Но Павел, не понимая уже, хочет ли он заброситься в иное, может быть,
еще более опасное и сумасшедшее время, тем не менее, как-то
по-человечески, вдруг немного привязался к Никите. Это началось еще с
прогулки в лесу - хотя контакта там, "по существу, никакого и не было. Но
после всего Павел и думать не думал о "контакте". Однако вид старичка из
далекого будущего, пугливо разговаривающего с грибами, настолько умилил
Павла, что с этого и пошло.
"Не грибов он боится, а самого себя", - заключил Павел.
Но после визита Орлова совершенно неожиданно для себя Павел стал
ощущать какое-то подобие контакта с Никитой. Они сидели вдвоем, рядом, на
бревне посреди сада, у колодца. Никита как-то радостно взглянул на Павла,
и Павел, ободренный его взглядом, напрямую спросил Никиту, кто такие
"они", о которых старичок не раз упоминал.
Старичок вздрогнул, но неожиданно ясно ответил:
- "Они" - разные. Тебе которых надо?
Павел растерялся, но, вспомнив пророчества, мягко так сказал, что те,
которые самые "неприятные". Но старичок как будто ничего не понял. Но
потом вдруг покраснел, надулся, напрягся, и, положив свою руку на колено
Павла, выдавил из себя:
- Зрение... Глаза у них... И сила... От какого-то ума сила... И потом
полились слова, сначала непонятные, затем между возгласами типа "Мне
бежать!" Павел различил некий смысл, который, если суммировать, заключался
в том, что понять можно по их действию, но против силы у нас нет и не
будет; взгляд у них - холодный, который сразу тебя схватывает, словно в
стальное кольцо, и твоя жизнь уходит от непостижимой жестокости этого
взгляда, безотносительно даже жертвы, жестокости самой по себе,
охватывающей всю Вселенную обручем, без всякого намека на надежду или
компромисс.
Именно таким образом перевел Павел для себя дремучий язык Никиты,
полный восклицаний и хаоса, и выразил его бормотание, тихие речи своими
словами.
И пока Никита опять повторял, вдруг столбенея, свой поток, Павел
убедился, что мысль он уловил как будто правильно, но заключил ее в
современную словесную форму.
Никита выдавливал все это с трудом, точно ему мешала какая-то
невозможность выразить самое главное во всех деталях, и приходилось
обходиться какими-то обрывками. Большего Павел не смог добиться, а Никита
вдруг закрыл глаза и замолчал, словно застыв на бревне.
Вечером, под кустами, за ужином, Павел не удержался и рассказал о своих
выводах.
- Мрачноватый класс существ все-таки, тот, который к нам придет, -
заключил Черепов. - Вспоминая всякие древние классификации потусторонних
существ, не могу припомнить, чтоб акцент был именно на этом, на
трансцендентной жестокости...
- Я видел одни такие глаза, - прервал Егор. - Правда, во сне. Было
обыкновенное банальное сновидение, как вдруг в него, точно из внешнего,
потустороннего сновидению мира, вошло женское лицо, и взгляд был именно
такой, но еще к тому же изучающий. Пристально изучающий меня самого,
глядящий внутрь меня. Длилось, наверное, несколько секунд, но этого было
достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь.
- Нет, это другое, Егор, - заметил, тяжело вздохнув, Черепов. - Ты вот
все прекрасно тут напел, прямо поэзия какая-то, а не сон. Я бы не
просыпался, если б на меня так посмотрели. Поди лицо-то женское?
- Женское, - удивился Егор. - Но старушечье.
- Ну вот видишь, - снизошел Черепов. - А с Никитой произошло настоящее
кондовое, он и выразить это не может, только пляшет и поет. Нам до него
расти и расти.
- А все же кто "они", те, что у Генона, или еще другие какие? -
вмешалась Уленька, доедая пирог и запивая его душистым чаем.
Толстая старушка, Авдотья Михайловна, которая вернулась в тот вечер,
отболев, возмутилась немного:
- Что вы все по-научному, да по-научному говорите. Не надо так. Обо мне
забываете. Я все слышала и скажу просто, по-нашему, по-простонародному: не
иначе как черти на Землю придут, плотью обрастут, значит, и будут жить
среди нас, человечества. Я ето без всяких книг понимаю: непременно так
будет, на время. Но на долгое время Бог не попустит, иначе от нас ничего
не останется. А вот Никита-то остался, - и она указала толстенькой ручкой
на лунную дорожку в саду, где странно кувыркался старичок Никита, не
оглядываясь ни на кого.
- Авдотьюшка, - ответила Уленька, хихикнув, - да разве кто спорит?
Ясное дело, черти. Но какие черти? - и она подняла вверх пухленький
пальчик, - ведь черти чертям рознь. Вот Климушка и хочет определить какой
вид, а это можно, скорей, по книгам и таблицам их душ и способностей.
И Улюшка погладила себя по животику и опять хихикнула.
Располагались они все так уютно, под кустами и деревьями, в центре
только кружочек с простыней для ужина и самовара, что, казалось, другому
пришло бы в голову, что и чертей никаких не существует на свете. Уленькино
полненькое личико только и выглядывало из-за куста. И даже потусторонняя
беседа о трансцендентных глазах будущих завоевателей Земли как-то
смягчалась дымом от самовара и пирогами. Даже кошка, и та пришла и
разлеглась, как барыня, у самовара.
- Так бы и остановилось бы сейчас время, - вздохнула Улюшка. - Ан нет,
не бывает так. Занесет нас силушка неведомая бог знает куда...
Но пока все непрочь были подождать немного. Не потому, что магия сна и
отдыха входила в плоть, этого не было, а потому что таинственный голос
российской природы и подспудного желания быть вместе, несмотря на всю
собственную своеобычность, вдруг заговорили на своем скрытом языке, обещая
всеобщую теплоту.
В конце концов даже теплоту трансцендентности нашей, родимой,
укрывающей от бед, и погружающей в мистическую негу и в то же время
открывающей окна в Бездну.
И пока это длилось, длилось и молчание, длился и разговор о чужой
потусторонности демонов, и шел дым от самовара, и кошка Чернушка нежилась,
глядя в небо.
Поздно ночью разошлись спать.
А время не останавливалось. Судьбы шли и шли, только внутреннее и
потаенное оставалось великим и непостижимым. И нетленным огоньком
теплилась трансцендентная общность. Но в миру шумелось, отдаленным эхом
доносились события за бугром.
И вот как удар грома: Никита исчез. Это обнаружилось днем, и первой
отозвалась на это Авдотья Михайловна:
- Ваш-то пропал, - заявила она, кряхтя, Уле.
- Как пропал?
- Нету его нигде, - объяснила старушка, - сама вот ищу-ищу, и
хожу-хожу, и не найду.
Все бросились искать. Кошка на месте, и вообще все на месте, а Никиты -
нет, словно опустел он. Порасспросили соседей, сходили в лес, нашли грибы,
но Никиты и след простыл. Однако одна тетушка, торговавшая обычно на
базаре, соседка через три дома, подсказала, что видела подозрительного
старикана, бредущего к железнодорожной станции...
И тогда поздно вечером Павел покинул "гнездо", надеясь найти Никиту в
Москве...
Глава 33
Дней пять Павел никак не мог напасть на след Никиты, найти его, и
слегка нелепое волненье за судьбу старика владело им.
"Хоть из будущего, а все-таки человек", - провиделось Павлу во сне.
Безлунный не давал о себе знать. Да и его, по существу, никто не знал:
найти Тимофея Игнатьича было несравнимо труднее, чем Никиту: ни адреса, ни
телефона, и фамилия явно не отсюда, не из мира сего. Ни в каких
справочниках, ни даже в энциклопедиях его тоже нет. О Рене Геноне хоть
можно узнать из книг. А о Тимофее Игнатьиче - откуда? Общение было, в
основном, по телефону. "Сам" на вид избегал показываться. Марина, и та
видела его всего раза два. Говорят, что порой ночью приходит. (А к Павлу
один раз приходил, тяжело вспоминать.) И Павел загрустил: к кому
обратиться, где Никита?
Наконец вдруг мелькнула мысль позвонить хохотушкину, Бореньке ("Как это
я о нем забыл!") Тот откликнулся: приходи. По дороге в голове Павла
периодически возникали обрывки стихов:
Хохотушкин, нелепый и жуткий
Бродит гнойно по черным углам...
И когда уже подходил к дому, вылезло другое стихотворение:
Хохотун я и томный ублюдок,
Одиноко брожу по дворам,
Жду небесных доверчивых уток...
Дальше Павел не мог припомнить, но ждал ли Боренька "доверчивых уток" -
было непонятно. Неизвестно было - и бродил ли он по дворам, тем более
глобально одинокий.
Боренька, открыв дверь, встретил Павла истерическим хохотом.
- Никиту потеряли? - спросил он, корчась от смеха на диване.
Павел терпеливо ждал, когда кончится припадок, выпил даже воды,
осмотрел комнату. Она, низкая, темная, заваленная хламом, показалось ему
еще более мрачной, чем в первое посещение.
Наконец хохот кончился, глаза Бореньки наполнились ужасом, он подсел к
Павлу и, заглянув ему в глаза, открыто сказал:
- Добром это не будет. Не ловите его. Он сам меня поймал. Ну ладно.
Скажу. Смех все сгладит и убьет, - глаза Бореньки расширились. - Его стало
тянуть...
- Тянуть? Куда?
- Сразу после приезда из вашего "гнезда" пришел ко мне и попросил с ним
съездить. Я и не спрашивал куда, разве такого человека можно спросить:
куда мы едем?.. Куда-нибудь да приедем, на тот свет какой-нибудь в третьей
степени.
Хорошо, поехали, - продолжал Боренька. - Приезжаем на окраину Москвы,
кругом - дома, непонятно, строятся или просто так; вдалеке - заброшенный
дом, недостроенный, видно, бросили. Рядом холмик, камень. Никита туда идет
и все повторяет: "Помню... помню... Но как все изменилось..."
- Так и сказал, по-человечьи? - недоверчиво спросил Павел. - Не
преувеличиваете?
- Почти так. Ручаюсь. И вот стали мы бродить внутри этого строения.
Никита уже по-своему что-то бормочет, но не плачет...
- Почему ж он должен плакать?
- А как же? Воспоминания. Может, он пять тысяч лет вперед это место
посетил, а сейчас его узнал. Я бы и то заплакал. Может, он с любовью своей
здесь пять тысяч лет вперед повстречался. И загрустил. Хотя, конечно,
какие тогда, через пять тысяч лет, женщины будут - сказать трудно... А
похоже... что он еще раньше, до приезда на вашу дачу, это место посетил,
но не признал его еще до конца, смутился, и вот решил еще раз проверить...
- Вы-то при чем?
- Да разве Никиту поймешь, - развел руками хохотун. - Может, и при чем.
Я в его ум влезть не могу.
- И что дальше?
- Ну, кажется, он там сейчас и поселился. Может, и грустит, но
по-своему, не по-нашему.
- Как же он по-своему, не по-нашему грустит?
На этот вопрос Боренька вдруг опять дико захохотал, замахал ручками,
упал на диван и раздалось:
- И не спрашивайте, Павел, не спрашивайте!
Больше Боренька вымолвить ничего не смог. Павел терпеливо ждал, даже
взял книжку и стал читать.
Боренька кончил и опасливо взглянул на портрет Достоевского.
- Сведете в заброшенный домик-то? - прямо спросил Павлуша.
- Сведу, сведу, куда от вас денешься. Смех все сгладит и убьет, -
повторил Боренька.
А между тем в Юлиных поисках произошли коренные изменения. Собственно,
никаких изменений не произошло: он просто попал в тупик. Никиты не было.
Но вдруг раздался звонок (Юлий ведь где-то жил "постоянно"), и Крушуев
Артур Михайлович вызвал его к себе.
- Я к тебе, Юля, как отец родной, - сокрушался Крушуев Артур Михайлович
(при слове "отец" Юлик Посеев вздрогнул). - А ты вон какой растяпа.
Старичка поганого, но вредного не можешь найти!
Юлий тупо развел руками.
- Провалился старик!
- "Провалился", - передразнил Крушуев. - Пришлось на тебя
сверхъестественный ресурс тратить. К Зоре обратиться... Не люблю я ничего
сверхъестественного, - поморщился Артур Михайлович, - но цель оправдывает
средства. По сверхъестественному - сверхъестественным! - вдруг взвизгнул
он.
Юлий воспринял это как должное.
- И вот что обнаружила Зоря, она же у нас исключительная экстрасенска,
напряглась и нашла. Смотри, - и он показал Юлию план, рисунок с какими-то
домами...
- И что? - выпучил глаза Юлий.
- "И что?" - опять истерично передразнил Крушуев. - Смотри, здесь даже
улица и номер дома обозначены... А рядом с ним - дом без номера. Зоря
сказала:
полуразрушенный. Вот в нем сейчас Никита и прячется. Бери топор, беги и
не опоздай.
- А ты проверял, Артур Михайлович? - грубовато и почему-то недоверчиво
спросил Юлий. - Может, она ошибается?
- Цыц! - прикрикнул Крушуев. - Чтоб Зоря ошиблась! Она или
отказывается, а когда берется, никогда не ошибается. Это ресурс что надо!
- А зачем мне топор, Артур Михайлович? - упрямо удивился Юлий. - Я его,
как обычно, руками задушу.
- Как хочешь. Я пошутил. Это уж твое дело, - задумчиво ответил Крушуев.
- Завтра же и поезжай. Не тяни кота за хвост, смотри у меня.
- Да разве я когда тянул, - слегка обиделся Посеев. - Я человек прямой,
искренний. Не то что: то так, то сяк. Мол, то убью, а то нет. Я свой путь
знаю.
Помолчали. Опять задумались.
- А как вообще-то дела у нас? - спросил Юлий.
- Плохо, сынок, плохо. По нашим данным, в Москве и Питере нарождается
много нехороших младенцев.
- Каких это "нехороших"? Сволочей?
- Именно. Прут будущие таланты, ясновидцы, мистики, философы* святые,
просто с необычайными способностями, вообще какие-то исключительные
младенцы появились. Даже трудно сказать, в чем необычном они себя проявят.
- Вот это да! Не ожидал я, - растерянно взмахнул огромными руками Юлий.
- Ученые могут появиться, причем не те, которых нам надо. Не дай бог
еще писатели. А то и святые могут возникнуть...
- Так что же делать?
- Всех не передушить. Даже твоими руками, - заметил Крушуев, опасливо
взглянув на уже застывшие руки Юлия с шевелящимися длинными пальцами. -
Здесь нужно что-то глобальное придумать... Если б была наша власть, мы бы
все окарикатурили, или в примитив превратили, или высмеяли бы по
телевизору, по масс-медиа: и культуру, и науку, и философию, и литературу,
и религию... все, все. В обезьяний шутовской круговорот бы пустили, Бога
бы в развлечение превратили, как в американском Диснее... Жизнь стала бы
так проста, как в Макдональдсе.
- Мне трудно понять, но это, наверное, самое лучшее, - выдавил из себя
Юлий.
- Что тут понимать-то, Юлий? - с укором сказал Крушуев. - Другое дело,
что у нас в стране это не пройдет. Народ не тот. В Макдональдс сходят, а
жить и думать будут по-своему. Его ничем не прошибешь. Это уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг