включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом. Но в подобных
ситуациях женщины плохие советчицы.
- Перестанем щипать нервы. У нас будет памятрон, - перевел разговор
Лагутин. - Как-то все это будет выглядеть?
- В институте только и слышишь об этом памятроне, - сказала Маша. - Уж
скорей бы...
- Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.
- Ох, страшно, - поежилась Маша. - Вдруг с этим полем ничего не
получится?
- Будем надеяться, получится, - сказал Лагутин.
Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли нахохленные и
жалкие. Холод проник под легкое пальто. Она зябко повела плечами. Уже
конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они пришли на
концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты и название инструмента и
фамилия исполнителя. Не забыта только музыка. Музыка, с которой,
собственно, все и началось.
...Первые же аккорды, обрушившись откуда-то сверху, заставили Машу
вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот уже нет
зала. Широкие пространства полыхают всплесками света и тепла. И что-то
неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится и переливается
звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И Маша мчится
сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова море
света заливает ее. И все время тревожит какое-то неясное воспоминание.
Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает что-то
важное. Но музыка обрывается. С просцениума смотрит на Машу человек в
черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу...
Да, тот концерт нельзя забыть...
Тогда же родилась идея памятрона...
- Памятрон - это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не
энцефалограф, - говорил тогда Лагутин. - Не мутное зеркало, в котором
отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а
открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет
быстрее. Вывод - музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых
мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже
действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором
наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым
можно воздействовать на наследственную память...
Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил
от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят
даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в
отпуск.
Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы в кино. Там, по крайней
мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь сиди
и жди, пока отец возвратится.
- Ты совсем посинела, - сказал Лагутин, заглянув ей в лицо. - Может,
пройдемся? Нам еще целый час ждать.
- Ага, - сказала Маша. - Это верно. У меня спина уже ничего не
чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.
- Стоит ли? - спросил Лагутин. - Вот если мы с тобой провалим опыты...
- Тогда, - подхватила Маша, вставая, - Тужилин спляшет чечетку на наших
поверженных телах.
Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел
бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?
- Да, - сказала Маша. - Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить
чай. И немножко вина. Ладно?
- Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.
- Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.
Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на
пути урну. Газета мешает - холодно руке.
- Зря, - сказал Лагутин. - Ты же так и не прочла про обезьян.
- Дома, - отмахнулась Маша. - Папа выписывает уйму газет. А я читаю их.
С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он
полагает, что таким способом сберегает час в сутки.
- Ну что ж, - заметил Лагутин. - Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у
него этот час.
К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в
молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов
был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не был
поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас,
когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский
вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз
встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах,
и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.
Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав
Кривоколенова в институте, догнал его на улице.
Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к
наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к
изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего
кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое.
На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического
содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного -
целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили
столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и
правила. И исключения из правил.
В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами,
а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления
о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум
академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и
новые загадки.
Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как
чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором
находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он
увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на
зеленой лесной лужайке.
Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было
невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию,
которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение.
Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик
вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал
его и сказал:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответил академик. - Вы что же, пешочком ходите?
- Иногда, - сказал Диомидов.
- Это вы ведь проделывали... э... некоторые рискованные опыты с
ножичком? - спросил Кривоколенов. - Я, часом, не ошибаюсь?
- Было дело, - усмехнулся Диомидов. - А я вот ходил в институт, вас
хотел найти.
- Да, да, - пробормотал академик. - А что, собственно, побудило вас
столь настойчиво искать... э... встречи с вашим покорным слугой?
- Мы хотели бы уточнить, - сказал Диомидов, - насколько все это
серьезно...
Кривоколенов не дал ему договорить.
- Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху
не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки
на этот счет я не придумал. Ножичек ваш... э... взят на исследование. Вот
пока и все, чем могу порадовать.
- Неужели ничего? - огорчился Диомидов.
Академик рассердился. Не рассказывать же этому любопытному чекисту о
чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки
юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на
небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения
космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос
в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не
оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться
тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное
богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это
ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь
курица называлась космическим пришельцем, а яйцо - человеческим мозгом. Но
разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса - а
что раньше? - становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала
удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и уже готова
гипотеза.
Диомидову он сказал:
- Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И
потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне
повестку...
- Спасибо, - сказал Диомидов. - Я зайду.
...А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела
старомодная каллиграфическая надпись "С.А.Кривоколенов", остановились Маша
и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по
лестнице.
Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то
чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как
подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам.
Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик
ойкнул и вскинул бороду.
- Век нынешний и век минувший, - сказал он, морщась, и попросил гостя
пройти в комнаты.
Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.
- Не обращайте внимания, - заметил академик. - Если все, что я слышал
от нее, - он кивнул в сторону кухни, - если все это правильно, то вам...
э... придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла... э... несколько
рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего
воспитания.
Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его
колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством
разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим
журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым
альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от
первого колена.
- Смешение стилей, - сказал старик, заметив заинтересованность
Лагутина. - Это она, - кивнул он на столик, - а это я, - палец академика
указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.
- Сейчас это модно, - вежливо протянул Лагутин.
Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось,
безобидную тему - стал рассказывать, как они познакомились с Машей.
- На работе, - заметил академик саркастически. - Теперь все знакомятся
на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?
Лагутин засмеялся.
- Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой.
- Память, - сказал старик. - Знаю. Мучаете кроликов.
Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору.
- Мы ставим вопрос шире, - сказал Лагутин. - Если подтвердится наше
предположение, человечество получит подарок...
- Занятно, - пробормотал академик. - Человечество любит подарки. И оно,
знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу. А что хотят подарить
человечеству молодые люди?
- Его прошлое, - вмешалась в разговор Маша. - Я же говорила тебе, папа.
Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию
из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать
также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая
имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои
построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы
передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки
находит материнскую грудь. Никто не учит пчелу строить улей. Котенок,
появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось,
вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем
тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не
только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую
получали его предки.
- Логика - штука коварная, - заметил академик. - С ней надо аккуратнее
обращаться.
- Согласен, - сказал Лагутин. - Но в данном случае логика за нас.
- Однако нет фактов, - сказал академик. - Я имею в виду проявления, так
сказать, этой вашей памяти.
- Память лежит очень глубоко, - заключил Лагутин. - Чтобы не мешать
организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле
вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы
человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от
полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную
память...
- Но факты? - перебил академик.
- Будут, - твердо сказал Лагутин. - Нужно средство, которое помогло бы
включить память, вынести ее на поверхность сознания.
- Совсем немного, - улыбнулся академик. - Значит, дело в выключателе.
Нажал кнопку - и поехал в каменный век.
- Между прочим, папа, - снова вмешалась Маша, - между прочим, это
именно так. И даже кнопка придумана.
- Да, - согласился Лагутин. - По замыслу памятрон и должен сыграть роль
выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце
концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если
отвлечься... Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас
рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.
- Отнюдь, - усмехнулся Кривоколенов. - Пылкость ваша... - он на секунду
задумался. - Пылкость и приверженность ваша меня радуют... Да... Однако,
простите старика, меня... э... давно уже смущает некий каверзный вопросец.
С тех самых поп, когда дочка ввела меня... э... в курс, что ли, как нынче
говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки,
работая с радием... Она... э... не понимала еще, с чем имеет дело... Потом
в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали... И
находились... э... некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски
урана, про которые вы изволили упомянуть...
- У нас, - сказал Лагутин, - разработана система защиты...
- Не о том я, - перебил академик. - Я просто хочу уяснить, как
далеко... э... направлены ваши пылкие устремления?
Лагутин понял наконец, куда клонит старик.
- Об этом, - сказал он, - говорить еще рано. Во всяком случае, если
потребуется, то я... - Тут он взглянул на Машу. Она, опустив глаза,
теребила уголок скатерти. - То я готов, - закончил он жестко.
Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку. Потом аккуратно
положил ее на блюдце.
Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла.
Прошло несколько дней. Отец по вечерам стал запираться в кабинете:
занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю его стола пухла
стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался. Только
однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала, что они
начали испытывать памятрон. Степан Александрович внимательно выслушал
рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой.
А результаты были и в самом деле странными. "Поле памяти", как его
назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые же секунды из
животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась буграми,
которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла привычные очертания, и
через минуту на полу клетки оставался только бесформенный кусок мяса.
Лагутин недоумевал. Он не ожидал, что поле, создаваемое памятроном,
окажется таким опасным.
- Это страшно, - говорила Маша. - Безобразно и страшно.
Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В лабораторию
заходили сотрудники, качали головами, цокали языками, но вслух не
высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После того как он написал
статью, в которой раскритиковал идеи Лагутина о наследственной памяти,
ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить о чем-либо
не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг