проверено... Нет, здесь надо что-то еще более изощренное.
- Умом-то, конечно, что тут понимать, Артур Михайлович, картина ясная,
- возразил Юлий. - Я сердцем этого не понимаю. Мое дело - душить, а не
думать.
Хотя я часто задумываюсь. Не по своей воле. Я ведь тоже особый, хоть мы
против всех особенных каких-нибудь боремся.
Крушуев бросил подозрительный взгляд на Юлика.
- Что ж в тебе такого особенного? Человек как человек. Звучит гордо,
как говорят.
- Да я так, шучу тоже, Артур... Мне, порой, бывает полезно пошутить, -
вздохнул Юлий. - Конечно, я звучу гордо.
- Ну вот так. Что ж, собирайся. Мне отдохнуть пора. Подумать.
Юлик собрался и пошел к выходу. Теперь он знал свой путь. Проходя по
коридору, он обернулся и увидел в чуть приоткрытой в одну комнату двери
лицо женщины с распущенными волосами. Сверкнули жесткие, с волевой точкой
внутри, и в то же время ледяные, глаза. То была Зоря. "Такая даже в
постели, после оргазма, убьет", - усмехнулся про себя Юлик.
Глава 34
Юлий не сразу, в тот же день, рванул к цели, а решил отоспаться дома.
"Сбрендил немного Михалыч - все скорей да скорей. Чуть не топор в руки
сует. Успею", - решил Юлик, и когда проснулся, поразился солнечному,
словно застывшему утру. Это утро было обещающим.
"Солнце, а понимает", - подумал он.
...До цели добрался быстро и заброшенное строение сразу нашел и
обследовал. Но тут его ждало разочарование: Никиты опять нет. Юлик сгоряча
укусил сам себя: в длинную руку. А потом забормотал, как во сне: "Нет, не
уйдешь от меня...
будущий... Останусь здесь, заночую, но тебя вытащу из времен...
Вытащу". Кровь из руки прижал кирпичом, чтоб остановилась.
В бреду каком-то, неожиданном от неудачи, показалось, что дом этот
словно отрывается от земли, но не в небо, а просто отрывается, уходит. И
личики возникают кругом, но признать их трудно.
"Боженька, помоги!" - завопил Юлик, а потом словно очнулся и удивился
своему воплю.
И тогда внезапно напала железная трезвость.
"Никуда он не денется", - подумалось само собой. И Юлик стал медленно,
почти ползая, осматривать помещение: где дыры, где провалы, где крысы,
ночует ли кто.
Как ни странно, все оказалось пустынным: ни человека, ни крысы.
"Здесь хорошо убивать", - тяжело вздохнул он и посмотрел на небо сквозь
провалы вверху.
И уселся ждать, почти на четвереньках, в углу, тренируя руки - ломая
кирпичи. Чтоб они, руки, были твердые, как у призраков.
Но Никита все не приходил и не приходил.
"Может, он вернулся туда, к себе, к своим, раз оттуда пришел, значит, и
обратно можно", - забормотал под конец Юлий и наконец не выдержал: решил
пройтись, отдохнуть, пообедать. Но вышел почему-то не на улицы, в город, а
вбок, на кладбище. И еды там не было никакой. Там, под кустом, вспомнил и
мать родную, и то, что горя он нахлебался, потому что она померла. "Словно
я от мертвой матери родился, - останавливал он мысль, - оттого я такой
лихой". Вспомнил сестру матери, тетю родную, которая сначала любила, а
потом отказалась от него надолго.
"Боюсь я тебя, Юля, - слезливо сказала она ему тогда. - Ты еще мальчик,
а все ненавидишь. Как вырастешь, меня убьешь. Ты - такой. Я это нутром
чую. Боюсь, потому что внутри тебя что-то растет страшное. А как ты
кричишь по ночам!"
Он и вправду тогда кричал, ночью, среди тишины, одиноко-громким криком,
и все звал, звал кого-то, из черной дали чтоб явился, - но никто не
приходил.
Тетя даже не вставала с постели, а вся съеживалась в ней. И Юлик
вспоминал дальше о членах своей семьи, лежа под кустом, царапая руками
ограды и кресты, и камни на могилах. Только внутренний голос звал:
"Ко-ко-ко", словно в глубине души кукарекал неизвестно откуда там
взявшийся черный петух.
Хотя было светло, черная бездна мира открылась ему. И не было в ней
покоя, а одни страшные жизни - одна за другой, катятся и катятся одна
темнее другой, пока, наконец, последняя не исчезала в пропасти тьмы.
"Почему так, - думалось ему там, где-то около петуха. - Нет мне места
нигде, нет уюта... Наверное, кто-то мешает, кто-то хочет, чтоб всегда была
пропасть, а я хочу в парк". Но ему и в парке становилось темно. "Нет,
Артур, как всегда, прав - убивать, убивать надо, всех, кто мешает, кто
идет не туда..."
Юлий привстал, поглядел на фамилии умерших, по-детски улыбнулся и
укусил ограду могилы.
"Вперед, вперед!" - и вдруг, вместо того чтобы возвращаться в строение,
чуть не побежал в город, - захотелось вдруг выпить. Он редко пил. В
частном ларьке купил водку и пил во дворике, как всегда, где детская
площадка, и кормил птичек колбасой. Но от водки мутно трезвел, все
покрылось туманом, но очень трезвенным, приятным, в котором он различал
поющие детские голоса. "Как птицы живые", - думалось ему сквозь туман, но
туман сгущался, и он вылил оставшуюся водку на песок детской площадки. И
побрел туда - убивать Никиту.
Когда добрался - Никиты не было. "Опять исчез", - удивился Юлий. И
нашел в углу черную яму, показавшуюся ему необычайно чистой, - и быстро
лег в нее: пировать нелепыми мыслями. А потом заснул, похрапывая в тишине.
Теперь он уже никогда не кричал - и больше молчал, даже наяву.
Наутро он и не думал просыпаться. Зато Никита внезапно возник. И когда
подошли Павел и Боренька, они увидели такую картину: Никита сидел у
провала, заменяющего дверь, весь в лучах утреннего, милосердного солнца, и
рисовал что-то на приступочке на большом листе бумаги. Ветер слегка
развевал его седые волосы.
Боренька не хохотнул, а окликнул его. Тот вздрогнул и вдруг, вынув
спички, поджег тот лист бумаги, на котором рисовал.
- Ты что!!! - заорал Боренька и побежал.
Павел за ним. Никита, сидя, покачивал головой, а лист горел
мертвенно-живым пламенем.
- Не ругай, пусть делает что хочет! - заявил Павел и даже не посмотрел
на листок.
- Да, может, он свою прошло-будущую жизнь рисует, какая она была, это
же находка! - вскрикнул Боренька. - Он никогда раньше не рисовал! Только
боюсь, взглянув, я бы умер от хохота. А хохот мой в темную сторону стал
развиваться.
Как змея, извиваясь.
- Да скажите же что-нибудь, Никита! - закричал Павел. - Что-нибудь!
Никита повернул к нему свое лицо, похожее на белую луну, и широко,
безотносительно всего, улыбнулся.
И в этот момент в далеком углу послышалось дикое завывание, не похожее,
однако, на то, которое бывает на земле.
То завыл вылезающий из черной ямы в углу Юлий. Он понял, что Никита
здесь, и взвыл, но присутствие двух незнакомцев вызвало в этом вое совсем
какие-то подпольные течения.
Он шел прямо к ним, счастливый, радостно-дегенеративный, желающий
обнять Никиту, даже поцеловать: пришел-таки наконец! И его злые намерения
на какую-то минуту стихли от радости. Но мысль о незнакомцах убила все.
Как он мог в мгновенье радости о них забыть?!
Юлий подумал: можно ли при них убивать? Павел и Боренька, изумленные,
смотрели на приближающегося Юлия.
"Так это же тот, которого в подвале звали Громадным идиотом, -
вспомнил, чуть не вскричав, Павел. - И он еще почему-то всегда искал
Никиту..."
Боренька же вообще и слыхом не слыхивал ни о Юлии, ни о Громадном
идиоте, но взгляд Никиты застыл таким образом, что Боренька не мог даже
хохотать. У него только подергивались губы.
Но Никита и внимания даже не обратил на приближающегося. Юлий, по мере
приближения, тоже немного растерялся: заговорил ум. И он, ум, твердил, что
убивать в присутствии двух молодых людей не стоит, может получиться
обратное, надо подождать пока уйдут.
Юлий зарычал на эти мысли, но они не ушли. Пришлось их признать.
- Александр, с подвала, - коротко представился он Павлу, в котором
признал человека, посещающего тот самый "подвал".
- Как вы здесь? - пробормотал Павел, смутно вглядываясь в лицо Юлия.
- Отдыхаю, - путано ответил тот.
- И мы тоже, - вставил Боренька. - Тут прекрасные места.
- Крыс только нету, - прошипел Юлий. - Я всю ночь спал, ни одна не
укусила. А может, тут они и есть, но только не кусаются.
- Вы вот Никиту спрашивали там, в подвале? - подозрительно спросил
Павел. - Зачем он вам?
- Да низачем. Просто на меня находит. Он странный. А я о горе забываю,
когда вижу странных людей, - и Юлий вдруг хохотнул, обнажив желтые гнилые
и острые зубы. - Потому и хотел его видеть. А теперь чего-то не тянет.
- Наверное, горя мало, - вставил Боренька.
Между тем Никита отошел довольно порядочно в сторону, опять отыскал
приступочку и свет с неба и бросился рисовать.
Прежний лист безнадежно сгорел. Юлий посмотрел в его сторону и
изумился, увидев портфель, в котором Никита держал, видимо, чистую бумагу
и карандаши.
"Ничего, теперь не уйдет, - подумал. - Спокойней надо, спокойней... И
потише".
- Что ж, - вмешался Боренька, - раз такая дикая встреча, то надо
посидеть где-нибудь, помечтать... Присядем, что ли, вот тут, пока Никита
рисует. Не будем его беспокоить пока.
- Пока не надо, - сурово ответил Юлий.
Решили, действительно, от растерянности присесть. В конце концов, что
делать, пока Никита рисует, может быть, будущих человеков, их жен, не
бродить же порознь по огромному помещению.
"Хоть и идиот, но все-таки человек, - подумал Павел. - Надо с ним
поласковей".
И они присели, нашли бревнышки, Боренька вынул из сумки что-то,
разлили...
И вдруг на Павла напала страшная, провальная тоска. Такого еще с ним не
было.
Возникло ощущенье, что весь мир проваливается, словно фантазия дьявола,
что нет ничего полноценного, реального, один вихрь отрицания, и душе
остается только метаться на диких просторах так называемой "Вселенной" или
падать куда-то во тьму. Словно нет в мире даже любви и тепла. Более того,
в нем ничего нет, кроме круговорота разрушения, кроме снятия жизни и
одиночества оголенной души, обреченной видеть все это.
Но потом даже такое виденье пропало, и осталась у Павла одна черная
тоска, огромная и необъяснимая, и казалось, даже если "все будет хорошо",
тоска все равно не уйдет, наоборот. Станет еще больше, потому что она
пришла не от мира сего. Показать, может быть, как ничтожен этот мир.
И Павел, вместо того чтобы завыть, мгновенно решил заглушить всю эту
боль иным:
истерической исповедью. И пошло, и пошло!.. Боренька-то знал кое-что о
провале в шестидесятые годы, он же был из своих, но Юлий совсем обалдел,
только глаза сверкали, как мелькающие змеи, готовые душить.
Павел дошел до этой сумасшедшей сцены с Алиной, и тут Юлик взвыл так,
что Боренька вздрогнул, упал и прорвался: первый раз за это время он дико
захохотал.
Хохотал так, что даже ноги задрал.
А Юлий рычал:
- Алина... Да эта ж матерь моя... Мать родная... И ее, правда,
изнасиловал какой-то зверь, которого не нашли... И от него я родился, я...
я... я!!!
Павел выпучил глаза, кровь прилила к лицу:
- Что ты бредишь!.. "Громадный идиот!.." Кто тебе говорил об этом?!
- Мать померла от родов... Но тетя моя, сестра ее, мне все с
подробностями рассказала... Потому, говорила, чтоб ты знал правду, кто ты
есть... Я есть кто?
А ты кто, сволочь?!
Боренька притих и сел опять на бревнышко, которое слегка качнулось.
- Ненавижу!!! - завыл Юлий, и руки приложил к груди. - Кто ты?!
- А кто ты?
- Почему ты врешь, ты ведь не он, не отец мой!!!
- Я отец того, а не твой, - пробормотал Павел. - Я объяснил тебе, что
со мной случилось. Я провалился в прошлое.
- Ах, ты с Никитой заодно! - вдруг взвизгнул Юлий.
И воцарилось молчание. Оба оказались в положении, когда теряют веру в
реальность, когда Вселенная вокруг кажется фантастическим шаром ненависти
и бредового сна.
"Не верю, что он мой сын, этого не может быть, потому что это не может
быть. Да он и старше меня, особенно на вид", - проходили мгновенные мысли
в голове Павла.
У Юлия же летало в голове надрывное: "Это обман! Убью...ю...ю!
Убью...ю...ю!" Он хотел быть таким же убийцей, как Вселенная.
А потом вдруг все остановилось, и подумалось: "Надо разобраться!"
- Опиши мою мать. Я ее знаю по фото и по сестре, - тихо проговорил
Юлий, губы его дергались, даже кровь потекла...
Павел описал. "Сходится", - губами сказал Юлий. Они стали обмениваться
деталями, датами, фактами, как будто все сходилось, приближалось к истине,
но чем более обнажалась истина, тем страшнее им становилось.
Истина оказывалась чернее лжи. Не ложь, а истина становилась
изобретением и орудием дьявола. Но оба они не были готовы признать то, что
обнаружилось за правдой. Пока орудие не работало в полную силу. "Все это
выдумка черта", - думалось Павлу.
Образовался темный, беспросветный тупик. Оба молчали в тупом ожидании
неизвестно чего, может быть, последнего рывка, последней разгадки.
И она наступила. Вдруг в мозгу Юлика вспыхнула молния: что же он, ведь
в его кармане, в бумажнике, лежит фотография матери. Юлик мгновенно вынул
ее и отдал Павлу.
- На, смотри!
Павел дрожащими руками взял: да, на него смотрело лицо той самой Алины,
которую он якобы изнасиловал. На оборотной стороне было написано:
"Дорогому сыночку от матери. Если я умру здесь, в больнице, ты все равно
потом получишь эту фотографию. Храни ее вечно. И помни, твой отец
неизвестен. Твоя мама". Сразу в нем что-то сломалось.
- Сыночек, - пробормотал он, задыхаясь от слез и ужаса. Юлий
подпрыгнул, как потусторонний камень.
- Врешь! - завизжал он. - Не ты... Не ты... Ты где-то прослышал все это!
- Сыночек... Сыночек... - только бормотал Павел. - Я же видел тебя во
сне...
Хотел, чтобы ты разорвал тайну времени... Юлии, вид которого стал
крайне ужасный, вдруг замер: его поразило состояние Павла, его
искренность, слезы; зародилась мысль: "Может, и вправду он... Кто-то же
был моим отцом... Почему же не он?"
Он не принимал такую реальность просто потому, что она была реальна. Но
сомнения все расшатывали внутри: он, он, а вдруг он?
"Но если он, этот интеллигент, человечек, который моложе его самого,
пожалуй, значит... ужас: его отец-то из будущего... Он, Юлий, зачат
бредовым, мягко говоря, патологическим, ненормальным, сумасшедшим путем.
Значит, он - монстр, совершеннейший монстр, "пугало для богов", как любил
говорить Крушуев. Лучше бы отец его был проклятым, убийцей детей,
изувер... Он, Юлий, сам убийца.
Нормальный убийца, а не монстр, зачатый, когда сломалось течение
времени", - мгновенно вспоминал Юлий слова Крушуева о Никите.
"Я сейчас завизжу", - подумал Юлий и завизжал.
- Папенька! Папенька! - он опять подпрыгнул, и огромные руки его
повисли на мгновение, как черные крылья. - Признаю! Хохочу! Признаю!..
И тут сам Боренька наконец опять захохотал, раскатисто, на весь
заброшенный, но без крыс, дом. И упал за бревно. Павел, как безумный,
повернулся к нему:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг