именины - за живым медвежонком в лес. Но чаще Гуго появлялся сам, приносил
и медвежонка, и бог весть что еще, вел со своей подругой глубокомысленные
беседы, водил ее в зоопарк, на всевозможные премьеры и невиданные
представления. Одна их такая экскурсия даже попала в газеты.
Они поехали на финал чемпионата по стендовой стрельбе. Стоял промозглый
осенний денек, низко стелились тучи, дождь никак не мог решиться на что-то
определенное, и на трибунах было неуютно. Инга, вытягивая губы трубочкой,
крутила головой, прилипнув к артиллерийскому биноклю, но смотреть было
особенно не на что: уже первый подход вышел крайне неудачным, после
второго предупреждения судья отозвал стрелков с рубежа, потом они снова
заняли места, и снова кто-то, не совладав с нервами, пальнул раньше
времени. Рефери опять покачал головой, поднял руку, мишени развернулись, и
спортсмены пошли на исходную позицию. Наэлектризованные зрители отчаянно
засвистели.
- Гуго, - сказала Инга. - Это же неинтересно. Они совсем не умеют
стрелять.
- Да, что-то не клеится на этот раз, - согласился тот, чувствуя досаду и
ответственность. - Ладно, мы сейчас разнообразим это дело, а потом сразу
уйдем, договорились?
- Договорились. А как ты будешь их разнообразить?
- Смотри на те две крайние мишени. Нет, справа. Смотри внимательно,
только надень наушники... Готова?
Вечером "Спорт экспресс" дал статью под громким заголовком: "Клод Вернье,
двукратный олимпийский чемпион: "Я НЕ ВИДЕЛ, КАК ОН СТРЕЛЯЛ!"
Прославленный стрелок-спортсмен, а ныне обозреватель, так излагал события:
"...среднего роста, коренастый, лет сорока с небольшим на вид. Рядом с ним
сидела девочка в желтой куртке и джинсах, она смотрела на поле, а он
что-то ей объяснял. Когда финалистов во второй раз отвели на запасную
линию, этот человек поднялся, и я, помнится, еще подумал, что он собрался
уходить со своей дочкой. Признаюсь откровенно: я не увидел никакого
движения, но в тот момент он уже стрелял, причем с двух рук одновременно!
Он разрядил обоймы не больше чем за три секунды, и девочка, наблюдавшая в
бинокль, захлопала в ладоши. Мужчина убрал пистолеты - теперь-то я
разглядел две подплечные "сандалеты"! - и оба исчезли.
Автоматика мишеней оставалась включена, весь стадион увидел цифры на табло
- по восемьсот очков на каждой из мишеней - максимум! За двадцать с лишним
лет в спорте я не встречал ничего подобного. На трибунах творилось что-то
невообразимое. Такой результат - фантастика. Неизвестный стрелял с острого
угла и с расстояния, в полтора раза превышающего любую пистолетную
дистанцию. Невозможно целиться в две мишени одновременно, да он и не
целился. Невозможно) избежать рассеивания при таком темпе нажатия на
спусковой крючок. Невозможно, но ни одна из выпущенных им пуль не
отклонилась от "десятки" больше чем на пять миллиметров. Кто же это был?
Если он прочитает эти строки, Национальная ассоциация стрелковых клубов..."
"Папа, мы с Гуго всех обыграли на стрельбище", - объявила Инга отцу.
Рамирес отшвырнул "Спорт экспресс", и единственная фраза, которую
подслушивавшая Ингебьерг разобрала из его оживленного телефонного
разговора со Звонарем, действительно имела некоторое отношение к
стрелковому спорту. "Моча тебе в голову стрельнула?" - заорал Пиредра.
Впрочем, к тому времени Инга своей жизни без Звонаря не представляла, и
даже Хельга скрепя сердце мирилась с этой дружбой и нехотя говорила мужу:
"Ну уж зови и своего алкоголика".
Время шло. Инга превратилась в длинноногого, нервного подростка со
странными фантазиями и на целую голову переросла Звонаря. Гуго сел в
кресло директора "Олимпии", но отношения их не менялись. Разбойник учил
Ингу водить машину, ездить верхом, готовить окорок на вертеле,
освобождаться от захвата сзади и спереди, и его дом она считала своим в
гораздо большей степени, нежели родительский. Пару раз, когда
пятнадцати-шестнадцатилетняя Инга переживала период вседозволенности,
Звонарь, пуская в ход все свои связи, выручал ее из скандальных историй с
участием полиции. "Ты бы собралась с мыслями, - говорил он ей, увозя в
машине из участка. - Ну куда тебя несет?" Инга обиженно надувалась, но не
выпускала его руки.
Здесь надо отметить, что в их взаимопонимании присутствовал один
неприметный, но чрезвычайно существенный аспект: Гуго вполне лояльно
относился к Ингиным колдовским замашкам. Едва ощутив в себе
парапсихологические, говоря научным языком, а попросту - дьявольские
задатки, Инга, естественно, захотела первым делом поэкспериментировать, а
вторым - поделиться этими открытиями. С Хельгой у нее ничего не получилось
по той причине, что матери Инга откровенно боялась, а позднее и вовсе не
терпела ее, к тому же Хельга испытывала отвращение ко всем отклонениям от
нормы у дочери. Смешно сказать, но с годами мадам Пиредра становилась все
более богобоязненной дамой! С отцом также ничего не выходило, и его
неприятие носило уж совсем парадоксальный характер: в спинном ли, в
головном ли мозгу, но у Рамиреса начисто отсутствовало то место, на
которое действуют чары! Инга была ведьмой недюжинных способностей и мощи,
но все ее усилия значили для Пиредры не больше чем струйка дыма в
известном романсе, он ничего не чувствовал, ни во что не верил и попросту
отмахивался от подобных тем. У прочих, убедившихся в реальности темного
дарования, оно вызывало то болезненное любопытство, то корыстный интерес,
но неизменно - боязнь и отчуждение.
Для Звонаря колдуны, лешие, домовые, черти в ступе были делом естественным
и обыкновенным. Кроме того, он твердо придерживался убеждения: уж если кто
ему друг, то совершенно не важно, кто это - человек, зверь или нечисть
рогатая. Поэтому, например, открыв дверь и застав квартиру, полную
кошмарных пятнистых чудищ, он только хмыкал и сокрушенно качал головой:
"Послушай, имей же совесть, я так на кухню не попаду".
"А это я тебе изображаю белую горячку, чтобы ты больше не пил", - отвечала
невидимая тринадцатилетняя хозяйка.
"У меня? Белая горячка? - наполовину притворно, наполовину искренне
возмущался Звонарь и пускался на коварство. - Ты лучше ответь: вечернюю
норму отыграла?"
"Отыграла-отыграла, не хитри, - отзывалась Инга. - А на что ты был похож
вчера, не помнишь? Я сейчас покажу".
"Это вепрь лесной какой-то, где ж тут я? - возражал Гуго. - Бросай свое
мудрование, поедем куда-нибудь поужинаем".
"Я готова, - томно отвечала девочка, появляясь в натуральную величину, уже
одетая и накрашенная. - И не больше двух коктейлей".
На Ингу же Звонарь тратил большую часть своих так называемых "свободных
денег", а это подчас были числа астрономические. "Избалуешь мне девку", -
говорил Пиредра, но больше для проформы. Он и сам, вслед за Андерсеном,
полагал, что детей следует баловать. Как бы то ни было, Инга продолжала
занимать апартаменты в "Пяти комнатах", по-хозяйски нейтрально уживаясь с
их краткосрочными обитательницами и посетительницами. Однако с годами
каникулы, а затем гастроли и конкурсы уносили ее все чаще дальше, и Гуго
оставался один и ужинал по вечерам у Равальяка.
Между тем музыкальный бизнес разворачивался, "Олимпия" стала считаться
законным символом "Мьюзик интернешнл", выступить на ее сцене означало
признание музыкального мира. Мрачный Звонарь становился знаменитостью;
фестиваль французской песни по-прежнему ничего, кроме убытков, не
приносил, зато породил вполне серьезные толки об ордене Почетного легиона.
Каждый год двадцатого октября при великом стечении фирмачей, критиков,
продюсеров и репортеров Гуго выходил на сцену и рассказывал о намеченном
репертуаре сезона.
Это было не хуже любого представления. Сцена утапливалась до уровня зала,
зал же, напротив, поднимался амфитеатром. На дне этой исполинской чаши
стояли микрофон, рояль и Звонарь в извечном черном свитере - с пиджаком он
так никогда и не освоился. С великолепным нормандским акцентом, без всякой
записки, своим низким рваным баритоном (казалось, звук проходит не через
связки, а через полотно ржавой пилы) он говорил о своих планах, симпатиях
и антипатиях, о том, как представляет себе течения в современной музыке.
Часто, чтобы пояснить свою мысль, он садился за рояль и показывал, что
имел в виду. Благодаря накопившемуся опыту и природному вкусу, Гуго к тому
времени уже свободно ориентировался в зыбком мире приходящих и уходящих
тенденций, да и репетиторы его тоже не зря получали бешеные деньги:
высказывания Звонаря бывали порой диковинны, но всегда оригинальны, а
магнетизм личности захватывал и держал аудиторию от первой до последней
минуты.
Он охотно отвечал на все вопросы, иногда лукаво усмехаясь, иногда со
страстью и серьезностью, никогда не обижаясь на ехидство, а журналистские
подвохи считал естественной частью игры. Он любил этих людей как гостей,
пришедших к нему в дом, как тех, кто тоже любит и понимает музыку, хотя
большинству из них знал цену до копейки.
Первое такое его выступление всех изумило и наделало шума, на следующий
год с интересом ожидали, повторится ли эта странность, а затем "тронная
речь", как ее называли, стала традиционной, и, когда Звонарь появлялся
перед микрофоном, люди в зале поднимались с мест и аплодировали. В такие
минуты Гуго иронически вспоминал слова известной песенки, эквивалентной
русскому "И все биндюжники вставали...", но втайне был доволен.
И вот как-то однажды на него снизошло озарение. Гуго проснулся посреди
ночи с абсолютной ясностью в голове и некоторое время лежал с открытыми
глазами, охваченный поразительным спокойствием. Что-то произошло. Он
почувствовал себя дома, человеком на своем месте, которое и было отведено
ему судьбой; вдруг нежданно-негаданно явилось осознание истины, что
музыка, бесконечные хлопоты, режиссура, в которой он осторожно начал себя
пробовать, "Пять комнат", сцена - все это не хитрый камуфляж и не
временная легальная передышка, а та самая жизненная колея, для которой он,
возможно, был предназначен с рождения.
Звонарь, не шевелясь, лежал в темноте. Ну и дела, ай да разбойничий
полночный час! В комнату залетал приглушенный гул и шорох машин, на
потолке лежали неровные светлые пятна, узкая полоска лунного света
вырезала из мрака и делала серебряным дубовый листок на книжном шкафу,
сбегала на пол и взбиралась на стул возле постели; блик высвечивал контур
висящей на спинке "сандалеты", и дальше лучик терялся в пушистых складках
одеяла. В Звонаре словно разжалась невидимая пружина, сошло на нет
державшее долгие годы напряжение.
Сколько всего кануло, и годы за плечами, и что за профессия - продюсер,
или того хуже - администратор, но ему нравится его дело, он делает его
хорошо и со вкусом. Провалитесь вы все к сатане, Звонарь больше ничего не
будет искать, и спасать свою шкуру ему тоже пока незачем. С тем Гуго
уснул, и через несколько дней по "Олимпии" пошли разговоры, что у шефа
улучшился характер.
Вторая, затененная часть его жизни протекала в ту пору без особых проблем.
Ошибается тот, кто думает, будто патриархи преступного мира сплошь тем и
заняты, что беспрестанно взрывают машины и палят друг в друга. Во-первых,
уже очень давно ни Звонарь, ни Пиредра сами ни в кого не стреляли,
во-вторых, даже в тех горячих сферах, особенно на высших уровнях,
случаются периоды договорного затишья, и порой довольно длительные.
В 484 году, в самом начале олимпийской одиссеи Звонаря, в хлебосольный
Страсбург слетелись для интимной обстановки двадцать восемь глав семейств
и группировок, не имеющих отношения к европейскому наркобизнесу.
Председательствовал на этом уютном сборище Пиредра, а лидером французского
музыкального проката был Звонарь.
Заседали несколько дней и, даже не повысив голоса, оговорили множество
дел, начиная от курса немецкой марки и кончая проблемой найма рокерских
банд; немало разных пальцев - толстых, худых, костлявых, волосатых и иных
- погуляло по оригинально перекроенной карте Европы. Спорить с Пиредрой
никто не захотел, а он, в свою очередь, движимый инстинктом хищника,
запрещающим откусывать кусок не по горлу, тоже не стал перегибать палку. В
итоге весьма долгое время эта сторона дела не причиняла Звонарю
практически никаких хлопот.
Другая часть - валютно-оружейная отмывка - и вовсе никак его не касалась.
Здесь полновластно распоряжались службы Скифа, сюда мафию не подпускали на
версту, и единственным известным Гуго результатом их деятельности были
разные по времени и размерам суммы - неведомые проценты с неведомых
отчислений, которые вносились на олимпийские счета за символической
подписью Пиредры. К этой же статье относились их совместные с Рамиресом
крайне нерегулярные поездки по делам Программы, где самым трудным было,
пожалуй, вызубрить железный регламент абсолютно необъяснимых подчас
действий.
Единственной по-настоящему напряженной и требовавшей постоянного внимания
областью оставалась звукозапись. Эта отрасль была необычайно сильно
американизирована, точнее сказать, калифорнизирована, и ее жаркое дыхание
долетало до Звонаря даже через Атлантику. Так уж повелось, что
звукозаписывающее производство тесно переплелось с киноиндустрией, а
киноиндустрия - это Шесть семейств с Западного побережья, полтора десятка
ершистых кланов: народ все нахрапистый и неуступчивый, да плюс якудза,
одесситы, еще какие-то "новые чикагцы" и вообще невесть кто - только знай
приглядывай. И Звонарь глядел в оба, смекалка и разбойничий нюх ему
никогда не изменяли, слов на ветер он не бросал, и к этим словам
прислушивались по обе стороны океана.
Как бы то ни было, "весь этот джаз" оставлял Звонарю время для приключений
духа, которые, как известно, раз подцепив человека на вилку,
незамедлительно перебрасывают на другую. Следующая вилка оказалась,
пожалуй, самой интересной. Когда-то в незапамятные времена Звонарю
довелось провести пару недель в четырех стенах в полном одиночестве. Тогда
с ним приключилась странная чертовщина: он начал видеть музыку - словно
линии, то уходящие вверх, то ныряющие в глубину, казалось, он мог их
нарисовать.
Теперь это же повторилось. Однажды, после тяжелого дня и ночной репетиции,
когда все шло через пень-колоду, он поднялся к себе в кабинет, снял свитер
и, включив одну настольную лампу, принялся сворачивать металлическую
пробку у "Длинного Джона", врезая в горячую ладонь ледяную гофрированную
реборду, и тут увидел загогулину. Это был фрагмент мелодии, но спеть его
было нельзя, он сидел еще где-то глубоко внутри, но виделся отчетливо -
Звонарь без труда начертил его в воздухе бутылкой.
Но теперь разбойник был не тот, что много лет назад в одиночной камере.
Теперь он знал, что существуют ноты, такты, четверти, осьмушки и прочая
премудрость. Гуго сел за стол, достал какую-то старую нотную тетрадь
красный тонкий фломастер и на свободных местах начал осторожно разматывать
загогулину. Вышло пять нот и два такта. Звонарь отложил фломастер и, не
сводя глаз со знаков, покачал с удивлением головой, потом подошел к
пианино и тихонько сыграл то, что получилось.
Наваждение прервалось. Отвлекшись, Гуго наполнил забытый стакан, посмотрел
на часы, сказал: "Угу" - и потянулся за телефонной книгой. Но тут
загогулина явилась снова. Вглядевшись в нее поверх стакана, а затем
отставив его, Звонарь понял, что загогулина - это перемычка между двумя
длинными кусками. Он опять сел за стол и, поколебавшись мгновенье, стал
перекладывать хитрые извивы, зубцы и провалы в нотную строку, начав с
нового фрагмента. Несколько раз линия загадочно пропадала, и тогда
разбойник принимался, закрыв глаза, страстно мычать на разные лады,
угадывая, что очередная нота выпадает из общего звучания и надо менять ее
высоту.
До начальной завитушки Звонарь дописал уже вполне уверенно и приступил ко
второму фрагменту, как начались новые странности. Линия расщепилась, и
пошла какая-то вязь. Гуго сообразил, что это инструментовка, соло,
сопровождение, ритм и прочее, но писать сразу сделалось трудней. Звонарь
забыл про все, разгорячился и, время от времени потирая шею, строчил уже
сразу в двух альбомах, положив один вверх ногами, криво отчеркивая такты и
раскидывая между строк ему одному понятные крючки и стрелки.
Закончив, он бросил бумаги, быстрым шагом вышел из кабинета, схватил у
кого-то бутерброд, проглотил, как крокодил, не жуя, запил полбутылкой
минеральной воды и сел переписывать начисто. Было четыре часа утра. С
охапкой нот Звонарь сел за пианино и, глядя в собственную писанину,
заиграл. Получилась джазовая пьеса, в духе середины двадцатых годов.
Сыграв ее раз десять, а может, и двадцать, Гуго немного успокоился и
завалился спать тут же на диване.
Днем начались мучения. Прихватив скрученные в трубку ноты, Звонарь, как
хищный зверь, рыскал по студиям "Олимпии", подстерегая уединение
кого-нибудь из освободившихся музыкантов. В обеденный перерыв ему повезло,
и в пятом блоке, в двух шагах от буфета, он нашел гитариста Стива Лонга и
басиста Саймона Вильфранша, расположившихся среди пустых пюпитров.
- Хорошо, что я вас застал, - сказал Гуго, разыгрывая равнодушие и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг