Всю ночь они не сомкнули глаз, то отдыхая за разговорами, то снова, как
голодные, набрасываясь друг на друга. Фёдор Ильич только покрякивал, дивясь
собственной прыти: и двадцатилетнему бы не стыдно. От Риты он ушёл, когда
уже брезжил рассвет. Шагая по пустынным улицам, глубоко вдыхал, перебирал в
голове подробности прошедшей ночи. Славная, ах, какая славная бабёнка!
Почему так складывается: чем ни лучше женщина, тем обиднее судьба? Ритуля
ещё молодец, хорошо держится.
Сам себя останавливая, опять не удерживался и засматривал в будущее: где
наша не пропадала? Загвоздка: дочь у неё. Двенадцать лет - это не шутка. Не
заставишь чужого мужика папой звать. Но - и постарше, бывает, слюбливаются.
И свой бы ребеночек народился? Рите ещё не поздно. Да и самому Фёдору - кто
даст сорок семь? Разве что голова седая. И был бы сын.
Сын!
Дочка тоже хорошо, но дочь у Риты уже есть, а сын для мужика - это особо.
Фамилию ему можно было бы двойную устроить: Сегедин-Батырханов. Чтобы оба
рода остались звучать. Есть знакомая в паспортном столе (гуливал, грешным
делом), помогла бы.
Всего перепробовал на своём веку Фёдор Ильич, а вот семьи завести не
довелось. Не встретилась, что ли, подходящая женщина. По молодости, ещё в
Караганде, влюбился в одну. Хотел жениться - это в семнадцать-то лет! Но
пронесло, и с тех пор, сколько их Фёдор Ильич не перебирал, ни на одной не
спотыкнулся.
Может, Риту ему Бог послал напоследок?
Погуливает она, и даже за деньги - это Сегедин понял сразу, да и справки
кое-какие успел навести. Город-то маленький. Но это молодёжь пускай целок
ищет. Он, Сегедин, тёрт-перетёрт, у него понимание: какая по шлюшьей своей
натуре, а какая иначе. Рита, похоже, больше от тоски да от нужды. С
прежнего-то её сожителя какие взятки? Знает его Фёдор Ильич прекрасно. Что и
зарабатывает на своём снабженце - это после лайнеров-то на полторы тысячи
контейнеров! - всё пропивает да спускает по подстилкам последнего разбора.
Дома Фёдор Ильич первым делом стал под холодный душ. Эх, не всё ещё
здоровьишко прогуляно! Позавтракал основательно, и уже собирался идти в
мастерскую, где поджидали его две Тойоты, как зазвонил телефон.
- Выручай, Ильич, - зачастил в трубку разводящий Подопригора. - Надо на
разъездном на Одиннадцатый сходить, завести им соляры. Снабженец на той
неделе продинамил, погоды испугался, а теперь твой брат с карьера зовёт,
слёзно просит: у них производство становится. И сам Двести двенадцатый, как
сломался тогда, так и стоит в ремонте.
- Погода ли разъездному? - усомнился Фёдор Ильич.
- Прогноз хороший. Я бы сам сходил, да тут одно к одному: жена на Большой
Земле, а у ребёнка температура сорок, не оставишь.
- Не могу, Игорь Марьянович, - разводящий молод, но Фёдор Ильич зовёт его
всегда по отчеству. Неплохой парень, хотя и с гонором. - В мастерской три
машины ждут (прибавил для весу), клиенты и так ругаются. Да пошли ты
моториста одного - не дойдёт, что ли?
- Эх, Ильич, ты что, не знаешь этого говнюка? Он соляру наполовину
разбодяжит, потом санкций от артели не оберешься. Сам знаешь, они нам одни
своевременно платят. За их счёт зарплата всему отделу. Помоги, Ильич - кроме
тебя, некому.
Сколько себя помнит - никогда не мог Фёдор Ильич отказать, когда говорили
ему: кроме тебя, некому. В молодые годы гордился, теперь плюётся и ругается,
но делать нечего - привычка осталась. Заодно и брата проведает.
Это нужно, хотя говорить со Степаном тяжело. Всё жалуется на судьбу и на
Фёдора смотрит зло, будто брат во всех его бедах виноват. Тяжело, но надо.
Кровь одна.
Славка, конечно, взвился, когда Сегедин объявил ему, что сегодня не
выйдет на работу. Пришлось дать ему укорот, да заодно и подтвердить, что обе
Тойоты, как и обещано, завтра к утру будут готовы. Значит, ночью не к Рите,
а в мастерскую. Жизнь! Впрочем, к Рите из-за дочки сегодня так и так нельзя.
Услышав обещание насчёт Тойот, Славка успокоился. И тут же почему-то
оставил свой обычный приблатнённый тон и сказал серьёзно:
- Ильич, послушай меня: не езди ты на эту Лопатку. Гнилое место. Знаю,
что говорю - я после армии твоего брата три года по ней возил.
- Я, Слава, Лопатку не хуже твоего знаю. Всё в порядке будет, не
переживай. Сказал, Тойоты сделаю - значит, сделаю.
- Да отстань ты с этими Тойотами. Я за тебя, Ильич говорю. Ты же свой.
- За заботу спасибо. Ну, увидимся.
Чего это вдруг Славку потянуло за Сегедина беспокоиться? И он не такой, и
Сегедин не такой. Странно. Но тут же Фёдор Ильич и забыл об этом, соображая,
что на причал к разъездному катеру для быстроты лучше подъехать на своём
Ниссане, а причальному сторожу поручить, чтобы приглядывал за машиной. Он
сторожу время от времени чекушку завозит - вот и пригодилось. Бог велел
делиться.
Пока катер тарахтел через пролив, Фёдор Ильич стоял на носу, ловя лицом
брызги. Сколько раз море успело ему осточертеть! Сколько раз клялся, что
ноги его больше не будет на борту судна. Но вот уже пятый десяток, а если
случится, вот как сейчас, пройти миль десять даже на паршивом катеришке - и
душа воспрянет.
Вот она, Лопатка.
Сначала из-за горизонта высовывается гора углом вверх, и впрямь как
огромная спинная кость. Остров с этого расстояния кажется одной большой
сопкой - не скажешь, что есть там болота, в которых БелАЗы тонули. На
северном плече сопки - карьер и фабрика, отсюда не видно. Сколько лет каждую
весну восстанавливали причал на северном берегу - и всё насмарку. От причала
одни сваи после зимних штормов, а швартуемся в бухте Южной. Хороший хозяин
был брат Степан, а до простой вещи не дошёл: десятую бы долю тех средств в
дорогу вложить - в бухту Южную ездили бы самосвалы по асфальту. Или
нравилось ему, что прямо под окна его коттеджа морские суда становятся?
Подошли поближе - стало видно, что остров порос тёмно-зелёной тайгой.
Кое-где уже и желтизна смотрит, солнечные пятна в пасмурный день. Сентябрь
на дворе.
Остров как остров. Опять припомнилось Сегедину Славкино незваное
предупреждение, да заодно и жалоба брата в прошлый приезд: не могу, говорит,
Лопатка - та же могила. Ничего подобного Фёдор Ильич не видит. Судьба у
каждого своя, а остров - кусок земли, не больше. Буряты в Чите говорят, что
у каждой местности свой дух, но то, в понимании Фёдора Ильича, пережиток
язычества и суеверие.
Пока швартовались, Фёдор Ильич осмотрел сваи пирса: ничего, ещё постоят.
Лиственница - дерево железное. Жалко, шинных кранцев нет, дерево ещё
сохраннее было бы. При Степане наверняка висели те шины, а нынче всё
растащено. Из озорства, не для прибытка: в старой резине какой прок?
Сторож на причал вышел незнакомый Фёдору Ильичу. Детина бычьего сложения,
даже под ватником видно, как дельтовидные бугрятся от плеча к шее. А взгляд
какой-то неподходящий фигуре. То он глазами упрётся в тебя, будто повалить
решил, то начинает блукать по сторонам. Когда Фёдор Ильич представился, он
быстро вскинулся из-под насупленных бровей и тут же снова зашарил, будто
ищет чего. Глаза тёмные, зрачка не видно.
У Фёдора Ильича, как у всех в родове, глаз на человека острый. Посмотрел
на парня - и сразу понял, что он всё чего-то пыжится, всё тянется за кого-то
сойти.
Назвался Кригером. Ну, Кригер так Кригер. Не всё ли равно, с кем бочки
разгружать?
Тут Фёдор Ильич надоумился, что, пока у них суд да дело - катеру простой.
А время дорого. И к брату ещё поспеть надо.
- Вот что, браток, - обратился Сегедин к мотористу. - Я тут пока сторожу
помогу бочки до склада поднять, а ты дуй себе на Пятнадцатый. Вернёшься
прямо к Северному причалу. А я тут закончу - и туда прямо через перешеек.
Трёх километров не будет.
На Пятнадцатый - под оказию что-нибудь всегда найдётся - Подопригора
велел завезти батареи для рации. Моториста-то одного он как раз наказывал не
отпускать - но не пропьёт же тот аккумулятор за пять миль?
Моторист пожал плечами и скинул швартов с бревна.
- Накладную, накладную не забудь у него подписать! И расписку пусть
выдаст, - прокричал Фёдор Ильич сквозь усилившееся тарахтенье двигателя.
Моторист, почти не глядя на Сегедина, сделал рукою: мол, не учи учёного -
и закрутил штурвальным колесом.
- Ну, давай, товарищ Кригер, - обернулся к сторожу Фёдор Ильич. - Две
тыщи литров - плёвое дело.
Кригер что-то не заторопился.
- Вот, значит, к кому я в товарищи попал, - медленно проговорил он,
разгибаясь и взглядом давя. - Большая честь для простого сидельца.
Трудный, - сделал Фёдор Ильич ещё одну отметину. На таких он ещё на флоте
насмотрелся. Когда был командиром отделения, они и карасями покоя не давали,
а уж как загодкуют - гаси свет. Однако управлялся.
- Я, следовательно, товарищ Кригер, а ты - товарищ Сегедин, - тянул своё
Одиннадцатый, и глаз уже не прятал. Голос у него был какой-то скучный. Уж не
псих ли? - А мы с тобой, кстати говоря, заочно знакомы. Уже ровно неделю. Ты
всё интересуешься, как я ночевал.
Тут Фёдор Ильич вспомнил. Столько всего за эту неделю наслоилось, что и
из памяти вон. Это тот самый новичок, который четвертого числа заступил. На
еврея не похож, но вряд ли и немец. Совсем не такой, каким его Фёдор Ильич
представлял. Но что-то сходное той мимолётной догадке и в голосе, и в глазах
проглядывает. Зачем он только всё ломается? Парень из себя видный и, похоже,
не дурак. Почему-то на Лопатке оказался.
Однако бочки не ждали. Десять штук хоть и немного, однако от причала до
склада докати.
- Как ночевал - это у меня присловье такое, - сколько мог дружелюбнее
пояснил Сегедин. - Давай: я одну, ты другую - и на кат.
Сказано - сделано.
Бочку свою Фёдор Ильич докатил до ворот в момент. Нет, не убыла силушка!
Что-то в груди кольнуло, но это ерунда. А у ворот порожек. Через него хорошо
бы поднять вдвоём - Фёдор Ильич оглянулся, а этот Кригер на причале так
истуканом и стоит. Смотрит исподлобья. Взгляд всё-таки тяжёлый, даже на
расстоянии чувствуется. Фёдор Ильич на такие вещи чуток.
- Э-эй, - пустил сторожу Сегедин. - Чего стоишь, как незастрахованный?
Ждать этого идола - до вечера не обернёшься. Эх, нерасторопа-Марьяныч: не
догадался со снабженца матросика-другого выторговать. Да ему что, не своим
горбом ворочает. Ну, где наша сила?
Надо бы Фёдору Ильичу бочку перевалить через порог осторожненько, сначала
одним краем, потом другим, а он решил сам перед собой похвастать. Руки
развёл и подними её на вес, все двести литров да с тарой.
И только он перенёс бочку через порог - словно ночною темнотой накрыла
его волна такой боли, которой не мыслил он с самого дня своего рождения на
свет.
* * *
После того, как прозаическая, но от того лишь более выпуклая в своём
значении необходимой и случайной детали бочка с соляровым маслом загремела о
бетон по одну сторону металлического порога, а Сегедин упал по другую, я
остался стоять на причале, строгий и неподвижный. Не было нужды знать, сколь
долго я так простоял. Я не регистрировал время, целиком отдавшись восприятию
происшедшего. То, что произошло, произошло без моего участия, и в этом был
новый пафос, который мне необходимо было постичь эстетически и осмыслить
интеллектуально.
Наконец, я приблизился к телу, ступая плавно и торжественно. Каждый мой
шаг по каменистому склону становился новым штрихом величественной картины.
Такое переживание выпадает на долю самых одарённых натур лишь однажды.
Мне пришло было в голову попрать тело ногою, но чувство меры подсказало
отказаться от этого акта как нарушавшего цельность минуты. Стоя над телом
гордо и прямо, я смотрел на лицо, запечатлевая не столько в собственной
своей, сколько в сверхличностной памяти его одновременно обострившиеся и
распустившиеся черты, полуприкрытые глаза и бледность кожи. Сколь сладостно
было это упразднение и новое обретение своего я в высшем! И как гармонично
входили в это целое даже чуственно-материальные элементы: например, запах
кала и мочи, исходивший от тела.
Сегедин - больше не Волк! - открыл глаза и посмотрел на меня, как
посмотрел бы и живой. Если бы эти существа могли заподозрить, какой смысл
кроется в словах живой и жизнь. Впрочем, из всех из них, возможно, один
Сегедин приблизился к постижению этого.
Он пробормотал что-то: я разобрал слово инфаркт, потом слово сын. Я не
стал снисходить до ответа. Он пытался ещё что-то сказать, но его силы были
уже на исходе. Ещё какое-то время он хрипел и стонал. По-видимому, ещё раз
обмочился, потому что до моих ноздрей поднялась новая волна острого запаха.
И затих наконец.
В дзюдо побеждает не тот, кто обладает большей силой, а тот, кто умеет
обратить себе на пользу силу противника. В этом есть некоторый смысл, но
насколько же выше постигнутое мною: победить, не участвуя в схватке! Стать
над своим противником и обратить его не в равного себе, но в ничтожную
игрушку. Не делать бесполезных попыток укрощения Рока, но сотворчествовать
ему.
Я отошёл от трупа.
Вот оно, завершение того пути, в который я пустился пять лет назад,
вступая завоевателем в ночной город на берегу далёкого моря.
* * *
Увидев лежащего у ворот брата и вышагивающего над ним вчерашнего сторожа,
Степан Ильич понял всё. Во вспышке прозрения он увидел значение и своего
смертного предчувствия накануне последнего отъезда на Лопатку, и непонятной
тревоги, томившей его с самого утра - и, наконец, острого чувства упущенного
времени, когда профура-моторист ошвартовался у свай, скорчил удивлённую
морду и продышал перегаром: А хде ж Федя? Давно должен был дотопать.
Не помня себя и схватив первое, что попалось под руку - это была
монтировка, всегда ездившая под сиденьем японского грузовичка - Сегедин
двинулся на Кригера, давясь хрипом: Снова на зону пойду, п-падло!..
Сторож, кажется, отпихнул его, кажется, что-то говорил. Сегедин едва не
захлебнулся от бессилия раздавить, растоптать эту чёрную гадину - но тут же
забыл и её, и своё бессилие, и всё остальное. Он видел только брата, молча и
отстранённо лежащего перед распахнутыми воротами. Брата, который никогда
больше не улыбнётся ему светлыми немецкими глазами, не скажет: Ну, здорово,
зэчара!
Дальнейшее то скрывалось во мраке, то снова озарялось белыми вспышками.
Кто-то - кажется, сам Сегедин - вызывал кого-то по рации. Были какие-то
люди. Носилки. Фёдора унесли, накрыв простынёй.
Узнавая и не узнавая знакомые места, Степан Ильич кружил по лесу, точно
раненый пёс за целебной травой. Кажется, прошла ночь, но Степан Ильич не мог
бы сказать, было темно или нет, видел он в темноте или нет. Брат всегда
гордился тем, что видит в темноте, а он сам? Смутно запомнился дождь.
Когда стало светать, он увидел, что сидит на пирсе.
Он был снова не один. Рядом стояла Изабелла, ничуть не состарившаяся,
такая же широкая и красивая, как много лет назад. Белые волосы так же пышно
лежали по её плечам, и глаза её были совсем не мёртвые глаза, а сияли, как
утренние звезды. И она говорила ему тихо и ласково:
Что же ты, Стёпа? Почему не послушался меня и не уехал с Лопатки?
И, хотя ничего подобного она ему не говорила и вообще ничего сказать не
успела, когда он в припадке ненависти и отчаяния ткнул её прикладом в висок,
Сегедин на её слова не обратил никакого внимания. Он смотрел во все глаза и
спрашивал удивлённо:
Значит, ты меня простила?
Но Изабелла только качала головою, и из-за её спины уже выходил Володя
Шмидт. Степан Ильич никогда не видел его при жизни, а только знал, что на
месте его могилы стоит грохотный цех, и любил рассказывать об этом гостям.
Но странно, Володя совершенно не был здесь лишним, и глаза его были такие
же, как у брата - светлые, немецкие, - но и такие же, как у Изабеллы - как
две звезды. И Володя смущённо ухмылялся и утешал:
Не тужи, Степан Ильич. Перемелется - мука будет. Мне вон косточки и
бульдозером, и экскаватором перемололо - и ничего.
А ты меня простил? - с надеждой спрашивал Степан Ильич, хотя раньше
никакой вины перед Шмидтом за собою не знал. Но Шмидт так же, как и
Изабелла, грустно качал головою, и из-за него выступал уже брат.
Преобразившийся Фёдор, совсем не такой, как при жизни - хотя и нельзя было
сказать, в чём его отличие от живого Фёдора. И этот Фёдор говорил необычайно
сурово:
Намаялся ты, Степан. Отдохнуть тебе пора.
Ты простил меня, Федя? - спрашивал Степан, уже не надеясь.
Как он и боялся, Фёдор в ответ качал большою седою головой - Степан хотел
увидеть вокруг неё сияние, но сияния не было - и повторял:
Пора отдохнуть. К нам.
И Володя Шмидт, и Изабелла согласно кивали и уверяли, что присоединиться
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг