висел красочный дизайнерский рисунок будущей продукции завода - многоосный
могучий грузовик.
- Конечно, конечно, - ответил ушедший в себя Чадов, тошно ему стало в
директорском кабинете. - Кстати, бывшая обитель моя не сохранилась? Снесли,
наверное?
- Что ты, Коля! - воскликнул Омельчук. - Полностью сохранили. Никто туда
и носа не сунул. А нынче впору повесить там мемориальную доску.
- Пустил бы ты меня туда хоть на час, а?
- Ради бога! Хоть ночь сиди. Ты полностью там хозяин. Но... - Василий
Игоревич глянул на свой массивные золотые часы с браслетом. - Завтра в семь
ноль-ноль я забираю тебя на рыбалку.
Когда сопровождаемый одним из помощников Омельчука Николай Константинович
вышел из лифта и направился к выходу, его негромко окликнули:
- Товарищ Чадов.
Николай Константинович повернул голову и узнал Фокича. Тот стоял в
затемненном углу вестибюля.
- На два слова, если можно...
- Вы идите, - сказал Чадов помощнику, - открывайте лабораторию, я скоро
подойду... Здравствуй, Фокич! Здравствуй, милый! - он крепко пожал руку
коренастому мужчине в полупальто и мохнатой шапке.
- Здравствуйте, Николай Константинович... Извините меня, охочусь за
вами... Каморка-то наша в порядке. У меня там свой ход, через люк, если
помните, - Фокич торопился, боялся, возможно, чтобы не увидели их вместе. -
И энергию давно я снова врубил. И прочее - в ажуре. Рядовому электрику, сами
знаете, все двери открыты...
Ничуть не походил Фокич на сбившегося с пути человека. Постарел, правда.
Седина брови клюнула. Но взгляд был прежним - сметливым и твердым.
- Приходи минут через десять, - сказал Чадов. - Там никто не помешает.
...Долго, словно в прежние годы, светилось в ту ночь окно бывшей
трансформаторной.
Омельчук машину водить умел. Проскочив по улицам просыпающегося города,
они вывернули на автостраду, и стрелка спидометра заколебалась у отметки
"150". Нажав поочередно на три кнопки у левого края приборной доски, Василий
Игоревич отпустил руль.
- Теперь хоть до Тихого океана лети, к баранке можно не притрагиваться, -
сказал он. - Эту штуковину твою, Николай, ценю я, кажется, больше всех
остальных.
"Эх ты, побочный мыслитель! - вертелось на языке у Чадова. - Да эта
"штуковина", вполне возможно, раньше бы появилась, если бы ты людей уважал и
лабораторию не прихлопнул..."
Обычные дорожные столбики были снабжены миниатюрными передатчиками
информации, и те работали в неразрывной связи с компактным устройством,
смонтированным на крыше машины. "Автошофер" исправно высчитывал самую
выгодную скорость, регламентировал обгон, если он был необходим, делал
поправки на погодные условия, чутко реагировал на возникающие препятствия,
плавно вел машину по самым крутым виражам шоссе. Словом, в дальних рейсах
полностью освобождал шофера от нервотрепки и свел на нет аварийность.
- Видишь ли, Коля, - Омельчук решил, что настал момент выложить карты на
стол, - я сознаю, что завод наш ты перерос, и сюда тебя калачом не заманишь.
Но ради прежней дружбы... Понимаешь, выпускать нашему заводу-красавцу машины
без твоей автоматики - это же телегу выпускать, это же курам на смех... А в
проекте, понимаешь, заложено не было. Поздновато схватились... Вникни,
пожалуйста, помозгуй. Может, без больших переделок все-таки внедрим? В
долгу, понимаешь, никогда не останусь...
Чадов промолчал.
- Неужели ты в обиде на прошлое? - осторожно спросил Омельчук.
- Я не в обиде, Василий, - ответил Чадов, - я спать хочу.
- Кто-нибудь помешал?! Шумели в гостинице? - А-а! - Чадов неопределенно
пошевелил рукой. -
Суета сует... - И, склонив голову к плечу, тут же уснул, сладко
похрапывая.
Оставив сонного Чадова в жаркой избе (он наотрез отказался рыбачить и
завалился на покрытую собачьими шкурами лежанку), Омельчук в сопровождении
егеря - горбоносого старика с окладистой бородой - вырулил на середину
заснеженного, как бы в ладонях гор застывшего озера.
- Гляди, значит, - сказал егерь. - Эти три лунки вчерась долблены и
мормошены. Тут еще с ледостава добрый окунь балует. А в тех подале - опять
окунь. Но и хозяин проворачивается. Без него, сам понимаешь, уха пресна.
Хозяином егерь называл ерша. Он тут и впрямь на хозяина походил -
тупомордый, с бульдожьей хваткой, увесистый. До двухсот граммов экземпляры
попадались.
- Ну, я пойду. Рыбачь на здоровье, - сказал егерь и наладился было
возвращаться в избу, но вспомнил: - А чемоданишко-то его не прихватить?
Саквояж Чадова остался на заднем сиденье автомашины, его забыли внести в
дом.
- Обойдется, храпун несчастный, - пробурчал Омельчук, разбивая и выгребая
шабалкой намерзший лед. - К обеду приеду и привезу. А ты закуску готовь -
огурчики, грибочки, чтоб на уровне мировых стандартов!
Егерь кивнул и, загребая пимами снег, пошел к берегу.
Поклевка была жесткой, и первый окунь, шириной с ладонь, лениво
заперевертывался возле лунки, наворачивая на себя свежий снежок, как
сахарную пудру.
Второй окунь и третий легли на лед. Василий Игоревич вошел в азарт. И
мысли замелькали веселые: обязательно согласится Николай Константинович.
Ведь он как дите малое, если увлечется, удержу не знает. Чего-нибудь да
придумает. Тогда гора с плеч...
На время клев затих, и Омельчуку вдруг захотелось посмотреть, что
захватил с собой на рыбалку Николай Константинович, наверняка какую-нибудь
ерунду, и будет повод лишний раз пошутить. А добрая шутка - ох как
располагает.
Омельчук аккуратно положил удочку у края лунки - на самолов - и,
поднявшись с раскладного стула, подошел к машине. Саквояж Чадова был самым
обычным, коричневого цвета, с двумя застежками, а внутри, вместо подкладки,
тонкая, из светлых металлических нитей сплетенная ткань. "Ишь ты,
заграничная, что ли?" - подумал Василий Игоревич, разглядывая подкладку.
Сверху лежал сверток, Омельчук развернул его. Там были два бутерброда - с
колбасой и сыром.
Весьма похоже на Чадова - два бутербродика на весь день.
Лежала еще толстая книжка с закладками. "Их бесконечно сложный мир", -
прочел Омельчук название и от души рассмеялся: "Вот ведь чем тешатся
Чадушки-ладушки, мир у них, у талантливых, бесконечно сложный". Но книжка
оказалась про зверей, птиц и насекомых. Омельчук поморщился и отложил книжку
в сторону.
На дне саквояжа лежала завернутая в хрустящую гастрономическую бумагу то
ли толстая колбаса, то ли бутылка шампанского. Тут боковым зрением Василий
Игоревич заметил, как шевельнулся, задергался сторожок удочки, и опрометью
кинулся к лунке...
Горка окуней на снегу росла и росла. Неожиданно леска натянулась до
звона, дугой изогнулось удильце. Омельчук попробовал было вытянуть солидную,
как видно, рыбину, но леска не выдержала.
Струйка пота сбежала по лбу распаленного неудачей рыболова. Запасная
блесенка со второй леской не успела уйти на всю глубину, как повторилась та
же картина - тонкий звон обрыва, как укол иглы в сердце.
Нервничая, Василий Игоревич размотал куда более прочную леску с третьего
мотовильца. На конце ее была не мормышка, а литой серебристый самотряс,
ощетиненный колким жалом. Он рыбкой скользнул в темное око добычливой и
коварной лунки. Исход, однако, был тот же. Леска, способная, кажется,
пудовую щуку выволочь, лопнула, как нитка.
Омельчук с трудом перевел дух и, ничего не понимая, тупо уставился в
свинцово поблескивающую лунку. Четвертой запасной снаряженной лески у него
не было. И вообще никогда не случалось столько обрывов кряду. Какой дьявол
там разошелся?..
Вода в лунке всколыхнулась, и по жабры высунулась тупорылая морда с
нахально блестящими глазами. Широко разевая пасть, рыба дохнула на Омельчука
перегаром машинного масла и отчетливо проскрипела:
- Ржавая консервная банка! Зачуханный заводишко! А теперь погляди-ка - из
пасти выскочил длинный и гибкий, как у ящерицы, язык и мгновенно слизнул с
удилища медный наконечник и медные мотовила.
Пустив пузыри, рыба скрылась в лунке. Василий Игоревич остолбенело, как в
шоке, повторил:
- Погляди-ка!.. - и потрогал дрожащей рукой сначала переносицу, потом
мочку левого уха.
Опомниться он не успел. Рыба, похожая на непомерно раздувшегося ерша,
искрошив лед прямо перед Омельчуком, вновь выскочила на поверхность и
шевельнула пастью.
- Глаза боятся, а руки делают, - пророкотала она. - Мы попростому...
Первым взмахом языка чудо-юдо содрало с теплых ботинок Омельчука
металлические "молнии", вторым - сдернуло с запястья золотые часы вместе с
браслетом.
Василий Игоревич наклонил голову и, как курица, одним глазом
сосредоточенно оглядел руку, где только что были часы. Затем медленно
поднялся и, словно боясь кого-то потревожить, на цыпочках, пятясь от лунки,
пошел к автомашине. Правая нога выскользнула из ботинка, лишенного застежки,
но Василий Игоревич на это внимания не обратил - он неотрывно следил за
лункой, возле которой горкой лежали окуни, валялась раздерганная удочка и
сиротливо стоял деревянный стул с брезентовым верхом.
Спиною Омельчук наткнулся на радиатор, скользнул вдоль него и добрался до
передней дверцы. Тут, проявив необычайную прыть, он метнулся на сиденье и
включил зажигание... но снова замер. Рыбина, невесть как пробравшаяся к
мотору, разворотила дыру в сверкающем черным глянцем капоте, улеглась на нем
и, дожевывая какой-то болт, подмигнула Василию Игоревичу через ветровое
стекло.
- Хобби! - заорала ненасытная бандитка, поднялась свечкой на свой упругий
хвост и, отталкиваясь им от капота, хлопая по гулкому металлу, как ладонью,
вправо-влево, стала исполнять невообразимый танец.
- Хобби! - орала она, подхлестывая себя. - Хобби! У Василия Игоревича
нервы не выдержали. Он утробно всхлипнул, вывалился из машины и побежал,
беспорядочно размахивая руками, теряя на ходу рукавицы, шапку, последний
ботинок и шарф. Бежал он к избе егеря и не видел, что навстречу ему спешат
две фигуры. Он слышал только, как за, спиной мордатый ерш выстукивал своим
хвостом бешеный ритм и верещал диким голосом:
- Хобби!
- Зачем, спрашивается, ты полез в чужой саквояж? - раздосадовано
спрашивал Чадов.
Омельчук сидел на лежанке, поджав под себя ноги. Его сразу переодели во
все сухое, влили почти силой добрую порцию коньяку, укутали мохнатым
егерским тулупом, но дрожь не проходила, и директор ничего не мог с собой
поделать.
- Я разрешал тебе открывать саквояж?! - вопрошал Чадов.
- П-прости, Коля, - заикаясь, произнес Василий Игоревич. - Н-не знал!
- Ты не знал! - фыркнул Николай Константинович. - Я сам не знал, что
получилось. Прихватил, чтобы тут испытать. А ты, видишь ли,
первооткрывательством занялся, если не сказать хуже. Еще моли бога, что так
закончилось, что твое подобие тебя же не сожрало.
- М-мое п-подобие?
- Твое, не сомневайся... Росло и выросло. Сформировалось, так сказать, на
живом примере.
- М-мистика!
- Мистика... Нет, дорогой, рыбка эта - реальность. Но почему в такую
форму отлилось, в такое поведение, тут думать и думать надо... Датчики на
агрегат шли от тебя, из твоего кабинета.
- К-кто поставил?
- Не все ли равно - кто. Важно, что стояли и фиксировали.
- Подслушивающее устройство?!!
- Брось ты, - отмахнулся Чадов. - Никуда твои слова не записывались.
Просто агрегат впитывал твою суть, вживался в образ.
Егерь не принимал участия в разговоре, он сидел на низкой табуретке возле
печи, где потрескивали пламенеющие от жара поленья, и потягивал изогнутую
трубку. Прищурившись, егерь смотрел на саквояж Чадова, в который не без
труда упрятали они диковинную штуку.
- П-послушай, Коля, а патент на этого г-гада взять нельзя? - спросил
Омельчук. - Ведь как-никак - на т-территории нашего завода, на нашем
оборудовании...
- Что патентовать? Что? Тебя? Как мы объясним, почему машина, изучая
Омельчука, родила не кролика, не параллелепипед на колесиках, а такую вот
образину, пожирающую металл?.. И вообще - тут принцип важен, а не результат!
Какое отношение тот давнишний агрегат Чадова, создавший странную модель,
мог иметь к будущему грузовику, Омельчук сейчас не соображал. До него одно
дошло: теперь-то Николай Константинович хоть ненадолго, но останется на
заводе. А там уж видно будет...
- Егор, придвинь-ка мне телефон, - приказал директор егерю.
Тот нехотя поднялся с табуретки, прошаркал в угол избы, где по старым
временам полагалось быть иконам, взял с полочки плоский оранжевый аппарат и,
волоча за собой длинный шнур, придвинул телефон к Василию Игоревичу.
Вскоре Омельчук, уже не заикаясь, хорошо поставленным баритоном отдавал
приказания своему секретарю прислать на озеро вторую легковую и "аварийку",
и чтобы "люкс" Николая Константиновича был оплачен заблаговременно, по
крайней мере на две недели вперед.
Чадов слышал это лишь краем уха. Он пытался восстановить в памяти то
далекое лето, когда на одном дыхании монтировали они "саркофаг". Идея шла от
него, от Чадова, но сколько же было попутных и остроумных предложений у
других участников. Особенно у Славки Юколова.
Ставилась, в сущности, локальная задача: сумеет ли агрегат разобраться в
сложном мире индивидуума, исследуя его речь. Всего лишь речь. С другом, с
недругом, с самим собой. В радости, в горе, в гневе... Слышит машина, мотает
на ус, сверяет ложное с истинным, отделяет существенное от несущественного,
откровенность от хитрости, изучает логику мышления, - и моделирует на этой
основе свою схему. Из ста вариантов, по мнению Николая Константиновича, мог
выскочить один, заслуживающий внимания.
Но агрегат оказался "смышленее" - вылепил образ. Вернее шарж. Насколько
ерш-дебошир соответствует Омельчуку, это, конечно, вопрос. Но машина
почему-то сочла нужным создать именно ерша и "вдохнуть" в него определенное
содержание. Значит, эксперимент дает возможность взглянуть пошире...
Жарко стало в избе, захотелось на свежий воздух.
- Ты куда, Коля? - спросил Омельчук.
- Пройдусь, подышу, - ответил Чадов, надел полушубок и шапку. Вышел,
плотно прикрыв тяжелую дверь, сбитую из тесаных плах.
Широко раскинулось перед ним горное озеро. Подбитой вороной виднелась
вдали директорская машина.
Проворный северный ветерок - предвестник метели - потянул, зазмеил по
тропинке, по озеру снежную пыль. Чадов представил, что где-то в студеном
море несет с волны на волну, качает Славкин корабль. Фокич оказался куда
душевней, - как мог поддерживал Славку своими письмами. А Николай
Константинович в суматошном сбоем бытие забыл о парне. "Листки календаря
сгорают раньше нас..." - крутилась в уме грустная строчка. Прежних ребят уже
не собрать, но Славка нужен, очень нужен.
"Откликнется ли он на мою телеграмму? - думал Чадов. - Фокич обещал
послать ее утром, как только откроется почта..."
Мальчик с пальчик... Он, кажется, точнее всех предвидел результат.
А если агрегат усовершенствовать, дать ему несколько программ? Допустим,
некто отважился узнать свои достоинства и пороки, узнать, что развивать в
себе, а чего остерегаться. Узнать, на что способен, свое призвание,
наконец... Самому-то в себе разобраться трудно - в зеркало не разглядишь, у
дворника не спросишь... Сложная, может, и невыполнимая задача.
Но есть и попроще: сам по себе ерш, убери у него агрессивность, мог бы
стать забавной игрушкой. А сколько еще "прототипов" способен породить
агрегат?
Николай Константинович с улыбкой признался себе, что с удовольствием
переключил бы датчики на собственную персону: уж больно заинтриговал его
"ерш Омельчука", и остро захотелось увидеть нечто производное от Чадова.
Никого, однако, даже Фокича, не позвал бы, пожалуй, на первые смотрины - кто
знает, в каком виде изобразит его агрегат.
Меньше всего Николай Константинович представлял применение диковины для
насущных людских нужд. Хотя - кто знает? - возможно, ерша удалось бы
"выдрессировать", и очищал бы он водоемы от цветного металлолома. Чем не
польза?.. Или пошел бы вместо драги по золотоносному ручью,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг