карман и коротко, но выразительно высказал мне свою точку зрения на то,
что будут делать роботы за нас в ближайшем будущем, если мы и впредь будем
так пренебрегать физическими упражнениями.
После этого мы вернулись к обществу в прекрасном расположении духа и с
возросшим аппетитом.
Общество состояло из двух медвежьих шкур и Лакоста поперек них.
- Ну, как? - он поднял голову от книги,
- Я утвердился в своих пацифистских тенденциях - сказал я, чтобы
смеяться первому.
Но Лакост, по-видимому, истощил свое остроумие на Туане и теперь мирно
прикрывался книгой. Я не думаю, что здесь стали бы щадить гостя. Просто на
сегодня уже хватит.
Стол был уже накрыт. Никаких изысканных кушаний, вроде жаркого из
медвежатины, не наблюдалось, но во всей сервировке чувствовалась та
грациозная небрежность, которая сразу отличала этот стол от
Егерхауэнского, где все готовилось и подавалось роботами.
- Уже явились? - раздался из-за двери звонкий голос Илль.
- Отворите-ка поскорее, мне рук не хватает.
Я бросился к двери, толкнул ее - и остолбенел во второй раз за этот
день. Илль скользнула в комнату, с трудом удерживая пять или шесть
тарелок.
Но как она была одета!
Она была в длинном и шуршащем.
Она была в белоснежном переднике до полу.
Она была в чепце.
Но ни Джабжа, ни Лакост не только усом не повели, но даже не
полюбопытствовали, какое впечатление произвел на меня сей маскарад.
"Не мешать друг другу делать глупости - закон этой Хижины", -
вспомнились мне слова Илль.
Она глянула на меня так застенчиво, словно я был знаком с ней всего
несколько минут и мог этому поверить, потом спрятала руки под передник и
снова исчезла.
Мужчины двинулись к столу. Снова появилась Илль и передала им дымящийся
кофейник. Присела на свое обычное место, подперла щеку обнаженной до локтя
рукой. Ждали Туана.
- Благодетели! - завопил он, врываясь в комнату. - Нет, это надо видеть
своими собственными глазами. Они сбились в кучу, a он перед ними
жестикулирует с яростью христианского проповедника. Похоже, что он
выкладывает им все трагические истории, происшедшие на этом перевале! Я бы
дорого дал, чтобы услышать, что он там импровизирует.
- Бери даром, - сказал Лакост. - Мы учли твое любопытство, и на первых
порах все его проповеди записываются. Нужно только подождать, когда он
вернется - вот тогда будет потеха.
Как я и предполагал, на станции велись наблюдения за любым уголком
заповедника. Интересно, территория Егерхауэна так же свободно;
просматривается? Надо будет спросить при случае.
Туан обеими руками пригладил волосы, одернул свитер - сегодня в форме
был Лакост - и блаженно вытянулся в кресле. Илль подвинула ему тарелку и
улыбнулась той странной, милой и застенчивой улыбкой, которую я никак не
хотел принимать всерьез. Но остальные отнеслись ко всему, как к должному,
и мне не оставалось ничего, как только поглощать ужин и исподтишка
разглядывать ее наряд.
Розовый атласный чепец с двойным рядом старинных кружев и лентой цвета
голубиного крыла совершенно скрывал волосы, зато белая легкая косынка
оставляла открытой шею, обычно до самого подбородка затянутую триком.
Атласная куртка или блуза, или жакет - бог их знает, женщин, как они
это называли, - была цвета старого пива, и рукава, поднятые выше локтя,
чтобы не окунуть их в какой-нибудь соусник, позволяли видеть узенькие
манжеты нижней блузки, к моей досаде, закрывавшей локти. Концы косынки
уходили под четырехугольный нагрудник передника, неизвестно на чем
державшийся. Юбки мне не было видно, но я помнил, что она была серая, и
все время тихонечко поскрипывала под столом. Крошечные изящные ботинки
были совершенно гладкие, без украшений. В сущности, все очень просто. Если
не вспоминать о том, что в любой момент может раздаться тревога и нужно
будет вылететь на место какого-то несчастного случая. Но если отвлечься от
гор и пропастей, то я находил спецодежду горничных Хижины просто
очаровательной.
Оказывается, играла музыка. Дремучая старина - чуть ли не Моцарт. Я не
заметил, когда она возникла, так естественна она была в этой обстановке.
Тонкие руки Илль бесшумно царствовали в сиянье неподвижных язычков свечных
огней. Я глядел на эти руки, и до меня медленно доходило, какой же
потрясающей женщиной станет когда-нибудь эта девчонка, если уже сейчас она
умеет так понять, что при всех распрекрасных дружеских отношениях в этом
доме иногда тянет холодком бесконечного мальчишника, и она приносит им всю
накопляющуюся в ней женственность, но мудро ограждает себя колдовской
чертой неприкасаемой сказочности.
И сегодня рыцарем ее был Лакост, хотя она не выделяла его и не
улыбалась ему больше, чем кому-нибудь, но что-то общее было в ее старинном
костюме и его ультрасовременном трике с серебристым колетом, в подкладку
которого так хорошо монтировались всевозможные датчики; может быть,
несколько столетий тому назад она и выглядела бы в таком наряде, как
служанка; но сейчас это была фея, и фея одного из самых высоких рангов. А
Лакосту не хватало лишь ордена Золотого Руна. Разговор за столом велся
вполголоса, я давно уже за ним не следил, и меня не тревожили, разрешая
мне предаваться своим мыслям, и я удивлялся, как это в прошлый мой визит я
мог подумать, что этот мальчик Туан имеет какое-то отношение к ней.
Ужин уже окончился, но никто не вставал; музыка не умолкала. Мы сидели
за столом, но мне казалось, что все мы кружимся в медленном старинном
танце, улыбаясь и кланяясь друг другу. И Илль танцует с Лакостом. "А
собственно говоря, почему меня так волнует, с кем она?" - подумал я, и в
ту же секунду глухие частые удары ворвались в комнату. Казалось,
отворилась дверь, за которой бьется чье-то исполинское сердце. Но удары
тут же приглохли, и на их отдаленном фоне зазвучал бесстрастный голос:
"В квадрате шестьсот два обвалом засыпана группа людей в количестве
семи человек. Приблизительный объем снеговой массы будет передан в мобиль.
Продолжаю ориентировочные расчеты. Необходим вылет механика и врача".
Лакоста и Джабжы уже не было в комнате. Я посмотрел на Илль. На ее лице
появилось выражение грустной озабоченности. И только. Она поднялась н
стала убирать со стола. Туан тоже встал и, как мне показалось, неторопливо
удалился в центральные помещения.
Наверное, все шло, как полагается, ведь не в первый же раз в
заповеднике случается обвал. Но мне казалось, что все до единого человека
должны начать что-то делать, бегать, суетиться. А они остались, словно
ничего и не случилось. Илль унесла посуду и села у едва тлеющего камина,
положив ноги на решетку.
- Сегодня много обвалов, - сказала она, кротко улыбнувшись, словно
сообщала мне о том, что набрала много фиалок.
Я понял, что это - приветливость хозяйки, которой волей-неволей
приходится развлекать навязчивого гостя. Я поднялся.
- Не уходите, - живо возразила она. - Вы ведь видите, меня бросили
одну.
Как будто я не знал, что она одна-одинешенька лазает ночью по горам.
- Останьтесь же - солнце еще не село.
В прошлый раз я бы спросил: "А что мне за это будет?" - и остался бы.
Сегодня я просто не знал, как с ней разговаривать - у меня перед глазами
стояло тонкое, чуть насмешливое лицо Лакоста. Я подбирал слова для того,
чтобы откланяться самым почтительным образом и тем оставить для себя
возможность еще раз навестить Хижину. Но вошел Туан.
- Почти ничего не видно - "гномы" поднимают стену снега. Лакост и
Джабжа висят чуть поодаль и говорят, что все хорошо.
- Почему - висят? - не удержался я.
- Они не выходят из мобилей, так как никогда нельзя забывать о
возможности вторичного обвала. "Гномы" сами откопают людей и притащат их
Джабже.
- А если они все-таки попадут под обвал?
- И так бывало. Тогда полечу я.
Он был уже в форме.
- А твой двойник? - напомнила Илль.
- Черт побери, из головы вылетело.
Туан повернулся и бросился обратно.
- Я уже придумала ему кличку, - сказала Илль.
- Кому?
- Двойнику, Мы будем звать его "Антуан".
Я пожал плечами. Где-то под снегом задыхались люди, а она болтала о
всяких пустяках. Неужели костюм так меняет женщину?
- Не волнуйтесь, Рамон, - сказала она мягко. - Мне сначала тоже
казалось, что я должна вмешиваться в каждый несчастный случай. Но я здесь
уже четыре года и знаю: когда летит Лакост - волноваться нечего. Они
сделают свое дело. А через несколько минут можем понадобиться и мы. Это -
наша жизнь, мы привыкли. На войне - как на войне.
Я не удержался и глянул на нее довольно выразительно. Эта горничная
очень мило щебетала о войне. А сама боится ходить на охоту.
- А вы когда-нибудь держали в руках пистолет?
- Да, - просто сказала она, - я стреляю хорошо.
- А вы сами попадали под обвал?
- Несколько раз, - так же просто ответила она. - Один раз Джабжа едва
разбудил меня.
Мне стало не по себе от этого детского "разбудил". Она даже не понимала
как следует, что такое умереть.
- Скажите, - вдруг вырвалось у меня, - а разве не бывает здесь случаев,
когда люди приходят в горы умирать? Знают, что им не избежать этого, и
выбирают себе смерть на ледяной вершине, что ближе всего к небу?
- Я не совсем понимаю вас. Неужели человек, которому осталось немного,
будет терять время на то, чтобы умереть в экзотической обстановке? Он
лучше проживет эти последние дни, как подобает человеку, и постарается
умереть так, чтобы смерть была не последним удовольствием, а последним
делом.
С ней решительно нельзя было говорить на такую тему. Я продолжал лишь
потому, что хотел закончить свою мысль. Может быть, когда-нибудь, с
возрастом, она вспомнит это и поймет меня.
- Мне кажется, Знание, принесенное "Овератором", гораздо обширнее, чем
мы предполагаем. Вряд ли вы наблюдали за этим, но мне кажется, что у
человека пробудился один из самых непонятных инстинктов - инстинкт смерти.
Вы знаете, как раненое животное уползает в определенное место, чтобы
умереть? Как слоны, киты, акулы, наконец, образуют огромные кладбища? Их
ведет древний инстинкт, утерянный человеком. И мне кажется, что сейчас
этот инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более
высоким и прекрасным, чем слепой двигатель животных - как случилось,
например, с человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.
Илль смотрела на меня уже без улыбки.
- А вы уверены, что есть такой инстинкт - смерти? Мне почему-то всегда
казалось, что люди придумали его. Есть инстинкт жизни. Если бы я была
зверем, что бы я делала, смертельно раненная? Уползла бы в одной мне
известное место, чтобы отлежаться, зализать раны и выжить. Именно -
выжить. Звери не хотят умирать. И если они идут, как слоны, в какое-то
определенное место - я уверена, что эта область или отличается здоровым
климатом, или полезной радиацией, но звери идут туда жить. Иначе нет
смысла идти. Но почему-то люди замечали лишь трупы не сумевших выжить, а
про тех, кто оказался сильнее, кто смог подняться и уйти снова к жизни,
люди забыли. Да это и не удивительно - ведь люди отыскали этот инстинкт и
назвали его именно тогда, когда человеку и самому подчас жить не хотелось.
Ну, подумайте, разве вы стали бы что-нибудь делать, чтобы умереть? Нет. И
звери этого не делают, и я, и вы, и все...
Мне не хотелось продолжать разговор, я видел, что она не понимает меня,
но это было уже не детское невосприятие сложного взрослого мира, а свой,
вполне сложившийся взгляд на вещи, о которых я в таком возрасте еще не
задумывался.
Я посмотрел на Илль сверху вниз. Как тебе легко! Вокруг тебя люди, с
которыми не страшно ничто, даже это. Они растят тебя, позволяют баловаться
маскарадами, свечами и каминами, играть в спасение людей. Они передали
тебе свои знания, свое мужество и свою доброту. То, что ты сейчас говорила
мне, - тоже не твое, а их. Всех их, даже этого смазливого мальчика Туана.
И сейчас ты останешься с ними, а мне пора улетать, мне пора туда, где,
стиснув зубы, я буду бессильно глядеть на то, как уходит и уходит, и никак
не может уйти самый дорогой для меня человек. Этому человеку можно все -
сводить меня с ума, заключать меня в каменный мешок проклятого Егерхауэна,
потому что она любила меня и ждала - и теперь она имеет право на всего
меня.
- Мне пора, - сказал я и пошел к выходу.
- До свидания, - услышал я за своей спиной обиженный детский голосок.
Что-то поднялось внутри меня - глухое, завистливое; я выскочил на
стартовую площадку и плюхнулся на дно мобиля, кляня всех, кто живет так
легко и красиво; живут, не зная, что они вечно что-то должны. Нет, злость
моя не была завистью - я мог бы остаться с ними, - а сознанием
совершенного бессилия заставить Сану прожить последний свой год так, как
они.
Я шел по тяжелому весеннему снегу и мне казалось, что стоит мне
обернуться - и я увижу сверкающую в лунном свете вершину горы, где живут
эти удивительно, чертовски обыкновенные люди, которые, наверное, никогда
не делали проблемы из того, чего они хотят и что они должны.
Сана, разумеется, не спала. Она ходила по комнате, и походка ее была
тяжела и неуверенна. Словно на каждом шагу она хотела повернуться к двери
и бежать куда-то, но сдерживалась. Мне она ничего не сказала.
Я вытянулся на постели, как человек, прошедший черт знает сколько
километров. Я не притворялся - я был действительно так измотан. Чуть было
не улыбнулся, вспомнив "Антуана". И уже окончательно за сегодняшний вечер
разозлился на себя за то, как я держался с Илль. Бедный ребенок. Ей бы
жить да радоваться, а тут лезут всякие самодеятельные философы со своими
новоявленными инстинктами. А она еще, наверное, в куклы играет. Туан с ней
по горам лазает, Джабжа носик вытирает, Лакост интеллектуально развивает.
Ну, чем не жизнь? Потом она в одного из них влюбится, будет очень
трогательно скрывать от двух других, потом совершенно нечаянно и
обязательно в героической обстановке эта любовь выплывет на свет божий, и
вот - свадьба на Олимпе. Я с ожесточением принялся рисовать в уме этакую
лакированную картинку: невеста, по древним обычаям, вся в белом, только
очень внимательный взгляд может усмотреть между высокой перчаткой и
кружевом рукава черную матовую поверхность трика. Глухие сигналы тревоги
нарушают торжественное звучание мендельсоновского марша, и вот уже мощный
корабль уносит юную чету навстречу первой их семейной опасности.
Бестр-р-ре-петной рукой снимает Илль со своей головки подвенечную фату, а
Лакост...
Почему - Лакост?
Все во мне возмутилось.
- Что ты? - спросила Сана.
- Бывает, - сказал я. - Когда долго бегаешь, потом руки и ноги иногда
возьмут вдруг и дернутся...
- Да, - сказала она, - так бывает.
Я боялся, что она сейчас начнет меня еще о чем-нибудь расспрашивать, но
она уже спала. Засыпала она удивительно - словно мгновенно отключалась от
всех дневных мыслей и забот. И медленно, с трудом просыпалась. Я спрашивал
ее, и она объясняла это тем, что работа в Егерхауэне для нее непривычна и
она очень устает. Но я понимал, что утомляет ее не работа, а вечное
ожидание, вечное напряжение - я знал, что каждая ее минута полна мыслью
обо мне; и день - обо мне, и ночь - обо мне, и сейчас - обо мне, и потом -
обо мне, и всегда, всегда обо мне.
8
С каждым днем Сана становилась все рассеяннее. Она забывала, что
собиралась делать, иногда вдруг замирала у двери и поворачивала обратно -
вероятно, не могла вспомнить, куда перед этим собиралась идти. Движения ее
стали намного медленнее, чем зимой. Кажется, она начинала понимать, как
дешево стоит механическая быстрота. Но на смену быстроте действий пришла
торопливость чувств, словно за эти несколько оставшихся нам месяцев она
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг