на этой планетке. "Хранитель", выслушав это, умилился, и тут же выставил
две бутылки наливочки, чтобы отпраздновать это счастье - жить в двадцатом
веке... Но по другому счету Муромцев, наоборот, упрямо надеялся, что скоро
нагрянут хорошие времена, и по неофициальной Москве ходило выражение:
"слабоумный оптимизм Муромцева".
Сейчас Валя как раз спешил к этому потаенному "хранителю". Тот работал
инженером, но его супруга хозяйничала дома, и ей в любое время можно было
вручить пакет со сказками.
Положив рукописи в портфель, Муромцев вышел из дома. Его все время
мучило желание опохмелиться, но он боялся выпивать: вдруг потеряешь
портфель.
Все-таки, не выдержав, он юркнул в уютную и в то же время мистическую в
своей пустынной заброшенности столовую. Народу было в ней мало, только у
кассы дремала толстенькая кассирша. Где-то со двора долетала тоскливая и
родная песня.
Эти заброшенные столовые всегда почему-то вызывали в нем ощущение
каких-то бесконечных просторов, странности бытия и щемящей тоски,
смешанной с любовью и удалью. Но самым сильным всегда было чувство
странной и таинственной жизни, схоронившееся именно в этой обычности и
серости... И поэтому Муромцев очень любил эти столовые, посещая их даже в
одиночестве, чтобы пить и "созерцать".
"Всего лишь два-три пива, не больше", - успокоил себя Муромцев. Он
подсел к человеку, который доливал шестую бутылку пива. Почти два часа он
опохмелялся с этим рабочим, разговаривая по-тихому, и даже поцеловавшись с
ним на прощание.
Особенного созерцания, правда, на этот раз не получилось, зато было
общение. Не забывал Муромцев и подхватить с собой свой портфель, когда
выходил из столовой.
Он почувствовал, что душевно не в состоянии давать сегодня частные
уроки, тут же позвонил и перенес их на другой день. Надо было скорей
двигаться к "хранителю", который жил на другом краю города.
"Цивилизация двадцатого века" не потревожила Муромцева до самого конца
его пути.
Он благополучно предстал пред дверью знакомой кооперативной квартиры.
Нажал кнопку, и безмятежная Вера - жена "хранителя" с улыбкой приняла
подпольного писателя. Ее дочка не без лукавства поглядывала на Валентина.
Вера тут же напоила Муромцева чайком, бережно приняла "пакет", спрятав его
в надежное место, и расспросила о нашумевшем чтении у Омаровых. Она уже
знала некоторые детали, ей звонила Вика Семенова.
Муромцев опять почувствовал прилив прежних сил, и Вера упросила
прочесть ей одной рассказ "Маменька".
- Все равно по твоей тетрадке я ничего не разберу. Ты нам даешь только
черновики, - добавила она.
Валя редко делал такое, чтобы одному человеку читать. Но на сей раз он
согласился, и дочка Веры была предусмотрительно спрятана в другую комнату.
"Рассказ про транс-миграцию, и ребенку не стоит знать, откуда его
душа", - усмехнулась Вера.
Две рюмки коньяку и эти слова еще более вдохновили Муромцева; его глаза
горели, когда он читал.
- Значит, если исключить случаи спасения души под крылышком у Господа,
в остальном предстоят кошмарные путешествия в иные невидимые нам миры, -
неожиданно заскулила Вера, когда Муромцев кончил читать.
- Ну, прежде всего не стоит исключать первое, - добродушно поправил
Валя.
- Но раз путешествие в форме уже иных существ, транс-миграция, значит,
человеческая личность сбрасывается как маска. Что же остается?..
Кто мы?!
- Загляни внутрь себя, Верка, - захохотал Муромцев, ласково похлопав ее
по плечу. - И, может быть, увидишь великую, страшную и могущественную
"пустоту", из которой появятся все будущие формы твоей жизни... А
"личность" - это слишком мелко для вечности.
- Надо обсудить это с водочкой. По-нашему, по-русски. Соберем чтение у
нас?
Тут уж Валя немного испугался: перспектива чтения в доме, где хранились
его рукописи, не улыбалась ему. Он предложил другое место...
Вскоре Муромцев покинул этот дом. С улицы он еще раз поглядел на окна:
они поблескивали высоко, на десятом этаже, а за ними, внутри, хранилось
его "бессмертие". Усмехнувшись, он поехал к дяде.
Дядя его был человеком в свое роде примечательным. Он занимал довольно
высокое официальное положение, бывал за границей и обладал в то же время
несоответствующей его обстоятельствам широтой. Больше всего на свете он
ценил "свободу" или "волю", и так как она была весьма стеснена, то он
компенсировал себя безудержной лихостью в частной жизни. Ему все сходило с
рук, и в данный момент он жил со старой своей подругою, с которой
разошелся лет 15 назад; она по-своему прощала ему его "волю".
Кроме того, дядя этот - Анатолий Семенович был немного вовлечен в
"подпольную литературную деятельность" Муромцева, слышал имена
неконформистских писателей и поэтов и имел ко всему этому особое
отношение, не всегда совпадающее с ортодоксальным.
Уже вечерело, когда Муромцев добрался до дома родственников, до их
большой трехкомнатной квартиры в Кузьминках. Дядя встретил его довольно
громогласно и подозрительно радостно. И сразу повел его к столу. Жена
Анатолия Семеновича, тетя Люба, почему-то только показалась на глаза,
поздоровавшись, а потом исчезла в одной из комнат.
Сначала посидели "за жизнь", поговорили о том, о другом. Дядя по-своему
любил племянника, но обращался с ним фамильярно, хотя и по-дружески.
Муромцев - ради памяти покойного отца, которому дядя приходился родным
братом - терпел это, стараясь не обращать на такие мелочи внимания. К тому
же дядя мог быть полезен, особенно в неприятных ситуациях.
- Ну, как, конспиратор? - вдруг подмигнул дядя Валентину и выпалил: -
Ведь те, у кого ты хранишь свои тексты, своим соседям их читают.
Муромцев обалдел.
"Господи, этого еще не хватало... Кто же мог?!" - ошеломленно подумал
он, похолодев.
- Что же ты молчишь? - усмехнулся дядя. - Не буду тебя мучить. Это тетя
Дуся, ваша бывшая домработница, собирает по вечерам соседок со двора и
читает твои сказки на крыльце...
"Вот это да! - заключил про себя Валентин. - Как всегда, не ожидал".
Тетя Дуся была та самая няня из детства, у которой он действительно
хранил свои тетрадки.
- Не бойся, бабкам твои сказки нравятся. Непонятно, говорят, умственно,
но хорошо, загадочно очень. Одобряют.
- Черт побери, я ее не просил об этом.
- Ничего. Старушка по простоте душевной. А теперь оставим юморок. Ты
вот что скажи, - вздохнул дядя, бросив взгляд на Муромцева. - Ты пишешь не
только сказки, но и весьма острые рассказы, читаешь их по модернистским
салонам, где встречаются люди, имена которых известны за границей. И
прочее. На что ты рассчитываешь? Я не говорю, что тебя за все это посадят,
дадут срок, как в сталинское время. Такого не будет. Но ты же в полном
тупике. Что ты хочешь, почему ты не пробуешь писать то, что приемлемо для
печати?
- Но, дядя Толя, - развел руками Муромцев, - это же творчество. Я не
могу писать о том, что вне моего веденья. Даже если захочу - все равно
получится плохо, потому что это - не мое, слишком узкое. Ты же знаешь, как
у нас ограничены рамки искусства.
- Хорошо, предположим, - и дядя полез вилкой за селедкой. - Что же ты
думаешь делать со своими рассказами? Как можно быть писателем и не
опубликовать ни одного слова? И так до конца жизни?! Может быть, ты хочешь
сунуться со своими рассказами за границу? Передать их туда, чтоб там
напечатали?
- Да, но дело вот в чем, - Муромцев даже слегка побледнел. - Мое
творчество - вне политики. Это - свободное, незавербованное, независимое
искусство.
Такой и была всегда настоящая великая литература. Но многие говорят,
что на Западе, а больше всего в Америке, тоже господствует политика и
коммерция, особенно последняя. Но если это так, то... политики у меня нет,
а коммерческий подход к искусству не лучше, он попросту снимает вопрос об
искусстве вообще. Чтобы стать преуспевающим писателем, автор должен
превратиться тогда в полуидиота, чтобы штамповать свои "произведения". Это
целая ментальная операция, и я еще не готов к ней...
- Отлично! - радостно закричал дядя. - Я побольше тебя об этом знаю. Я
и говорил тебе с самого начала: все вы, люди независимого искусства,
сейчас в совершенно безвыходном положении, в полном тупике, в ловушке...
ваше положение безнадежно, оно хуже, чем когда-либо. Вы - висельники.
Таков уж век, - и дядя добродушно развел руками. - Предположим, -
продолжал он, - там, за границей, скажем в Америке, тебя случайно
напечатают. Но поверь мне, вряд ли тебя будут продвигать, а без поддержки
твои вещи окажутся в пустоте. На настоящее искусство теперь наплевать... И
ничего тебе такая публикация не даст, если не считать всяких
неприятностей. Сам задумаешь выбраться туда - трудно тебе будет
пробиться...
- Ну и картину ты нарисовал, дядюшка, - усмехнулся Муромцев.
- А? Не нравится? - взгляд дяди помрачнел. Рубашка на нем была
расстегнута, и вид он имел весьма разгоряченный. - Не подумай только, что
я это говорю потому, что у меня могут быть неприятности из-за тебя, если
ты будешь посылать свои рассказы за границу. Не бойся, посылай, я
застрахован и не от таких дел.
Меня не тронут, если даже ты сам укатишь за тридевять земель. Но я
хочу, чтобы ты, наконец, понял кое-что, понял, в какое время ты живешь, на
какой планете и среди кого. Иначе ты будешь раздавлен, как овечка. Мне же
тебя, дурака, жалко, хотя бы из-за братана. Не такие, как ты, гибли, с
железной волей, и все равно гибли, а ты - может быть и талант, да не от
мира сего, добрый, мягкий, как блаженный дурачок, а... жуткое дело. Тебя
только твоя глупость и спасет, ты ведь не понимаешь, где ты живешь, какой
мир сегодня. Но я хочу научить тебя быть мужчиной, видеть вещи как они
есть.
- Хватит! Хватит! Не хочу больше слышать!
- Нет, ты должен слушать! Будь мужчиной!
- Ну, я больше, чем мужчина, и может быть, даже больше, чем человек, -
с неожиданным высокомерием ответил Муромцев.
- Это не самое высшее на земле: быть мужчиной. Я знаю, что мне делать...
Черт побери, у тебя есть закурить?
- Да, вот, - и дядя швырнул ему пачку папирос.
Некоторое время они молчали. Откуда-то из кухни вывалилась тетя Люба.
Она, видимо, слышала кое-что из разговора, и бросив злой взгляд на
Муромцева, проговорила:
- Да какой он писатель... Писатель - это тот, про кого написано, что он
- писатель...
- Ладно... - прервал ее дядя. - Мы хотим поговорить одни! Она вышла.
- Знаешь, дядя Толя, - раздраженно сказал Муромцев, - я, конечно, не
забуду этот разговор. Но давай лучше переменим тему.
- Валяй.
- Ты вот говорил, что тебя не тронут всякие, так сказать, пустяки.
Вроде неортодоксального поведения твоего племянничка. Что же тебя может
сломить?
- Об этом не стоит рассказывать, Валя. А тебе - слышать. Я прошел
такое, от чего волки поседеют.
- Ндаа...
- И это еще не самое страшное на земле. Вот когда оно придет, это самое
страшное, и я буду на много лет старше, вот тогда, может быть, я сломаюсь
или...
просто поседею.
- Ты никогда не говорил так открыто...
- Всему свое время.
- А ты веришь в Бога? - вдруг спросил Муромцев. В ответ раздался хохот
- первый хохот за все время этой беседы.
- Послушай, Валя, - даже с некоторым добродушием сказал дядя, как-то
нежно взглянув на него, - я понимаю, что ты имеешь в виду. Я, правда,
простой человек, и я не читал и не буду читать всех этих ваших индусов или
святых отцов.
Но я стою у истока жизни и понимаю жизнь. Да, конечно, некая сила,
разум - позади сцены - сотворил все это или был источником - не может
такой невероятной сложности мир создаться просто так, случайно, из
комбинаций слепой материи или ни с того ни с сего быть, - как пишут у нас
в учебниках. Даже чтобы создать спички, нужен разум. Но запомни: этот мир
создал дьявол, а не Бог, и на мой взгляд, создал себе для наслаждения,
чтоб было над кем поиздеваться и кого умерщвлять. Посмотри спокойно на
суть жизни и на то, что происходит в мире, и ты увидишь, что я прав. Да
достаточно одного нашего двадцатого века, его истории!
Двадцатый век - это лучшее доказательство того, что мир создан дьяволом.
Или во всяком случае Бог отдал его дьяволу. И тот полностью
контролирует все, все лагеря и умы. Практически это одно и то же, как если
бы мир был создан князем тьмы. К тому же, что это за Бог, который отдал
мир дьяволу... Так или иначе, контроль у князя, надо только понять, что
творится сейчас с миром...
- Однако в мире есть "нечто", ну, скажем, оазис, который не подчиняется
такой теории... Правда, этот "островок" все сужается и сужается... Но ты
судишь, исходя из опыта человека нашего времени, нашего маленького среза
реальности, а переносишь на целое...
- Другого опыта у нас нет. Пусть даже и есть иные миры, где все
прекрасно и божественно. Нам-то до них какое дело? "Наш" мир создан
дьяволом, вот и все. И потому, дорогой Валя, я верю в дьявола, а не в Бога.
- Картина впечатляющая, но односторонняя... Никто не отрицает это
дыхание над миром... Но... островок, островок. Не все потеряно.
Валентин вдруг вздохнул и добавил:
- Но картина все-таки впечатляющая.
И не то растерянно, не то наоборот, ткнул вилкой в ветчину.
- А все-таки, дядя Толя, ты явно не ортодокс в марксизме, - неожиданно
перевел он разговор. - С меня и спроса нет, я - беспартийный. А ты вот - с
красной книжечкой!
Дядя расхохотался, но на этот раз как-то помягче и по-человечески.
- А кто сейчас ортодокс? - наконец ответил он. - Таких нет. У всех есть
что-то свое в душе. Но это не мешает мне выполнять свой долг. А то, что у
меня внутрях - касается одного Бога, вернее, дьявола.
- Так в чем же тогда смысл? Всех людей на земле. Плясать под дудку
дьявола?
- Уж не знаю, под чью дудку, но главное - сплясать, - усмехнулся дядя.
- И учти: в будущем будет еще хуже. Везде. Я объездил эту планетку и знаю.
Все неизбежно катится в пропасть, и сделать уже ничего нельзя. Не дай Бог,
если будут такие пляски, что и "скрежет зубовный" покажется детским
лепетом.
Поэтому давайте-ка лучше спляшем сейчас. Пока не наступил двадцать
первый век.
И они сплясали.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Полулегендарная Ниночка Сафронова жила в странно сохранившемся уголке
старой Москвы, причем Москвы уютных деревянных домиков и зеленых лужаек во
дворе.
Этот уголок сохранился, окруженный новостройками. Там, в таком домике,
она жила в комнатушке с высоким потолком на втором этаже. И окно-глаз этой
комнаты смотрело во двор и хранило все тайны и горело обнаженно-красным
огнем зимними вечерами, и нежнело летом - от скрытых ласк, которые были
разлиты везде: в воздухе, в уголках, в траве...
Нина сама любила этот дом, и этот вид, и эту заброшенность, напоенную
мирами.
Для постороннего, наверное, было непонятно, где виделись эти миры; но
они существовали, появляясь из истории, преданий, старых картин, из слов и
душ людей, что жили здесь. Нина часто застывала, думая об этих людях,
своих соседях; и хотя внешне они были самые обычные люди, Нина отлично
знала: никакие они не обычные, ибо за каждым из них стояло "что-то", а
"что", Нина не могла определить в самой его глубине. Не раз ей даже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг