хотела передать мне всю свою нежность, ласку и еще что-то, горькое и
щемящее, чему нет названия на человеческом языке. У вянущей травы это -
запах. У человека - не знаю. Наверное, просто боль. И все это вместе было
так жгуче и нестерпимо, что иногда мне приходило в голову: а осталось ли у
меня к ней что-нибудь, кроме безграничной и бессильной жалости?
Но я твердо знал, что разлюбить можно только тогда, когда на смену
одному чувству придет другое. Сейчас ни о чем другом не могло быть и речи.
Существовала, правда, Хижина, но я прекрасно отдавал себе отчет, что
никогда не полетел бы туда, если бы там меня привлекала женщина, а не
замечательная четверка славных парней.
А отдав себе в этом полный отчет, я со спокойной совестью снова
направился в Хижину.
На сей раз я застал только Джабжу и Лакоста. Последний был снова в
форме и что-то набрасывал на небольшой темной досочке. Джабжа сидел
по-турецки, на коленях его лежала толстенная "Методика протезирования
кишечного тракта". Эту книгу я как-то видел у Педеля и запомнил по
бесконечным таблицам аппетитных розовых внутренностей. Я всегда был
высокого мнения о собственных нервах, но после получасового просматривания
всех этих гирлянд меня замутило. Я убрал книгу подальше, чтобы она не
попалась на глаза Сане - странно, но я подчас забывал, что она - врач.
А сейчас я смотрел на блаженную физиономию Джабжы и думал: вот в силу
привычки и профессионального интереса то, что мы наполнены какими-то
нелепыми шлангами из естественного пластика, его не только не угнетает, а,
судя по выражению лица, приводит в состояние тихого восторга. Так, может
быть, и к тому, что принес "Овератор", тоже можно привыкнуть? Философски
рассмотреть со всех сторон, выявить положительные факторы этого явления, и
асе станет на свои места, появится даже интерес... А может быть, отупение?
Тем временем меня, наконец, заметили.
- Ну, что? - спросил Джабжа вместо приветствия.
- На сей раз без всякого предлога, - смело заявил я.
- Отрадно.
- Наша Хижина начинает приобретать славу высокогорного курорта, -
заметил Лакост, не поднимая головы от своего рисунка.
Значит, не один я здесь надоедаю. Странно еще, что я никого до сих пор
не встречал.
- А вы можете задирать нос, Рамон, - сказал Джабжа, словно угадывая мои
мысли. - Мы ведь далеко не каждого сюда пускаем, да еще и без предлога.
- От меня ждут реверанса?
- Да нет, оставь это Илль. У нее выйдет грациознее, хотя и у тебя
что-то есть в движениях, - с этими словами Лакост протянул мне свой
рисунок.
Это был набросок чаши или пепельницы, или еще какой-нибудь лоханки
вполне античной формы. На краю чаши, свесив одну ногу, сидел обнаженный
сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись,
ящерица, и сатир, полу обернувшись, смотрел на нее.
- При всех своих рожках и копытцах он чересчур строен для сатира, -
сказал я. - Да и композиция того, подстать жанровой картинке. В общем, не
строго.
- Ишь ты, - сказал Джабжа. - Разбирается.
Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся, наверное, до тех пор Лакост
ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.
Я посмотрел и понял, что сатир - это я.
Вот чудеса! Можно было подумать, что кто-то видел, как я тогда, еще
летом, разговаривал с ящерицей на побережье. Но набережная вроде была
пустынна. К тому же нужна была феноменальная память, чтобы запомнить
случайного прохожего, да еще и умудриться его раздеть. И еще эти рога и
копыта...
- Это еще откуда? - позволил я себе удивиться.
- А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с
лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а
остальное закончу сам.
- И зачем?
- Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом - у нее каждый гребешок
должен быть ручной работы.
- Забаловали ребенка.
- Все он попустительствует, - Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот
только ухмылялся.
- А кстати, где она?
- На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди
перетрусили, в первый раз - им человек нужен.
Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы и понял, что в
моем случае тем более не требовался человек - достаточно было послать
робота.
- Они сами вызвали помощь?
- Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее
засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.
- Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?
- Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе
- он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.
- А сигнальщики не опаздывают?
- Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл
людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и
толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во-вторых, за каждым
километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников,
массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям -
как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется
сигнальщик. Это - его ангел-хранитель.
- Посмотреть бы...
- А что ж. Товар лицом.
Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и
поднялись в зал наблюдения,
Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок
его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то
распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму.
Какие-то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических
лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и
тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.
- А вот и Илль, - сказал Джабжа, подводя меня к мутно-голубому экрану.
Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз не
просматривался.
- Она идет первой?
- Нет, она сзади. Плохая видимость - граница квадратов.
- А далеко это отсюда?
Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.
- Двести шестьдесят четыре километра, - голос, подававший тревогу,
раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжы. Ну,
правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика,
это было бы слишком сложно.
- Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, - сказал я
полувопросительно.
- Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали - станция ведь создавалась
лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и тесновато.
- Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам, -
заметил я как-то вскользь.
Джабжа замахал руками.
- Тоже мне горы! Говорят, на Эверест от подножья до верхушки сделаны
ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать,
ей-ей. Санатории и дома радости на каждом шагу. Высокогорные театры и
цирки. Не заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда
люди потянулись из Европы и Северной Америки на необжитые пастбища. Все
три столетия, пока осваивался Марс, а Европа чистилась от активных осадков
и шел демонтаж всех промышленных предприятий, пока города освобождались от
гари и транспорта, пока фанатики древности, вроде Лакоста, носились с
реконструкцией каждого города в его собственном архитектурном стиле -
Швейцарский заповедник стоял пустыня пустыней. Хорошо еще, какая-то добрая
душа догадалась напустить сюда всякого зверья, по паре всех чистых и
нечистых. Говорят, за это время здесь даже саблезубые тигры появились. Я
их не встречал, но почти верю. А когда Европу снова "открыли", пришлось
создать здесь станцию по примеру Гималаев, Килиманджаро, южноамериканского
"Плата" и антарктического "Мирного". Но уже здесь - никаких излишеств и
курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным каменного века. Если уж ты
мамин сынок - так и катись в Гималаи. Там одних подвесных дорог, как от
Земли до Луны.
Он говорил, а я все смотрел и смотрел на шесть темных черточек,
движущихся вдоль светло-серой стены. Как Джабжа узнал, которая из них
Илль? Я смотрел и смотрел и все не мог угадать. Для меня они были
одинаковы.
- Ну, пошли вниз, - сказал Джабжа, и мы очутились в плавно
закругляющемся коридоре.
- Наша кухня, впрочем, здесь ты уже был. Святая святых. У меня
шеф-повар - удивительно тонкой настройки тип. Я его три года тренировал,
помимо того, что в него было заложено по программе. И Лакост с Туаном
повозились с ним немало.
- Понимаю, - сказал я. - Я ведь тоже через это прошел. Вероятно, самыми
тонкими гурманами были настоятели монастырей.
- Дураки, если они ими не были.
- Были, иначе делать нечего.
- А у тебя был хороший повар там, на буе?
- Никакого. Мне это в голову не приходило. Да и консервы все были
свежие - мы сами же их привезли,
- Консервы! Ну, тут-то я определенно повесился бы. Ну, потопали дальше.
Наша гостиная на современный лад. Ничего интересного.
Действительно, ничего интересного. И вид совсем нежилой, вероятно, это
у них что-то вроде конференц-зала для официальных приемов. В следующую
дверь мы не заглянули.
- Здесь мое царство - можешь не портить себе настроения. Ведь не всегда
можно везти пострадавшего в Женеву - там ближайшая больница. Прекрасная,
конечно, но до нее полчаса полета с самых отдаленных точек. Не всегда же
можно быстро маневрировать. Но на свое оборудование я не жалуюсь. Что
надо. Ну, а теперь - смотри. Только, чур, не распространяйся: веду
контрабандой.
Это была мастерская скульптора. Мне не надо было говорить, что здесь
все принадлежит Лакосту.
- Смотри, - сказал Джабжа почти благоговейно, - это и есть Леопард.
По наклонной скале полз вверх черный леопард. Он был мертв, он
костенел, но все-таки он еще полз. Он знал, что если он доберется до
вершины
- он обретет жизнь. И он полз, чтобы жить, а не затем, чтобы умереть.
Столько воли, отчаяния и напряжения последних сил было в этом могучем,
поджаром теле, что невозможно было подумать, что он стремится к тому,
чтобы умереть. Глядя на него, я понял, о чем говорила Илль.
- Камень для него тащили чуть ли не с Альдебарана. Чудовищной величины
обломок - это ведь уменьшенная копия.
- А где же подлинник? - догадался спросить я.
- На вершине, - сказал Джабжа. - На вершине Килиманджаро. Я его там
видел. Кстати, там я и познакомился с Лакостом и утащил его сюда. Ну,
пошли, а то еще хозяин пожалует.
Дальше комнаты следовали одна за другой, образуя чуть закругленную
анфиладу - вероятно, они шли вдоль наружных стен.
Огромные машины. В центре каждой из них поднималась женская фигура,
выполненная из какого-то прозрачного пластика. Легкие щупальца оплетали
фигуру, словно лаская ее.
- Ну, это тоже неинтересно - пошивочные машины. Здесь колдует Илль.
Я подошел поближе и понял, что машин не так уж много, а просто все
стены уставлены зеркалами. Со всех сторон на меня смотрели мои отражения.
Стенд с чертежной доской, перед ним - вычислительный аппарат. По всей
вероятности, достаточно было набросать эскиз, а машины уже разрабатывали
модель и передавали точные чертежи кибершвеям.
- Сколько же у нее костюмов?
- Вот уж не считал. Сшито, наверное, сотни две, но многое она передает
в Женевский театр.
- Тоже мне мания.
- Да нет, это ей необходимо.
Ну, естественно, это было необходимо всем женщинам, начиная с каменного
века, только не всегда мужчины с этим соглашались.
Мы прошли к следующей двери. Справа и слева стояли машины поменьше, и в
центре их на тонких дисках помещались маленькие, наверное, детские, ноги.
Казалось, огромные пауки захватили в плен эти ножки и цепко держат их в
своих металлических лапах. В полутемной мастерской было прохладно и
грустно. Здесь Илль играла, наряжая самое себя. Но здесь не пахло детским
весельем. Наверное, потому, что сейчас здесь не было Илль.
- А это ее студия, - и я очутился в странной комнате. Она была
треугольная, очень узкая и длинная. Здесь был такой же полумрак, как и в
костюмерной мастерской. В центре стояло несколько кресел, на полу валялось
три подушки. В остром углу, от которого расходились обтянутые черным
репсом стены, помещалась странная установка, напоминавшая пульт
биопроектора в сочетании с кабиной для физиологических исследований.
Противоположная стена была вогнутая и слабо мерцала.
- Не понимаешь? Ну, садись.
Я уселся в первое попавшееся кресло.
- Смотри туда. - Джабжа кивнул на мерцающую стену.
Свет погас. Странная музыка, необыкновенно мелодичная, зазвучала со
всех сторон. Мне казалось, что она рождается где-то во мне. Одновременно
от плоскости стены отделилась светящаяся точка и стала расти, превращаясь
в трепещущее облачко. Это была юбка, или, вернее, добрый десяток юбок,
сложенных вместе. Когда-то очень давно в таких одеяниях танцевали
балерины. Теперь я мог уже рассмотреть руки, ноги, даже черты лица. Я
удивился тому, что это была не Илль, а какая-то другая женщина. Рядом с
ней появился ее партнер, весь в темном; рассмотреть его хорошенько я не
смог. И в музыке все отчетливее зазвучали два человеческих голоса -
мужской и женский. Постепенно они вытеснили все инструменты и остались
вдвоем, и если бы даже не было танцовщиков, а звучали только эти голоса,
я, вероятно, видел бы тот же странный, медленный танец, придуманный
Джабжей. Казалось, что они танцуют, не чувствуя своей тяжести, словно
плавают в воде. Танцуют, все время касаясь друг друга, словно боясь
разлететься в разные стороны от одного неосторожного движения и потеряться
в необъятном пространстве. И, не отрываясь, смотрят друг на друга.
Но спустя несколько минут я заметил, что между ними появилось серое
плотное пространство, не просто разделяющее, а отталкивающее их друг от
друга; вот они расходятся дальше и дальше - вот они уже бесконечно далеки,
и бесконечность, лежащая между ними, все равно не мешает им чувствовать
друг друга, и каждый продолжает танцевать так, словно он чувствует руку
другого, словно он видит глаза, только что сиявшие рядом, и в свободном
своем паренье они все еще опираются на руку, которой нет, но которая
должна поддерживать их... Странный это был танец. Символика какая-то.
В студии зажегся свет.
- Хочешь попробовать? - спросил Джабжа.
- Да нет. Я ведь и этим пробовал заниматься. Иногда что-то выйдет, но
все не то, что нужно, н как-то кусочками, мертво... Ты бы еще предложил
мне попробовать стихи сочинять. Так вот рифму я тебе любую подберу, а
целое стихотворение - уволь. Бездарен. А я и не подумал бы раньше, что ты
ко всему еще и тхеатер.
- Ну уж1 Это так, для себя. Вот Илль - это голова.
- Ты тут с ней занимаешься?
Он наклонил голову, и мне вдруг почудилась такая нежность - и во
взгляде, и в выражении лица, и во всем, - как он слегка приподнял руки с
широкими плоскими пальцами, словно на руках его лежало что-то нелегкое и
бесценное, и как он глотнул и не ответил, а наклонил голову, и я понял,
что ни Туан, ни Лакост тут ни при чем и что круглая физиономия с
глуповатой улыбкой - это лицо актера, могущего стать настолько прекрасным,
насколько только он сам сможет этого захотеть, и что никто, кроме Джабжи,
не даст Илль того, что ей необходимо - бескрайней фантазии, воплощенной в
реальные картины создаваемого им мира. Я знал, каких нечеловеческих усилий
стоит создать одновременно и музыку, и фон, и движущихся, дышащих, живых
людей, и не давать угаснуть ничему, и подчинять все это своей фантазии...
Не всякий, кто напишет несколько рифмованных строк, - поэт. Но тот, кто
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг