Рассказ был прослушан в абсолютной тишине - к тому же он требовал
довольно большого напряжения, чтоб его правильно воспринять. А потом,
когда автор закончил, - раздался взрыв восклицаний, вопросов, взглядов...
Взгляды были особенно странными и близкими - они спрашивали: "Ну, а что
потом? Что будет? Ты знаешь, что будет?" Они точно уводили от рассказа
куда-то дальше - в почти последнюю сферу. Но знал ли сам автор, "что
будет"? ... Его душа, однако, словно соприкасалась с другими душами и
уходила с ними - в эту почти последнюю сферу.
- Поздравляю, Гена, поздравляю, - смущенно говорил подошедший к нему
Омаров.
И в гостиной вспыхнули мятущиеся разрозненные разговоры, и звездное
небо своим широким синим мраком уже смотрело им в окна.
Семенов заметил, что читать сегодня больше не будет: устал. Но споры и
уходящие вдаль разговоры долго не утихали; некоторые подходили к столу,
выпивали бокал вина и снова присоединялись к спорящим...
Но постепенно надвигалось время Муромцева; когда перерыв сам собой
истощился, Омаров негромко объявил:
- А теперь послушаем Валю.
Валя вошел в свой авторский угол, застенчиво улыбаясь. Долго вытряхивал
что-то из портфеля, пока, наконец, не достал грязную потрепанную школьную
тетрадку.
Расправив ее, он уселся за столик.
У Вали была одна слабость: любил сочинять свои рассказы на могилках;
для этого он выбирал уединенные кладбища, особенно, если недалеко от них
ютились отключенные пивнушки. Чтобы начать писать, он вставал обычно рано
утром и, прихватив портфельчик, отправлялся в такую пивнушку, где чуть ли
не с восходом солнца можно было попробовать пивка. Он любил пивные
погрязней и позаброшенной, и чтоб было мало народу. Тогда взяв две-три
кружечки - не больше, - он подсаживался к какому-нибудь наиболее
химеричному существу и погружался вместе с ним в некий провал бытия,
который он называл "разговором". Но Валя не прочь был также выпить пивка и
один, чтоб подумать о рассказе или просто посозерцать "пропащих" (которых
он вовсе не считал "пропащими" по большому счету). А потом он уединялся на
какую-нибудь облюбованную могилку (больше всего он обожал могилки юных
девушек) и начинал писать, приспособившись на скамеечке или под деревом...
Таким образом он и написал те два рассказа, которые собирался прочесть
сегодня.
И начал! Читал Муромцев блистательно, вдохновенно, и верные движения
его рук как-то соответствовали ритму и смыслу рассказа. Хотя произносил
слова он не тихо, но создавалось впечатление, что шептал. Первая история
была про покойника, но такого, который остался жить, будучи мертвым. Тело
его - после смерти - не сгнило, а напротив, сладостно оживилось и стало
резвым, молодым, и даже раздулось, как у поросеночка; потому покойника и
признавали за живого. Но душа его уже была не здесь, она ушла далеко, в
самые темные и глухие подвалы потустороннего мира. И хотя внешне душа
могла чуть-чуть проявляться и в этом мире, основная ее жизнь проходила в
чудовищных кошмарах, которые труп не мог выразить на человеческом языке.
Его глазки потускнели, стали как камень, так что ничему не соответствующий
ужас и страдания внутри были закрыты для постороннего взгляда. Окружающие
принимали его за веселого и разностороннего человека и замучили
приглашениями на вечеринки, танцы, свидания. Возможно, его поросячье тело
- которое было в таком контрасте с внутренним адом - приводило к таким
заблуждениям относительно его общей "веселости". Впрочем, тело иногда
действительно жило само по себе, даже норовило сорвать сексуальные
наслаждения ("надо брать от жизни все", - говорил ум тела). Труп кивал
головой, порой хохотал, обнажая пасть, пьянствовал, ходил к любовницам, но
только иногда какая-нибудь чересчур интуитивная девочка, заглянув в его
глаза, чуть не падала в обморок - прямо на пол, тут же.
Второй рассказ Муромцева назывался "Маменька". В нем говорилось о клопе
и девушке. Клоп, натурально, был не просто клоп, а реаркарнация заблудшей
души.
Эта душа прошла через вихрь перевоплощений в разных мирах3, постепенно
деградируя, неуклонно и неуклюже приближаясь к нашему земному миру, где
она, наконец, и воплотилась в виде клопа. Душа эта была тяжелая, битая и
измученная.
Она деградировала весьма круто, с ужасами и полетами, но на земле ей,
воплощенной в клопа, была сделана милость, некая компенсация за
предыдущую, бесконечную цепь тупых и диких страданий; душа, находясь в
клопе, могла иногда вспоминать "былое", т.е. более приличные
предшествующие свои жизни, еще до крутого поворота вниз. Такая
способность, данная свыше, граничила, разумеется, с чудом, но в то же
время это был небольшой тихий подарок судьбы, чуть-чуть смягчающий
предыдущие бред и мрак. Клоп ею разумно пользовался, чтобы "отдыхать"
от полной ничтожности своего бытия. И вот он "вспомнил" свою последнюю
светлую жизнь: она состоялась "давно", где-то в полуматериальных
гигантских сферах Вселенной, невидимых для физического глаза. Самым лучшим
его воспоминанием о тех "годах" была "маменька", т.е. тамошнее существо, с
помощью которого он и воплотился в том мире, отнюдь, разумеется, не земным
способом. И каким-то сверхъестественным образом клоп почувствовал, что это
последнее любимое им существо (после этого начался для него тот поток
воплощений, где были лишь ненависть, злоба и месть), его "маменька"
воплотилась на земле, стала девушкой, и находится где-то рядом с ним, в
доме, в котором он сам "живет". Бешеным усилием клопиной воли он нашел эту
девушку и намертво присосался к ней как бы в порыве любви. И начался
диковинный роман между девушкой и клопом, или "маменькой" и "сынком",
выражаясь почти нечеловечески.
Эпиграфом к этому рассказу Муромцев взял строки из одной блатной песни:
"Я к маменьке родной с последним приветом хочу показаться на глаза".
Чтение это вызвало настоящую истерию, но она не была только
эмоциональной, то была внутренняя глубокая истерия сознания, которое
надламывалось от ужаса перед бесконечным космическим бытием, одетым порой
в гротескно-шутовские покровы. И страх - страх за себя - тоже овладевал
душами людей, - не конкретный, конечно, страх, а
подспудно-метафизический...
Внешне - во время чтения - было все более или менее нормально:
периодические взрывы мрачного хохота, вскрики, полоумное хихиканье,
покрасневшие лица, горящие глаза. Но внутреннее впечатление от рассказов
было потрясающим, равным шоку.
После того как чтение кончилось, люди вставали, пожимали руки Муромцеву
и бросали слова: бессвязные, но невероятно острые и точные.
Умиленная Катя Корнилова не выдержала и крикнула Вале:
- Родной ты наш! Самое потаенное вскрыл!
Берков задумчиво пробормотал:
- Ну, ты разгулялся, старик, разгулялся!
Один Саша был в спокойствии, но крайне доволен; он ласково и ободряюще
улыбался, поглядывая на Муромцева.
Светланочка Волгина, потерявшая душевное равновесие во время чтения,
окаменела, а потом, выйдя из оцепенения, прошептала:
- Ну, если это не гениально, то что же тогда называть "гениальным"?
Ее муж только твердил из своего угла: "Ребята, я - пас!"
- Да, но возникает мысль, что жить вообще не стоит - робко возразила
одна дама.
- Напротив, напротив, - нервно обратилась к ней Катя Корнилова, -
посмотрите на лица вокруг... Я чувствую по себе и по другим: реакция
обратна - жить, жить, жить, даже во мраке, в могиле, но жить. Пусть
неизвестно, что впереди, но надо во что бы то ни стало жить, именно в этом
темном ужасе. Даже еще слаще.
Дама отшатнулась от нее.
- Хотя, может быть, вы и правы, - вдруг сказала она, поглядев вокруг. -
Но ведь это жуткая символика: я не хочу жить клопом.
- Но это предупреждение. К тому же в рассказе много линий, - ответила
Катя. - "Клоп" - это символ инволюции, падения души вниз.
В одном углу внимание привлек пожилой человек, Андрей Ильич Усанов,
который хотя и был официальным литературоведом, но одновременно
интересовался и неконформистской литературой, считаясь ее знатоком.
Он говорил, окруженный собеседниками:
- Я думаю, что современная проза таит в себе невероятные возможности. И
в будущем они должны раскрыться. Я не говорю об уже известных уникальных
преимуществах прозы, как, скажем, творение человеческих характеров во всех
их глубинах или наивысшая потребность выразить феномен смеха, или... Нет,
я имею в виду новую тенденцию к концентрации, и наряду с этим наиболее
свободную связь с метафизическим и философским потоком. В конце концов
проза - самая умная форма словесности...
Олег не слышал этого разговора. Он был целиком погружен в себя, в
глубине души он чувствовал, что его все больше и больше захватывает
какое-то подземное течение. То течение, которое заставляет его быть с
Сашей Трепетовым. Он ловил себя на мысли, что в связи с этим, как
личность, он становится выше своей поэзии. Но все это было в тайниках
души: на поверхности сознания малейшее умаление собственной славы и
ценности как поэта отзывалось болью. Славы он не хотел никому отдавать и в
то же время шел туда, в тот далекий Сашин мир, где слава, по крайней мере,
в обычном понимании, не играла никакой роли и где-то была смешна...
Вместе с тем рассказы Муромцева с их неожиданным новым качеством
вызвали у Олега тяжелое предчувствие, что скоро Муромцев - в подпольном
мире Москвы - по своему значению намного опередит его, Олега Сабурова... И
он поймал себя на неприятном раздражении, на поднимающейся темной злости.
И тут же его передернуло от стыда и унижения.
"Блок немыслим с такими комплексами и с такими ощущениями", - с горечью
подумал он. И он взглянул на Сашу.
Саша подошел к Муромцеву.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Вечер у Омаровых закончился поздно, и главный герой его, Валентин
Муромцев, проснулся на следующий день только в двенадцатом часу,
счастливый и умиротворенный. Он торжествовал даже ночью, когда спал.
Упоение, вызванное чтением и успехом, сменялось в утреннем сознании
удивлением: "Неужели это я, кто написал эти вещи?"
Ему захотелось продлить все эти переживания и встретиться сегодня с
кем-нибудь из "своих", отключиться, поговорить, выпить где-нибудь на
бережку Москву-реки, и может быть, почитать. Но он вспомнил, что у него
сегодня разные дела, частный урок по математике и к тому же встреча с
собственным дядей. Родители у Муромцева погибли, но оставили ему неплохое
наследство: двухкомнатную отдельную квартиру и дачу под Москвой. Поэтому
он мог легко перебиваться за счет частных уроков.
Но встречу с дядей он не мог откладывать: дядя был единственным
доброжелательным родственником со связями и мог обидеться.
С досады Муромцев все-таки решил позвонить своим и застал только Катю
Корнилову, которая все еще нежилась в кровати. Они поболтали о том о сем,
часто возвращаясь к вечеру у Омаровых, пока Валентин не спросил о Максиме
Радине.
- Я была у него всего один раз, после того, как узнала... Но больше не
могу пробиться: он не хочет пока или чувствует себя неважно, - ответила
Катя. - Но мы со Светланой кое-что сделали для него.
И она рассказала об их посещении людей из церковных кругов и о том, что
там нашли одного человека, не священника, но глубоко верующего, которого
называли "мастером смерти" за его поразительную способность возвращать
атеистам дар веры, особенно на смертном одре. И вот этот "мастер смерти"
должен посетить Максима...
- Да неужто в смысле выздоровления все безнадежно? - возмутился
Муромцев и погрустнел.
- Делают все, что возможно. Чудо...
И в телефонной трубке что-то заурчало, зашипело, и стало немыслимо
продолжать разговор. "Гномы что ли у тебя там завелись, в трубке", -
расслышал он последние слова Кати. Хотел перезвонить, но трубка вообще
замолчала.
Печально вздохнув, Муромцев собрался позавтракать, но из головы не
выходила мысль о Максиме. "Не может быть, чтобы художник умер в начале
своего пути, -
думал он. - Путь должен состояться, пускай и не до конца... Но все-таки
состояться. Можно умереть молодым, но уже в некоторой степени
завершившимся. А Максим только начинает".
Втайне Муромцев очень надеялся на этот принцип: в отношении себя.
Творчество - равносильно судьбе, а ему так много надо совершить,
значит, и жизнь должна быть у него не краткая.
Он даже рассчитывал - в подполье души - немного замедлить "темп" своего
творческого осуществления, с тем, чтобы и жизни ему было бы отпущено
побольше.
Его судорожно умиляла сама эта надежда, равно как и идея связи между
творчеством и отпущенным временем бытия, а значит, и блаженства. Как почти
всякий человек, интересующийся) покойниками, он истерически любил жизнь,
особенно свое бытие в ней, и не отделял это бытие от блаженства.
Немного встревоженный и чуть отошедший от своего первоначального
торжества, Муромцев, быстро позавтракав, стал лихорадочно отбирать свои
тетрадки из того самого, рваного и потрепанного, портфеля, который он чуть
было не оставил вчера в пивной. Некоторые тетрадки со сказками и
рассказами он должен был отдать на хранение своему другу. Этот человек
хотя сам и принадлежал целиком к неконформистскому миру, но лишь как
поклонник свободной литературы, сам же он ничего не писал и не рисовал
(только весьма секретно занимался оккультизмом), и поэтому Муромцев
полагал, что у него вполне безопасное место хранения.
Валентин был охвачен идеей спасения рукописей, пожалуй, еще в большей
степени, чем остальные неофициальные поэты и писатели. Всюду ему
мерещились подвохи, сюрпризы и фантастические агенты, которые охотились за
его сказками. Это не помешало ему в пьяном виде дважды чуть было не
потерять кое-что из своих писаний, но все обходилось благополучно, и он
теперь побаивался крепко пить, имея в руках портфель, набитый
манускриптами. Но по мере того, как он становился все более и более
известным, страх за рукописи все неотвратимей мучил его.
У
него было несколько "тайных мест", где он обычно прятал их.
Но, прежде чем довериться, Муромцев тщательно продумывал кандидатуру
хранителя своего бессмертия: во-первых, он не должен быть, естественно,
подпольным поэтом, художником, писателем и т.д., тем более популярным;
во-вторых, он обязан быть вне круга его самых близких друзей, которые были
всем известны, ибо это значило то же самое, что держать рукописи у себя,
в-третьих, желательно, чтобы он все-таки принадлежал к "их" миру, ибо
иначе трудно было бы объяснить, зачем вообще надо прятать рукописи; "свои"
же понимали с полуслова. В почти идеальном случае, такой хранитель -
просто тайный друг, с которым и видишься крайне редко. И лучше, если у
него нет телефона...
Итак, необходимо много совпадений, поэтому у Муромцева было очень мало
надежных мест. Одно такое место он нашел, правда, у своей старушки -
домработницы, которая нянчила его в далеком детстве, но давно отошла от
всех дел, выйдя на пенсию. Он объяснил старушке, тете Дусе, что эти
рукописи нечто вроде его дневников, вернее, записи его сновидений, которые
он вел со студенческих лет, и поэтому он очень ими дорожит и просит их
хранить, на память, вторые экземпляры, на случай пожара, например...
Старушка простодушно согласилась и спрятала их в старинный комод, под свои
пропахшие нафталином юбки, кофты, шубы и ночные рубашки.
Муромцев считал, что это самое сокровенное место. Олег, знавший о мании
Валентина, слегка подсмеивался над ним и говорил, что находится в лучшем
положении: почти все свои стихи он держит в голове. Однако, он тоже не
брезговал "тайными местами", но не до такой степени. Муромцев даже
побаивался связываться со своими "хранителями" по телефону, и когда было
неизбежно, осторожно приезжал к ним прямо на квартиру без предупреждения.
"Ты извини, старик, - объяснил он однажды своему самому потаенному
хранителю, - но я тебе никогда в жизни не позвоню: просто сейчас на дворе
двадцатый век, такая уж цивилизация теперь, и предосторожности надо делать
автоматически, независимо от того, нужны они или нет. Сегодня, может,
хорошая "погода", а завтра опять плохая. Двадцатый век, ничего с этим не
поделаешь, а по сравнению с грядущими веками еще будет выглядеть как
персик, как поцелуй мамочки. Так что живи пока и радуйся. То ли еще будет
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг