согласно которой величина выделяемой энергии при фазовых переходах
третьего рода определялась, главным образом, обменным взаимодействием,
дающим вклад, на порядок превышающий предсказанный ранее и фактически
наблюдающийся на опыте. Я был рад, очень рад, что мне удалось объяснить
феномен, который не могли объяснить многие учёные лет двадцать, с тех пор,
как открыли явление низкотемпературной сверхпроводимости. Как всегда
бывает в подобных случаях, феномен этот просто игнорировался, его в упор
не замечали, хотя все графики, все данные экспериментов показывали его
совершенно отчетливо... Но я, кажется, увлекся, собственно научная сторона
проблемы здесь ни к чему. Единственно замечу, что двойнику своему я
поручил самую простую часть - провести эксперимент и со всей отчетливостью
выделить тот самый феномен, что наблюдался уже давно. Ему нужно было лишь
акцентировать его, показать во всей чистоте, зарегистрировать с
непреложностью научного факта, обобщить и обработать методами
математической статистики.
И когда я закончил свою часть работы, то, естественно, спросил его: ну
как, дескать, у тебя дела? Мы сидели на кухне и пили чай. Он заварил
цейлонский чай и угощал меня, словно бы я пришел к нему в гости. Итак, мы
сидели с чашками в руках и я его спросил:
- Как твои дела?
А он отвечает:
- Нормально.
Я:
- Каковы результаты?
- Результаты хорошие. Проведена тысяча замеров. Израсходовано двести
литров жидкого гелия на сумму...
- Ладно-ладно, это можешь опустить. Что показал эксперимент?
- Все отлично. Выделен вклад обменной анизотропии, как и должно было быть.
А ты что, сомневался? - За все время разговора он впервые прямо взглянул
на меня.
- Да нет, - говорю, - не сомневался. Вернее, сомневался, но не в этом. -
Отхлебнул чай и поставил чашку на стол. - Я вот что хотел узнать -
статистика готова?
- Готова. Произведена проверка по трем критериям: Фишера, Гаусса и
Стьюдента, последний - для коэффициентов приближающего полинома.
- И как?
- Все четко. Степень доверия - Ноль, девять, девять, девять, семь - на
интервале в полпроцента.
Я чуть не поперхнулся.
- Три девятки?!
- Да, три девятки, на интервале - ноль-пять.
Я не знал что сказать.
- Молодец! Не ожидал...
Он потупился.
- Да я тут не при чем. Как опыт показывает, так и есть. При чем тут я? Это
ты молодец. Обратил на это внимание. Теперь-то уж никто не пикнет.
Статистика - это сила! Это тот же закон. Я удивляюсь, как мало у нас
применяют статистические методы! Собственно, одни физики и пользуются. Ну
ещё в технике кое-где. А, скажем, химики, биологи, экономисты, медики -
так те вообще не имеют представления о математической статистике.
- Да, да, да! - кивал я головой. Этот парень озвучивал мои сокровенные
мысли. И до чего же он был прав, черт возьми!
- А возьмем общественные науки?
- Действительно, возьмём общественные науки!
- Там же вообще не нюхали математической статистики! Такая важнейшая
отрасль, как научное прогнозирование, совершенно не использует критериев
доверия, методов правдоподобия, нелинейную экстраполяция с обобщением
больших групп; где это всё? Где хваленые методы машинного моделирования?
Где они? Где игровые алгоритмы? Где случайный поиск? Где экспертные
системы? Где, понимаешь, неформальный подход?..
Мы просидели несколько часов и поговорили очень интересно. Этот мой
двойник оказался таким приятным собеседником, что просто удивительно. Он
говорил всё, что я держал в голове, он озвучил, сформулировал мои тайные
мысли, помог навести порядок в моих собственных воззрениях. Славный
парень, такой умный, я как-то не ожидал...
В конце мая - это было тридцатого числа - двойник принес из института
папку с бумагами. Там было всё: третья глава с графиками и таблицами,
приложения в виде извлечений из методов матстатистики и протоколы замеров,
оформленные как положено - с подписями лаборантов, завлаба и с его, то
есть, с моей собственной. Я целый вечер все это разбирал и никак не мог
нарадоваться - так мне понравилось. За пять месяцев он проделал
колоссальную работу, вся сложность которой в том и заключалась, чтобы
ничего не забыть, не упустить ни единой мелочи, потому что любая мелочь
способна пустить под откос целый научный поезд - это дело нехитрое и это
дело всем давно известное. Так вот, этот парень все сделал как надо,
ничего не упустил, и оформил очень славно. У меня всегда возникали
проблемы с оформлением, если уж график - то линия дрожит и норовит
выползти за край, координатную сетку просто не видать, бумага - неизвестно
откуда, но никак не миллиметровка, и все в подобном духе. У него же все
было на ять! Графики - будто художник рисовал, таблицы аккуратные, без
единой помарки, формулы вписаны от руки, но очень красиво, текст напечатан
на машинке с крупным очком, через два интервала, шестьдесят знаков в
строке, слева - двадцать, справа - десять, низ, верх...
Я его похвалил:
- Молодец. Славно сработано. Кто это тебе графики нарисовал? Небось,
Людочка?
А он (сконфузившись):
- Да нет, я всё сам...
- Сам? Не может быть! Ни за что не поверю. Чтоб я (ведь он - это я!) смог
когда-нибудь провести такую аккуратную кривую линию?.. Да ни в жизнь!
Тогда он вытащил из папки чистый лист и в пять секунд нарисовал мне
отрицательную экспоненту совершенно невероятным образом: не пользуясь ни
линейкой, ни лекалом - исключительно от руки! И координатные оси, и саму
кривую - до того красиво, что страшно смотреть. У меня, кажется,
округлились глаза. Я ему говорю серьезно:
- Да как же это может быть?
Я же точно знаю, что я не способен ни на что подобное! Никогда у меня
этого не получалось. Я до сих пор не научился красиво буквы писать - мои
письма невозможно читать, и мне уже никто и не пишет!
А он отвечает, закинув ногу на ногу и приняв расслабленно-задумчивый вид:
- Видишь ли в чем дело... дело в том, что человек не знает своих истинных
возможностей. Хуже того, он ограничивает свои возможности, он говорит
себе, например: я плохой художник, я не умею рисовать, я пишу как курица
лапой, вообще, руки у меня не из того места растут, - всё это потому, что
в детстве ему сказали взрослые тёти, глянув на его первые художественные
опыты, что, дескать, никогда этот ребёнок не научится рисовать, и вообще
пусть подальше держится от цветных карандашей. И вот готово ошибочное
мнение, появилась установка на всю жизнь: человек уверовал в собственную
ущербность, он полагает, что действительно он такой урод и ни в жизнь ему
не нарисовать на бумаге ровный круг. Другими словами (я с изумлением
слушал этот монолог), человек сам себе ставит преграды, первый не верит в
себя и думает, что так и должно быть. Но стоит взглянуть на проблему шире,
стоит усомниться в любой установке и вдруг оказывается, что человек "без
рук" способен стать каллиграфом, а тот, кому медведь на ухо наступил -
оказался отличный музыкант, и, наконец, - кретин, не способный понять
прекрасное, вдруг проникается высокой лирикой и начинает писать стихи,
достойные восхищения...
"Да он философ! - подумал я. - Настоящий филантроп. Или этот, как его -
бонмотист". С одной стороны, мне было интересно и приятно послушать
двойника (ведь он открывал мне самого себя, мои собственные неограниченные
возможности), а с другой стороны - все больше росла во мне тревога, и я не
мог понять - что именно меня тревожит. Будь я поумнее, я уже тогда мог бы
догадаться, что передо мной сидел не мой двойник, не точная моя копия, -
но что передо мной находится наполовину уже другой человек (если не на три
четверти)! За пять месяцев он ушел от меня далеко в сторону. В силу
исключительности положения, душа его получила совершенно особеный импульс
и стала развиваться совершенно иначе чем, скажем, моя душа или душа
другого человека. Что творилось у него внутри, когда он спал на кухне, а я
спал в спальне и обнимал одной рукой супругу? - и ведь он не мог не
чувствовать ревности, ведь это была и его супруга тоже! И что он
чувствовал, когда я ему всякий раз давал понять, что он тут лишний,
временный, что пребывает тут незаконно, как человек без прописки? Что он
чувствовал, когда надевал в двадцатиградусный мороз мой осенний плащ на
рыбьем меху, в то время, как мое пальто висело рядом и я никуда не
собирался уходить?.. Что он мог при этом чувствовать?
Конечно, это был уже другой человек. Достаточно пожить в таком качестве
неделю - и ты уже необратимо изменишься. Тебе уже никогда не понять
обычного, нормального гражданина, так же как нормальному гражданину
никогда не понять его - ненормального и неправильного.
Все это я осознал более или менее лишь теперь, год спустя, а тогда...
Тогда я сидел и слушал его, раскрыв рот, и все больше изумлялся. Его
несомненные достоинства - ум, глубину, его спокойствие, рассудительность,
широту взглядов - я ошибочно приписывал себе, не понимая, что это всё - не
мое, и что за это заплачено дорогой ценой.
Мы снова проговорили несколько часов. Я ушел от него уже за полночь. С
чисто научных проблем мы неожиданно свернули в область проблем
общечеловеческих, как-то так получилось (или он специально меня навел?),
что мы заговорили о морали, о нравственности, об этике, о чувстве
справедливости. Я не могу сейчас всего пересказать, боюсь, это покажется
скучным, но мне тогда скучно не было. Этот парень, Александр, он
удивительно умел говорить. Он рассуждал на такие отвлеченные темы, о
которых мне и в голову бы не пришло думать, он высказывал самые
парадоксальные суждения, он ставил меня перед неоспоримыми фактами, и я
вынужден был с ним соглашаться.
Утром я встал немного оглушенный. Проснулся, и не мог сперва ничего
понять. Жена ушла на работу, в квартире - пусто и тихо. За окном яркое
солнце - все-таки тридцать первое мая, лето на дворе. Я выглянул на улицу
и порадовался чудесной погоде, нежной зелени деревьев, ранней травке,
чистоте и прозрачности тихого летнего утра. Но потом вспомнил, что на
кухне у меня живет человек, дни которого в этом мире сочтены, и мне стало
грустно. Жалко, всё-таки, живое существо! Особенно обидным мне показалось,
что я торопил его с работой, и сам он торопился, хотя знал, что как только
он закончит, так станет в этом мире никому не нужным. И вот, с опережением
ровно на месяц закончена работа, и я должен был выполнить свою обязанность
- поставить в известность Нейроцентр.
Я вышел в залу и обнаружил записку на столе. "Мы ушли гулять с Леной!" -
сообщалось в записке. Следовало понимать так: этот парень взял за руку мою
дочь и повел на улицу, заменил, так сказать, меня; поднялся на час раньше
и теперь ходит где-нибудь по свежей травке и рассказывает моей дочери
всяческие глупости.
И тогда я решился. Сомнения оставили меня. Я снял телефонную трубку и
набрал номер Нейроцентра.
Когда они вернулись, я сразу не стал ни о чем двойнику говорить. А потом,
после обеда уже как бы невзначай обронил:
- Нам завтра нужно будет проехать кой-куда.
Александр посмотрел на меня внимательно, губы его дрогнули, и он
отвернулся. Кажется, все понял. Да и как тут не понять? Работа закончена,
чего ещё ждать? Но я восхитился его выдержкой, хотя и не подал вида.
Молчание - золото! - вспомнил я старинную поговорку и тем успокоился.
На другой день - это было первого июня - мы вышли из дома в девять утра.
Этакие братья-близнецы, оба в скромных серых костюмах, из под которых
выглядывала рубашка х/б, в полуботинках, у меня в руках сумка - чтобы
положить потом в нее одежду двойника. Дорогой не разговаривали - о чем тут
говорить? На душе было скверно, я чувствовал себя как... как... не могу
подобрать слова, - в общем, скверно я себя чувствовал. Тут мешались
жалость, и торжество, и раскаяние и черт те что. А он ничего, со стороны
не скажешь, чтоб сильно переживал - такой гладко выбритый, причесанный,
лицо розовое (он взял за правило делать зарядку каждый день, и в этот день
тоже сделал зарядку!), дышит ровно и глубоко. Одним словом, можно было
предположить, что он в гости направился, на день рождения, а не на
собственные похороны.
Ну ладно, приехали мы в Центр. Зашли внутрь и повернули влево по коридору.
Я уже знал куда идти - прямым ходом в приемный покой. Там я должен был
сдать его с рук на руки, а дальнейшее меня не касается. Я даже заранее
согласен был подарить Центру свою одежду, лишь бы поскорее убраться
оттуда, пускай и сумку забирают, если на то пошло! - так неуютно мне
показалось в этом заведении. (Видимо, предчувствовал надвигающиеся мрачные
события.)
Когда мы зашли в приемный покой, я сразу сообщил дежурной, что прибыл
такой-то, пусть поскорее выйдут и заберут тело. Двойник сел тихонько на
стул возле входной двери, рядом с другими посетителями. Я остался стоять у
раскрытого окошечка. Тоже хотелось сесть, но удержался, желая подчеркнуть
разницу между им и мной.
Тут вдруг распахивается дверь, ведущая во внутренние покои, - такая
железная плита, крашеная белой эмалью, - и выходят два санитара и с ними
врач. Санитары - здоровенные мужики с закатанными рукавами - руки
волосатые, как у зверей, а врач - маленький, щупленький, бородка
клинышком.
Он и спрашивает неизвестно кого:
- Кто тут прибыл на дезынтеграцию? - И обводит колючим взглядом разом
притихший кабинет.
Все замерли, головы пригнули, я тоже слегка пригнулся, что-то стало не по
себе. Но тут встаёт мой двойник - совершенно спокойный и улыбающийся, -
поднимает руку и показывает на меня:
- Вот он.
У меня внутри что-то оторвалось и упало. В горле запершило, хочу сказать
что-нибудь и не могу, вращаю бессмысленно глазами, совершенно растерялся.
А этот, двойник, добавляет, не переставая улыбаться:
- Я ему сумку дал, так вы одежду в сумку сложите, я здесь подожду.
Но тут голос у меня включился, и я закричал что есть силы:
- Ты что людей путаешь? Ведь это ты, а не я на дезынтеграцию приехал! Это
же для тебя сумка приготовлена!
А он закатил глаза, вздохнул протяжно и молвил:
- Ну вот, опять. Мы же договаривались - никаких эксцессов! Ты мне же слово
дал! Вот и верь честному слову.
После этого я не знаю, что со мной сделалось. В глазах потемнело,
руги-ноги задергались и я бросился на этого типа. Но не добежал. Меня
подхватили сзади чьи-то сильные руки. Сильные руки скрутили меня, замотали
в какой-то балахон, зажали полотенцем рот и поволокли внутрь страшного
учреждения, прочь от свободы, от счастья, от жизни и от справедливости.
Ужас происходящего смутил мой разум. Пока меня волокли по коридору, по
другому, затем втолкнули в лифт, - я все надеялся докричаться, объяснить
ошибку, но потом вдруг понял (это когда лифт поехал вниз, а ведь мы
находились на первом этаже!) - понял, что для меня все может очень быстро
закончиться. Сейчас вот, через минуту меня затолкнут в дезынтеграционную
камеру и - прощай белый свет! Какая им разница - распылить на атомы того
или этого? Было два, останется один - все в порядке, в мире сохранится
равновесие. И когда я полностью это осознал, когда увидел очень близко
(так мне показалось) собственную смерть, - то дергаться сразу перестал, а
сделался очень спокоен, так, что сам удивился - я и не подозревал в себе
подобной душевной крепости.
Но меня волокли не в дезинтеграционную камеру, существовал-таки
промежуточный этап. Мы прошли мрачным коридором мимо огромных железных
ворот, покрытых серебристой краской, над которыми было написано красными
печатными буквами: DANGER, - от вида которых у меня пошел мороз по коже, и
через несколько шагов попали в кабинет - небольшую комнатку, нечто вроде
ординаторской. Там санитары меня отпустили, предложив снять с себя одежду
и надеть пока (пока!) халат и тапочки. Я решил не спорить, и только
спросил: нельзя ли увидеть врача. Санитары пожали плечами и удалились,
захлопнув дверь. Я снял пиджак и повесил на вешалку, потом сел на кушетку,
обтянутую белой простыней, и задумался. М-да... Дела!
За те пять или десять минут, что я там просидел, меня посетили самые
диковинные мысли. Например. Вдруг я подумал, что у меня есть сейчас
простой выход, я могу очень просто избавиться от всех тягот жизни, от
каждодневного "надо", от непонимания, от обид, от вечной гонки за чем-то,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг