Глава девятая.
Кригер пишет дневник
Понедельник, одиннадцатое сентября
С утра на Центральном отозвался Волк. Теперь я знаю о нём больше - в
основном от словоохотливого старичка, которого все подряд зовут Трофимычем.
Много где я побывал, много чего видел, но никак не могу привыкнуть к этой
плебейской манере обращения. Стоит кому-нибудь назвать меня Александрыч - и
он как человек перестаёт для меня существовать. Как объект - возможно. Тогда
я становлюсь с ним особенно ласков и приветлив.
Но возвращаюсь к Волку. Его зовут Фёдор Сегедин. Трофимыч величает его
Фёдором Ильичом, но я, разумеется, не могу это повторить. Обращение по имени
и отчеству предполагает почтительность и взгляд снизу вверх. Мне же
предстоит подчинить его себе, и по имени-отчеству я буду звать его только в
глаза, для маскировки.
Сегодняшний сеанс он начал всё тою же фразой: Как ночевал? Такое
отсутствие фантазии - признак слабости, и я внутренне возликовал. Я отвечал
спокойно, по инструкции - эти инструкции! как выдающейся натуре бывает
тяжело подчиняться им! - а потом пошутил: ночевал-то хорошо, но одному ночью
скучно. Натуры типа моего Волка, сильные, но грубые, обычно живо реагируют
на остроты такого рода. С моей стороны это был пробный шар, и он попал в
цель. Волк расхохотался: А что, давай бабёнку тебе пришлём? И на дровах
сэкономишь, когда грелка во всё тело!
Слова Сегедина сказали мне о нём многое, если не всё. Я удивлялся
собственной слепоте: как я мог подпасть под его обаяние до такой степени,
что даже возненавидел его?! Теперь он был у меня как на ладони. Одна фраза!
Но и одной фразы бывает достаточно, чтобы вспыхнул свет и открыл недоступные
дюжинной наблюдательности углы и изломы.
Волк по-звериному силён и по-звериному же хитёр. Его убийства - я
по-прежнему уверен, что они были в его биографии, хотя его коллега Трофимыч
рекомендует его, по-обывательски, человеком положительным - являлись плодом
бессилия его малоразвитых жертв перед силою инстинкта. Но на высшем,
интеллектуальном уровне он ограничен и неуклюж, и здесь несомненно моё
преимущество. Ему с его убогим кругозором недоступно представление о том,
что интеллектуала и эстета может занимать иной предмет, нежели баба. О
других ориентациях он если и слышал, то лишь в зонно-тюремном изложении. А
если ему рассказать, что человека здорового, молодого и физически более чем
полноценного сексуальное общение с неизмеримо низшими существами может
вообще не интересовать - то для него это будет разговор на тарабарском
наречии. Его глаза на мгновение застынут - но тотчас снова приобретут острое
звериное выражение, и, повинуясь природе, он бросится на непонятный предмет:
если нельзя понять умом, то можно попытаться достать клыками.
Я без преувеличения заинтересован. Ненависти больше нет. Я освободился от
неё, осознав своё умственное превосходство. Остался охотничий азарт:
укротить это могучее животное. Я пока не знаю, каким образом. Возможно, что
я и совсем откажусь от точного плана. При достойном сочетании художественных
и аналитических дарований можно себе позволить действовать двояко. Один путь
- математически выверить каждый ход. Второй - положиться на игру случая и
вольную импровизацию.
Последнее особенно удаётся, когда слышишь в себе и вне себя пение в
унисон. Оно означает высший подъем творческого начала - момент овладения
судьбою. Я слышу это пение и чувствую этот подъём - и как это сладостно
именно теперь, когда я только что освободился от кошмаров моей краткой и
бурной ненависти. Кто, как я - но таких крайне мало! - сумел возвыситься над
половым влечением, тот понимает, что ненависть есть высшее развитие любви.
Как таковая, в истинном выражении она доступна лишь избранным. Но и любовь,
и ненависть сходны в одном: обе суть болезненные состояния, и преодоление их
приносит небывалое облегчение и взлёт сил. На волне внутренней победы борьба
внешняя становится блестящею игрой - и в такую игру я вступаю сейчас.
Волку не понять, что с ним играют.
Я закончил связь с Центральным постом ещё одною шуткой о доступном Волку
предмете и вышел на берег. В важные минуты жизни я особенно остро чувствую
природу. Даже пасмурный и ветреный день, как сегодня, бывает озарен дивным
светом. Море шумело спокойно и бодро - и в его шуме я вновь слышал созвучие
пению, которое вибрирует и нарастает в моей душе.
Я рад сейчас отдаться воспоминаниям.
Так же пела во мне душа, задавая тон покорённой судьбе, когда среди тысяч
огней я въезжал в город на берегу совсем другого моря. Это было пять лет
назад
Я был на взлёте того, что человеческое стадо называет карьерой. Я с
улыбкой вспоминал те времена, когда ставил себе задачею добиться признания в
среде так называемых мажоров, используя для этого несчастного Юру Крохичева.
Мой дом, мой автомобиль и мои способы проведения отпуска были за пределами
того, о чём большинство этих бывших мажоров могло мечтать. Передо мною
раскрывалось будущее, ради которого любой из них был бы готов пожертвовать
всем.
И, однако, к тому времени я постиг истинную ценность человеческих существ
как по отдельности, так и в совокупности. Каждый из них, в той или иной
степени, был либо Мареком Гольдманом, либо Юрою Крохичевым - и продолжать
карьеру в их среде означало им уподобляться. Я уже тяготился своим
положением - хотя и был благодарен ему за то, что оно помогло мне узнать
себя.
В ту пору я особенно много занимался телесным саморазвитием. Я работал на
силовых тренажёрах, доводя до совершенства формы своего тела. Я регулярно
посещал солярий, что круглый год помогало поддерживать правильный цвет кожи.
Я даже начинал заниматься восточными единоборствами, однако оставил их -
быстро, по своему обыкновению, овладев азами. Меня не удовлетворяло
навязываемое ими мировоззрение, ибо как раз тогда я был слишком занят,
вырабатывая своё собственное.
На его краеугольный элемент меня натолкнуло наблюдение над моим телесным
превосходством. Легко было видеть, что подавляющее большинство людей не
могут сравниться со мною в силе, ловкости и красоте. В то же время,
сопоставив проявления моей духовной силы с жалкими потугами
посредственностей, я приходил к тому же выводу: я стою неизмеримо выше. Я не
мог ещё решить, являюсь ли я существом иного порядка, но уже понимал, что в
их стадных образованиях мне не место. Недоставало лишь малого сотрясения,
чтобы смешать фигуры и расставить их по намеченным мною позициям.
Тогда-то и состоялся розыгрыш любительского футбольного кубка. В
розыгрыше участвовала компания, где я был уже вице-президентом.
Внутренне томясь от необходимости провести несколько часов в компании
напряжённо и суетливо веселящихся, пьющих пиво и играющих в карты коллег, я
любезно раскланивался с ними, входя в зафрахтованный фирмой автобус. Самый
проницательный наблюдатель не заметил бы, что я настроен по-другому, нежели
остальные. Они пили в автобусе, пили на пароме, потом снова в автобусе. Я
тоже пил и, хотя спиртное на меня не действовало, мало-помалу проникся
ритмом движения по автостраде. Мелькали огни, налетал и тут же стихал шум
встречных автомобилей.
Я сидел в переднем ряду, почти об руку с водителем, и дорога неслась
сквозь огромное лобовое стекло прямо на меня, смиренно ложась под жёлтое
пятно фар и тут же шумно взбунтовываясь под колёсами. Кто-то предложил мне
закрутку гашиша. Я отказался. Я всегда презирал наркотики - и тем более
теперь, когда, по видимости оставаясь в компании коллег, я взмывал в
неведомую высь над автобусом, над дорогой, над ночью. С радостною тревогой
вслушивался я во всё увереннее звучавшее во мне пение.
Вдали показались огни большого города. Завидев их, я со своей высоты
впервые разглядел и расслышал: вот оно, неизречённое! Пению моей души в
унисон откликнулся другой высокий звук, и я знал, что это песня покорённой
судьбы. Я знал, что завоюю город, в который мы въезжаем. Какой пустяк!
Первый шаг на открывшемся мне новом пути.
Последующие два дня были наполнены шумными попойками и многочисленными
встречами, но они не могли заглушить этих новых голосов. Напротив, звучание
их становилось всё полнее и шире. Помню, мне остро не хватало возможности
приложить многократно возросшие силы. Я был как штангист, которому вместо
веса в двести килограммов предлагают десятикилограммовую гантель. Но тот
первый шаг я всё-таки сделал.
Ночью накануне отъезда я пришёл в казино. При мне были наличные, которые
я только что рассовал по карманам, опустошив ряд уличных банкоматов и свой
банковский счёт. Юнцы в кожаных куртках начинали обступать на меня - но я
обернулся к ним лицом, и они отстали.
Миновав все залы и с удовольствием отмечая контраст между моим
бесстрастным лицом и смазанными от волнения лицами игроков, я прошёл к столу
рулетки. Я поставил сразу всё, и поставил на число, не потрудившись даже
посмотреть, на какое. Я знал, что выиграю.
Шарик, погудев, остановился.
Белые пятна лиц обратились на меня. Испуг был не в выражении их -
расплющенные только что виденным, они не имели больше выражения - но в
поворотах и наклонах их овалов. Я засмеялся.
- Дорогие гости, - без усилия перекрыл я гул соседних залов. В зале
рулетки давно царила тишина. Только слышно было, как крупье пододвигает ко
мне лопаточкой груду фишек. - Дорогие гости! Вы видите эти деньги? Здесь
немного. По сегодняшнему курсу - около миллиона американских долларов. Но
даже этою скромной суммой я хочу почтить вас, ибо сегодня вы у меня в
гостях. Эти деньги ваши. Берите их!
Я швырнул фишки в толпу.
Отойдя в сторону, я забавлялся тем, как недавние азартные игроки,
отталкивая и топча друг друга, бросились на пёструю груду жетонов. Ко мне
подскочил неизвестно откуда вынырнувший Александр - мой сослуживец из
танкерного отдела. Бледный, с перекошенным лицом, он совал мне в руки
собранные им жетоны. Щека его была ободрана до крови.
Я усмехнулся.
- Возьми их себе, Алек. Тебе хватит, чтобы купить новый дом. Может быть,
останется и на поездку в Грецию.
В дирекции казино я подписал официальный отказ от претензий к кому бы то
ни было из тех, кто сумел в свалке завладеть любою частью моего выигрыша.
Управляющий, которому я передал бумагу, был сдержан и предупредителен, но в
глазах его я читал безумие. Видно было, что, возвратившись домой, он вместо
кофе хватит полстакана горькой и остаток дней своих посвятит тому, чтобы в
одних и тех же выражениях пересказывать сегодняшний эпизод.
Понедельник же, ночью
После обеда приезжал с карьера начальник. Его фамилия Сегедин - и он
родной брат Волка. Какое разительное несходство! Младший брат - убийца и
зверь, которого даже нельзя назвать злобным, ибо понятия добра и зла ему
незнакомы. Старший брат - ничтожнейшая из посредственностей. Если можно себе
представить Юру Крохичева в старости, то это он. Говорят, он девять лет
отсидел за хищение. Столь жалко это существо, что даже в тюрьму могло
попасть лишь за кражу.
У старателей он что-то вроде зав. производством. Пытался обвинить меня в
том, что в субботу его артели недодали горючего. Я молча бросил перед ним
бумаги, потом так же молча провёл на склад. Сегедин - зовут его не то
Сергей, не то Семён - хотел было продолжать скандал, но посмотрел на меня и
смолк. Он струсил так явно, что мне стало и смешно и страшно. Страшно за то,
что его брат может оказаться хоть сколько-нибудь похожим на него. Но я
вспомнил все свои сеансы связи с Волком, восстановил в ушах звучание его
голоса - и ещё раз убедился в том, что, каков бы ни был его старший брат,
избранный мною объект достоин меня.
Я ещё раз оглядел Сегедина-старшего, оценил и остроносые туфли на
кокетливых каблучках, и золотую цепочку на шее. Как беспомощны эти попытки
придать себе благополучный вид! Но почему-то мне показалось, что эта
личность ещё сыграет какую-то роль. К такого рода предчувствиям я склонен
прислушиваться. Они - плод деятельности подсознательного, а подсознательное
представляет собою более тонкий и чувствительный аппарат, нежели интеллект и
даже сфера осознанно-эстетического.
Повинуясь этому предчувствию, я вкратце описал Сегедину визит покойного
Шмидта ко мне в ночь с субботы на воскресенье. Этот рассказ произвёл на
старика неожиданное впечатление. Он ещё больше чего-то испугался и сразу
торопливо уехал, хотя перед этим просил у меня разрешения воспользоваться
моей рацией для связи с Центральным. Что ж, будет любопытно проследить за
эволюциями и этого объекта.
Перечитывал утренние записи. То посещение казино - интересно, что я о нём
давно не вспоминал. Мой бывший коллега Александр - тоже достойный упоминания
объект, не похожий ни на Марека Гольдмана, ни на Юру Крохичева, хотя
совмещал в себе некоторые черты и того, и другого. С Юрой, например, его
роднила искренность. Как он радовался, когда я подарил ему деньги! Вероятно,
столько наличных он и в руках никогда не держал. А когда два дня спустя я
приехал к нему поздно вечером, он так же искренно завёл разговор о том, что
мне необходимо одуматься и взять обратно хотя бы то, что осталось у него на
руках. Он даже вынес деньги из спальни и вновь совал их мне в руки.
Тогда я решил немного сымпровизировать. Первоначальный мой план состоял в
том, чтобы оставить в распоряжение Александра свой автомобиль. Следующим
утром я улетал из тех краёв навсегда. Сказать, что накануне отлёта я поехал
в соседний городок к Александру только потому, что у него был такой же, как
у меня, Пежо? Нет, полагаю, что и здесь оставило свой след подсознательное.
Без участия моей воли оно работало над зафиксированными памятью тогда, в
казино, прямым взглядом и открытым выражением лица Александра - и теперь
подсказало мне путь действия.
Как бы то ни было, увидев деньги, которые Александр простодушно пытался
мне вернуть, я изменил своё намерение. Дом его стоял на отшибе, в тихом
месте. Из прихожей, где мы разговаривали, слышно было, как стучит в темноте
дождь.
- Нет, Алек, этим деньгам мы найдём другое применение, - сказал я.
Он был неглуп. Он услышал в моём голосе что-то такое, что заставило его
замолчать и уставиться на меня побелевшими расширенными глазами.
Я запер дверь на ключ и вынул штепсель телефона из розетки. Александр
пытался мне помешать, но я отстранил его одними вытянутыми пальцами.
Бедняга, он считал себя крепким парнем! Меня порою посещает жалость к моим
объектам... (Это может прозвучать странно, но ведь только примитивные
организмы предсказуемы).
Я не применил никакого насилия. После отключения телефона я даже не
прикоснулся к нему. Я только говорил и смотрел ему в глаза. Этого оказалось
достаточно, чтобы он прожевал и проглотил не всю пачку - я опять его пожалел
- но не менее десяти тысяч. Всё остальное я неторопливо, бумажку за
бумажкой, сжёг в камине. При свете этого огня было уютно вести беседу.
Точнее, монолог, ибо он лишь молчал и безотрывно глядел на меня глазами, в
которых радужный кружок был сплошь обведён белком.
Под утро я улыбнулся Александру и сказал:
- Тебе, мой друг, хватит ума, чтобы никому не рассказывать о нашей
сегодняшней встрече. Мне никто ничем не сможет повредить, а тебя поднимут на
смех. До свидания! Утром увидимся на работе. А вечером, если захочешь,
сможем продолжить наш разговор.
Он молчал, не мигая и не сводя с меня глаз, которые, казалось,
расширились ещё больше.
- Алек, воспитанные люди, когда уходит гость, говорят до свидания.
- Д-до свидания.
- Это лучше. До свидания, Алек. Хм. Да ты, кажется, поседел. Нехорошо,
нельзя так распускаться.
Всю дорогу я не отпускал педаль акселератора от пола. Километров за
двадцать до аэропорта меня остановил полицейский, чтобы выписать штраф,
который мне уже не суждено было оплатить. Рассматривая в бледном свете утра
его грузную фигуру в униформе, большое лицо и светлые усики, я думал: вот
был бы занимательный объект! Но думал отвлеченно, устало.
Та ночь поныне осталась моим непревзойдённым шедевром.
Несколько лет назад я узнал, что Александр после моего отъезда пытался
покончить с собою. Спасла его случайность: сосед заглянул в дом, чтобы
одолжить бензопилу, и успел вынуть Александра из петли. Тогда я поздравил
себя с тем, что предусмотрел и подобный вариант: после съедения денег
заставил Александра принять слабительное, а затем многократно смыть унитаз.
Глава десятая.
Последняя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг