чуть приподняв ручки, полетел по лестнице вниз... Весь видимый мир
приобрел какой-то сдвинутый и неожиданный смысл, когда я увидел этого
толстого, потрепанного человека, чуть приподнятого над лесенкой и летящего
вниз... Да и сам-то я был хорош. Даже губки мои дрожали от тайн. И стали уже
это не губки, а комок исчезающей нежности. Я ими сам в себя всасывался...
Вскоре очутился я один на один с собой, в одиночестве... В сладеньком
комочке из пространства и так называемых предметов. И я сразу понял,
запершись на два ключа, что этот комок - мой и я в нем могу такие кренделя
выкидывать, что и черту в его вселенной под стать.
Тайное обратить в реальность я захотел сразу, бесповоротно. В эту же
ночь. Разделся. Поглядел на тельце свое в свете сознания, заплакал,
посмотрел в окно и содрогнулся мягкостью оттого, что почувствовал, что
сейчас все рухнет. Скорей бы, скорей. Я знал, что вверх нельзя, нет
утоления, и я замер, ожидая, как Господа, падения мира сего.
...Тсс... Тсс... Вот оно... Тсс... Тсс... Сколько прошло миллионов лет?
Или три секунды?.. Вот оно... И я шипел всему миру, шипел... Оттого, что
ничего не было, кроме разрушения, о котором можно было только шипеть,
шипеть, а не кричать и плакать... Но это пронеслось так мощно, хотя и
невидимо...
Без боли ломались кости, с воем распадалась душа... Рушился мир, вместо
которого горели огненные думающие точки... Везде... Везде... В самом распаде
звучала музыка, музыка ломающейся вселенной, выталкивающих мыслей, музыка
краха.
Я уже не знал, кто я и где я. Да и видимость была невидимая. Даже рыл,
рыл не было!.. Но вдруг очнулся я в странной комнате, немного напоминающей
виденный мной когда-то музей, - ив ней, в кресле, сидела моя старая подруга,
немного располневшая.
Себя я не видел, но чувствовал, что существую. Она же меня узнала и не
скрывала своего предубеждения. "Теперь я тебя скушаю", - сказал я,
приблизившись к ней. Она плюнула мне в лицо и стала раздеваться. Тело у нее
было сочно-белое. Скинув тряпки, она растянулась, дрожа ляжками, на огромном
блюде, лицом вниз... Рядом на столе лежали розовые, как живые поросята,
ножи. 'Подошедши, стоя я стал кушать, отрезывая от ее боков ломтики свежего,
точно замороженного мяса. Увлекшись, я не заметил, что около меня стоит ее
дух и он как-то странно на меня смотрит. Мне даже показалось, что он
завидует и не прочь сам полакомиться. Потом, когда я проглотил по кускам ее
голову, мы стали с ним препираться, и он утверждал, что этим нельзя
насытиться. Мы сели за стол и стали играть в карты.
- Хорошо ли тебе теперь, моя любовь? - ежеминутно спрашивал я у духа.
Тот не отвечал, совсем ушедши в карточную игру. Но я уже чувствовал
себя не на своем, месте и все время елозил.
И вдруг стены дома разом рухнули, но совсем беззвучно, и показалось
странное, искаженное полупространство.
И в нем сидел Мессия в виде жабы. Он все время мыслил что-то
невероятное, сознавал, но это сознание тут же от него отлетало; потом
появлялось новое, другое, но и оно вскоре исчезало; и так беспрестанно.
Остановиться Он уже не мог, но какая-то часть его души неистово
возмущалась всем этим.
Что-либо связное он уже не воплощал, но вдруг выкрикнул мне, как глыба,
в холодеющий затылок, получеловечьи-полукаменно: "Хватит отдыхать! Исчезай!"
И обволокло меня дрожью, липкой и радостной.
И понеслось, понеслось. Как будто завертелась во мне какая-то бешеная,
визгливая и запотусторонняя сила!
Видел я пространства изломанные, неземные. Видел тварей разных,
шипящих, недоумевающих; видел демонов исчезновения, рождающихся из ничего и
мгновенно в ничто превращающихся; их трепет и лет; видел лик их мгновенный в
злобе и ненависти, и, не находя исхода всей злобы своей, с вихрем
проносились они, обращаясь в ничто.
Видел я призраков, ныряющих в пустоту, ищущих то, чего не существует.
Целую вечность ныряют они и ныряют в пустоту, бессильные охватить
несуществующее.
Видел младенцев, лающих на свое отражение.
И вдруг словно все остановилось в моем сознании. Закричал я и стал
опускаться куда-то вниз, в бездну... и воплотился снова на земле, но в виде
собаки, ненасытной и огромной. И все вокруг сумасшедшего дома бегал.
Цель бытия моего была: подвывать голосам безумных и находить в этом
тишину и успокоение.
Тогда и человеческое сознание вспыхивало: тихо так, умиротворенно и
отсутствующе. Потом уж понял я, что если и возникает во мне, прожорливой
собаке, человеческое сознание, то только бредовое, немыслимое.
Так и бродил я, выл и кусался, полоумных детишек в реке топил,
полусобака-полушизофреник.
А лес-то кругом стоял, лей! Наш, расейский, незабвенный в краске и
чарах своих диких вознесся над сумасшедшим домом!..
Потом опять меня понесло - туда, туда, в неземное, деградировать.
Видел я Трех Гусей в ореоле мрака.
Из глаз их смрад коричнево-черный шел; а на дне глаз - танцы черного
небытия сгущались в одну неподвижность. И возопили Гуси туда, где я ничего и
не видел: "Дай нам! Дай... Не потом, а сию же минуту... Дай... сию же
минуту!" И от свиста голоса их "сию же минуту" стали оборачиваться они в
кору, в кору дерева, крепкого, корявистого... И крики их, исходящие изнутри,
не слышны были, а лишь бились ветвями деревьев в небеса.
Видел я одиноких паразитов, ползущих по солнечным мыслям Отцов Наших и
впивающих сок их в задумчивости и смрадно-бессмысленном обособлении.
Так и застывают они на ветвях мирового сознания, все зная и ничего не
зная. Но довольные, как сопли мира сего.
Второй раз я был на земле птицей придурковатой: часть мозга во мне
вообще отсутствовала. Но летать - высоко летал. Над лугами, над горами с
церквами Божьими и, может быть, над Самим Господом. Но так, в
практическом-то смысле, ничего не видал: зерна еле клевал, засыпал там, где
птицы не спят, на ногах держаться не мог по глупости.
А околел мигом, возлетев над миром Божьим; камнем покатился вниз, к
земле-матушке, только сознание человеческое на миг вспыхнуло, да и то
сознание, когда я дитем был, почти младенческое; вскрикнул я так, падая, и
подумал, ясный весь: "И велик же Господь простор для младенцев создал";
и-их! полетел на мертвые камни!
В неземном же, после второго пришествия моего на землю в виде
придурковатой птицы, был мрак и знамение.
Я еще ликовал, но все больше мертвел, а приглушенное,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг