Много раз пробил Митьша по воротам, но все мячи были или отбиты, или
пойманы Сережей. Митьша рассвирепел. Он сердито сопел, то и дело
подтягивал штаны, трепыхал ушами шапки, оббил и о мяч и о землю пальцы
ног, но мирской Сережка, словно колдун, ни разу не пропустил в ворота мяч.
- Будя! - запаренно опустился Митьша на землю, вытирая вспотевшее лицо
снятой ушанкой. - Не умею я в ваш футбол бить.
- Научишься, - покровительственно сказал Сережа и замер, прислушиваясь.
Издалека откуда-то доносились многие мальчишечьи голоса:
- Это кто кричит?
- Ребята посадские. На выгоне они,
- Что делают?
- Стрелки из луков пущают.
- Можно посмотреть?
- А чо нельзя? Пойдем!
3
На зеленевшем сочной травкой скотском выгоне толпились мальчишки. Кто-то
из них, заметив Митьшу и Сережу, крикнул отчаянно, словно увидел пожар:
- Робя, мирской идет!
По земле затопали босые пятки, и через мгновение звонкие, взволнованные
мальчишечьи голоса послышались уже из-за ближнего сарая.
- Экося, испугались, - сказал презрительно Митьша. - Пожди чуть, я их
позову.
Он убежал, и вскоре ребята вышли из-за сарая. Подходили они к Сереже не
очень храбро, может быть, и повернули бы с полдороги, но впереди шел
уверенно, смело, видимо, их атаман и заводила, высокий кареглазый,
скуластый и бровастый мальчуган. Он был без шапки, и ветер трепал его
темные волосы, остриженные в кружок. Сережа сразу смертельно позавидовал
ему. У кареглазого не хватало двух передних зубов, и он на ходу с особым
шиком плевал - цыкал, может быть на целых десять шагов. Да-а, это был
высший класс!
Ребята остановились в двух шагах от Сережи. Некоторое время молчали,
настороженно разглядывая друг друга.
- Как тебя зовут? - первым нарушил молчание Сережа, обращаясь к атаману.
- Юрятка. А тя?
- Сережка. Во что вы играли?
- Мы не играли, не дети, чай. Стрелки мы пускали.
- Покажи, как стрелы пускаете.
Ему никто не ответил. Всех заинтересовал Женька, диковинная короткошерстая
собака.
- Гли! Как овца стриженая... Може, не собака?
- Самая настоящая собака! - ответил Сережа. - Сейчас я вам покажу, что она
умеет...
Он подкатил к Женьке мяч и, подняв руку, приказал:
- Стереги!
Пес лег и замер, положив голову на мяч.
- Попробуйте теперь взять у него мяч. Только не советую. Без пальцев
останетесь. Смотрите дальше, программа продолжается!
По команде Сережи Женька садился, ложился, вставал, давал голос - лаял,
приносил брошенную палку. Но особого интереса дрессировка Женьки не
вызвала.
- Пустая забава! - пренебрежительно сказал Юрята. - Пес должон дом
стеречь, помогать пастуху стадо пасти, зверя в тайге гонять. Бездельный у
тя кобель, Сережка!
Говорил Юрята шепеляво, на месте двух передних зубов чернела дырка. Сережа
снова позавидовал и, вздохнув, сказал:
- Ты небось далеко плевать можешь? Как матрос! Можешь?
- Гляди! На три сажени могу.
Юрята плюнул, вернее, шикарно цыкнул через выбитые зубы, так, что Сережа
глазам не поверил.
- Теперь давай ты.
Сережа плюнул, и получилось позорно. Пришлось подбородок утирать.
Чувствуя, что авторитет его качнулся и интерес к нему ослабевает, Сережа
вытащил свое зажигательное стекло. Успех был потрясающий. Стекло вызвало
не только удивление, но и суеверный страх.
- Сткло-то, чай, колдовское! Без кресала, без искры огонь дает!
Тощенький мальчишка с болячками на губах, жевавший льняную макуху, сунулся
ближе к Сереже. В глазах его была унылая зависть,
- Слышь, мирской, меняем твое сткло па ыакуху. Сладкая, страсть!
- Погоди, Завид, - недовольно сказал Юрята. - Покажи еще чего, Сережка!
Сережа вытащил нож, нажал кнопку - выскочило блестящее лезвие.
Завид. завистливо засопел.
Юрята восхищенно вздохнул:
- Сделай еще раз!
И еще раз лезвие спряталось и выскочило от легкого нажатия. Завид
по-воробьиному задергал маленькой сухой головенкой. В глазах его была уже
не зависть, а откровенная жадность.
- Сережка, ты меня слушай, - с просительной улыбкой дернул Завид Сережу за
рукав. - Еще макухи принесу, домой сбегаю. И бабок двадцать гнезд* дам, а
ты мне нож. Согласный?
* Гнездо - две бабки.
- Отскочь, Завидка! - оттолкнул его Юрята. - Ко всем липнешь, всем
завидуешь, жадная душа!.. Идем, Серьга, из луков стрелять.
Ребята стреляли из маленьких луков по тоненьким чурбачкам. Сережа
осрамился: ни разу не попал в чурбачок. Он тоже начал сердиться, поставил
толстый чурбан и крикнул с веселой злостью:
- Это ваш посадник Густомысл. Стреляй!
- Чего надумал! - попятились робко ребята, а Юрята повалил чурбан ногой.
- Не ладно задумал, Серьга. Отцы наши люди малые, мизинные*, отдуют и нас
и их заодно батогами за такое глумство над посадником.
* Мизинные люди (устар.) - люди простого звания.
- АН стреляй! - закричал вдруг с яростью Митьша. - Он моего батьку нещадно
кнутом бил и повесить на толчке грозился. Стреляй, говорю! - с силой вбил
он в землю чурбак.
- Погоди! - схватил Сережа Митьшу за рукав. - Как твоего отца зовут?
- Алекса Кудреванко, солевар он.
- Я видел его вчера на посадничьем дворе, - взволнованно сказал Сережа. -
Храбрый! В него стреляли, а он убежал.
- Знаю уж. Боюсь, поймают. - Неулыбчивые глаза Митьши засияли гордостью. -
Он у меня такой: и черта с рогами не побоится.
- А, чего там! Воткнись стрела каленая Густомыслу меж глаз! - крикнул
бесшабашно Юрята, первый пустив стрелу.
Разом зазвенели тетивы других луков, заверещали летящие стрелы. Утыканный
ими, как еж, чурбан повалился на землю.
- Карачун дуроумному Ждану Густомыслу! - запрыгал Юрята на одной ноге,
размахивая над головой луком.
После победы над посадником стрелять больше не хотелось. Тогда
заинтересовались футбольным мячом.
- Пошто такой большой? - спрашивали ребята.
- Ногами мутузить! - объяснил Митьша. - Серьга, показывай.
- Идет! - охотно согласился Сережа. Он положил на землю свой шлем и ушанку
Митьши. - Это будут ворота. А правила такие...
Через минуту по выгону запрыгал футбольный мяч. Женька с шальной мордой
метался меж ребятами, не зная, кого хватать. И вскоре раздался милый
сердцу футбольных болельщиков ликующий вопль:
- Тама!..
Глава 9 ХУДОГ
В его картинах благочестья нет...
Дм. Кедрин, "Рембрандт"
По правде, всех богов я ненавижу. Эсхил, "Прометей прикованный"
1
Рамы были сдвинуты в сторону, окна открыты настежь. Истоме был нужен свет.
В простом черном кафтане, с узким ремешком на лбу, чтобы волосы не падали
на глаза, Истома был похож на мальчика, несмелого и застенчивого.
- Это вапы мои, - показывал он на глиняные горшочки, кувшинчики и миски с
краской. - Это ярь зеленая, бакан багровый, бычья кровь пунцовая, вохра
желтая да вохра жженая, вишневая. А еще сурьма, ею же детинские жонки да
девки брови чернят.
- Где краски достаете, Истома?
- Сам делаю. Коричневая - выварки лука, желтая - из березовых листьев,
зеленая - из осоки иль конского щавеля. Вохра - из глины жирной, черная -
из ореховой скорлупы. А еще жженая кость, настой гвоздики, ольховой коры и
чебреца. Живые и голосистые! На масле натираю, а которые на яйце.
Он взял кисть, помял ее пальцами, готовясь писать, и снова отложил.
В застенчивых глазах его появилась умная сосредоточенность.
- Я так мыслю, что не в вапах суть. Худог душой должен писать, а не вапой.
Виктор посмотрел удивленно на Истому, потом перевел глаза на иконы,
написанные им. Их было много, и разных: больших, церковных, выше
человеческого роста, и домашних, маленьких. И были все эти святые и
угодники не по-иконному живы, человечны, на всех ликах не святость
полоумная, а мирская, звонкая радость.
- Вы большой художник, Истома! - искренне сказал летчик. - Это вот кто,
что за святой?
- Святой целитель Пантелеймон, кроткий угодник божий, - откликнулся
Истома, не отрываясь от доски. Он тоненькой, как игла, кистью выписывал
волос в бороде Христа.
- Какой же это целитель кроткий? Не святой, а русский мужичок. Ему бы не
ладан да молитвы, а чарочку винца да огурец соленый!
- Мужичище-деревенщина и есть, - улыбнулся тихо Истома. - Дрова нам из
тайги привозит. Стоял перед глазами, сатана, когда я святого Пантелеймона
писал. Ошибку я дал.
- Ошибка ли? А это, кажется, сам бог-господь Саваоф? Ишь какой! Морда
красная, бородища пышная, а губы злые, жадные. На облаках сидит, а облака
- словно мешки с мукой. Мельник, что ли? (Истома не отвечал, хитро
посмеиваясь.) А это кто-то знакомый. Кто это?
- Николай Мирликийский, угодник и чудотворец.
- Шутите, Истома. Это не угодник, а негодник! Где-то я его видел.
Постойте-ка!.. Плешивый, борода рыжая до глаз... Не борода, а собачья
шерсть! А глаза-то какие подлые! Такой никого, кроме себя, не любит.
Так... так... так... Сейчас припомню... Вспомнил! Вчера мы его на улицах и
на толчке видели. За сидней кричал, против дырников. Призывал народ нас,
мирских, бить. А ему самому бока наломали.
- Он и есть, Патрикей Душан. Холуй детинский, главный посадничий
подглядчик и наушник.
- Чудесник вы, Истома! - засмеялся Косаговский. - Начальника
ново-китежского гестапо святым сделали. А это что за красавица? - взял
летчик в руки крошечную, со спичечный коробок, иконку.
Это было тончайшее, вдохновенное произведение. Милое девичье лицо,
печальное, о чем-то умоляющее, несмело смотрело на Виктора. Голубая жилка
на виске придавала лицу трогательную нежность.
- Великомученица Екатерина это, - ответил Истома и начал бурно краснеть.
- Это Анфиса, - с тихим удивлением и прорвавшейся радостью сказал
Косаговский.
Рука его, державшая иконку, дрогнула. Он долго, словно не желая
расставаться, ставил иконку на полочку и поднял глаза на Истому. Их
взгляды встретились, и Виктор тоже стал медленно и густо краснеть. А когда
отвели глаза, оба почувствовали, что узнали тайну друг друга, хранимую от
окружающих.
- Настоящий и большой вы художник, Истома, - услышал свой голос Виктор
как-то со стороны и смутился, вспомнив, что он уже говорил Истоме эти.
слова. Поэтому поспешил добавить: - К нам, на Русь, надо вам выбираться.
Истома, отвернувшись, глядел через открытое окно на Ново-Китеж. Поповская
изба стояла на взлобке, и город был весь перед глазами.
- Во сне я вижу Русь и на яву вижу, - грустно сказал юноша. - Зело
омерзело мне здесь. Жизнь аки бы паутиной затянуло... Тишина безысходная.
Плетутся годы, а света все нет. Столетние сумерки...
"Неспокойной души человек", - подумал любовно Виктор, но молчал, боясь
нарушить мысли юноши. В раскрытое окно прилетели удары по футбольному мячу
и крики ребят. Истома закрыл глаза и снова медленно раскрыл их, будто
просыпаясь.
- Знаешь, о чем я думал? Где правду искать? Всюду правду терзают и мучают.
У Степанушки Разина правда была, с нею мои пращуры сюда пришли. А где она
теперь? Где? Попы говорят: у бога правда. Искал я ту правду. Молился, бил
в половицы лбом, от молитв на лбу шишки были. Не нашел правды и у бога.
Истома встал и поднял с пола острый топор. Взявшись обеими руками за обух,
начал осторожно стесывать с ясеневой доски ему одному заметные неровности.
- А теперь не знаю, - сказал он растерянно и опустил топор. - Теперь не
знаю, что делать. То ли в монахи постричься, схиму принять, то ли на всех
богов с топором идти?..
Он подошел к иконе Саваофа, положив топор на плечо.
- Вседержитель всемогущий и всемилостивый! Тыщи свечей тебе люди спалили,
пуды ладана сожгли, ниц перед тобой падали, а ты протянул свою всемогущую
руку в их защиту?
Саваоф, дородный, сытый, красномордый, смотрел на Истому в упор, сердито
выкатив голубые глаза и крепко поставив босые ножищи на облака, похожие на
мучные кули.
- Народ перед тобой в землю лбами бьет, а ты ему кнут, плаху да гнилые ямы
на Ободранном Ложке даешь. Народ без соли изнывает, а ты всю соль
детинским верховникам отдал. Остались народу соленые слезы. Расселся
моленый, хваленый, с иконы слезать не хочешь! Не бог ты, а обманщик! -
закричал Истома, замахиваясь топором. - Расшибу! В щепки тебя!
По лику бога-отца запрыгали тени, будто он сморщился от страха.
- Истома, не надо! - схватил Виктор юношу за руку. - Узнают...
- Узнают, так сёдни же на толчке удавят. Он измученно улыбнулся. Глаза его
потухли, в них опять была печаль. Косаговский смотрел на него удивленно.
Он не ожидал такого взрыва страстных чувств от мягкого, нешумливого со
всеми, кроме деда, ласкового юноши.
2
На дворе послышался пьяный голос попа, и вскоре он вошел в боковушу. Его
шмыгающие, хитрющие глаза с подозрением уставились на мирского, потом
перешли на Истому. Юноша стоял около большой иконы божьей матери. Не
глядя, на ощупь, выбрал из букета кистей, стоявших в кувшине, тоненькую
кисть, макнул в краску и двумя быстрыми мазками вложил в глаза богородицы
суровость и гнев.
Поп Савва пьяно всплеснул руками:
- Охти, владычица! Не бывало допреж сего в обычае. Положено у богородицы
глаза писать заплаканные, от скорби немые. Изошла слезами от горя,
всемилостивая. А у тя не печальница, а баба ядреная!
Виктор посмотрел на икону и подумал: "Поп хоть и пьян, а видит зорко. Не
вышло и в самом деле у Истомы скорбной, тонколицей богородицы".
С иконы глядели не скорбные, а бойкие, умные глаза, черненькие, круглые,
как у соболихи. Не печальница, а крепкая, как грибок, бабеночка, властная,
матёрая. Лицо широкое, умное и суровое, на щеках горячий пунцовый румянец.
Такие в Древней Руси, в лихие годины шли на стены осажденного города, лили
на врага кипящую смолу, камни бросали, а то и бердышом махали.
- Тьфу! - плюнул с омерзением поп. - У тебя не матерь бога нашего, а
торговка базарная Дарёнка!
Виктор вспомнил вчерашнюю драку на толчке, поднятый в яростном взмахе
лоток, разлетевшиеся во все стороны пироги и скрыл под пушистыми ресницами
веселую усмешку.
- На еретичку дырницу Дарёнку, бунтовщицу ведомую, православные молиться
будут? - заорал поп, тряся толстыми щеками. Он налетел на отвернувшегося
внука и замолотил в его спину кулаками. - Выбью дурь! Выбью! Прокляну!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг