Мергенов вздрогнул: ему чудились в темноте свирепые ящеры и саблезубые
тигры. А Игорь Петрович вспомнил про оставленную палатку и подумал, что,
наверно, шакалы растащили и перепортили всю провизию. Надо было свернуть
палатку. В конце концов мог бы оставить в ней Мергенова. А если уж взял
его с собой, то отбрось, пожалуйста, всякие сомнения.
Но прежде всего экспедиция, ее результаты. Если в конце пути и ждет
неудача, в общей сложности ничего не изменится. Разве только погаснет
маленький маячок, светивший всю жизнь. Он - не самый яркий, но луч его,
как мост, перекинут из настоящего в прошлое. Тем он и дорог. Забытый,
никому не нужный мост, порождающий лишь горькие воспоминания. Пусть он
рухнет!
- У туркмен существует поверье, что шакал собирает все грехи людей, -
сказал Мергенов, - поэтому он и плачет, жалуется на свою судьбу.
- То-то я думаю: почему это шакалы никак не переводятся, - пошутил Игорь
Петрович. Но тон его не был шутливым. - В Каракумах, коллега, много
интересного, - сказал он, возвращаясь к недавнему разговору. - Вот следы,
например. Не мы их обнаружили первыми...
- Как не мы?!
- Так... - Голос Игоря Петровича прозвучал из темноты, словно из глубины
веков, глухо и тускло. - Когда-то давно я знавал человека, который видел
такие же следы.
- Ну и что же? Только следы?
- Только... Он сделал с них гипсовый слепок, но ученые мужи сказали ему,
что он фантазер, мистификатор и... еще много неприятного наговорили.
Даже... - Игорь Петрович усмехнулся, - даже врагом науки назвали.
- Не понимаю.
- Он тоже не понимал.
- Ему не поверили, да? Подумали, что слепок - подделка?
- Да.
- Но почему же враг?
- В те времена, коллега, было много так называемых врагов. Больше -
вымышленных, значительно меньше - настоящих. Но... давайте-ка лучше спать.
Зола есть зола, и никакими угольками ее не разожжешь, как ни раздувай.
Зачем же чихать от пыли... Как это говорится: "Блаженны подавляющие свой
гнев и прощающие людей"...
Глава третья. Тени
Но чихать от пыли все-таки приходилось. Прошлое не желало быть только
прошлым. Иногда оно коварно таилось где-то внутри, как гюрза под кустом
селина, и вдруг стремительно, по-змеиному, набрасывалось и кусало. Иной
раз становилось в позу обличителя и требовало ответа за все, в чем был и
не был виноват. А порой превращалось в настоящее. Разве не оно, не прошлое
заставило его сейчас пойти в Каракумы?
Игорь Петрович прислушался к ровному дыханию Мергенова... Когда-то и ему
было двадцать пять, он тоже умел восхищаться и увлекаться, быстро засыпать
и просыпаться в радужном настроении.
Когда-то... Так ли уж все далеко? Так ли далек тот студент, который
увлекся Каракумами и уехал в Туркмению, не слушая ничьих возражений и не
жалея о заманчивой работе, предложенной в институте?
После Ленинграда ему было непривычно бунтующее солнце; тяжелыми золотыми
слитками оно лежало в широких ладонях листьев катальпы, дробилось на
мелкую монету в говорливой арычной воде. Ему было в диковинку неистовое
цветение джиды. Подрагивая на ветру узкими острыми листьями, точно
язычками серебристо-сизого пламени, она издавала такой сильный и приторный
аромат, что, казалось, рядом распахнула окна и двери большая кондитерская.
Но было жарко, и кондитерских изделий не хотелось. Хотелось прохлады.
Главным было не это. В конце концов он освоился с жарой, перестал
шарахаться от фаланг, заползающих вечером "на огонек", от скорпионов и
прочей нечисти. Он познакомился с пустыней и убедился, что она не так уж
пустынна и не так страшна, как о ней говорили. По крайней мере было бы
очень несправедливо писать у ее входа: "Оставь надежду всяк сюда входящий".
Главным оказалось то, что друзья ошиблись. Они утверждали: человеку,
изучающему труды Резерфорда и Нильса Бора, нечего делать в Каракумах, что
физик и геолог - специальности совершенно различные. Друзья, конечно,
хотели ему добра, но судили поверхностно и потому ошиблись.
Физику он изучал теоретически, геологию больше постигал на практике. И они
нисколько не мешали одна другой. Скорее, наоборот: именно на их стыке,
сдобренном старой легендой, родилась гипотеза, настолько неожиданная и
смелая, что ее сочли досужей фантазией, ребячеством. Да и сам он сначала
не очень поверил и порой посматривал на свое детище как бы со стороны,
внимательно и настороженно: не окажется ли оно двойником тех мифических
морских дев и дракончиков, чучела которых в прошлом столетии ловкие
шарлатаны фабриковали из частей обезьян, рыб, летучих мышей и других
животных.
А сейчас он верит? Есть у него основания утверждать, а не предполагать?
Игорь Петрович пошевелился, открыл глаза. Тысячеглазым Аргусом смотрело на
землю ночное небо. Кого стережешь, мрачный великан? Какие тайны тебе
поручены? Ничего ты не устережешь! Твои сокровища будут найдены и отданы
людям, слышишь, Аргус?
Или, может быть, ты не Аргус, а Харут? Все равно, как бы ты там ни
назывался, а песенка твоя спета. Ты не открыл тайну первый раз не потому,
что я был слаб. Тебе помогли те харуты, те пожиратели человеческих душ и
сердец, которые напали на нашу страну. Нужно было сначала победить их, и я
пошел на фронт.
Мог бы не пойти. У меня уже тогда была стенокардия, и меня не брали в
армию. Но я пошел и бил харутов, и мы победили их. А теперь пришел
победить тебя.
Ты усмехаешься? Ты намекаешь на то, что я потерпел фиаско и второй раз? Но
ведь и второй раз тебе тоже помогли. Зря усмехаешься, старина. В третий
раз я тебя доканаю, сорок восьмой год не повторится.
- Сорок восьмой не повторится, - сказал Игорь Петрович вслух.
Эта фраза словно пробила брешь в ночи, брешь сквозь время. Было ощущение,
будто открыли чердачное окно, и солнце, осветив сваленный на чердаке хлам,
заставило подумать, что это - не совсем хлам, что многое здесь полезно и
нужно.
Игорь Петрович увидел себя в лаборатории помолодевшим на двадцать лет и
расстроенным неудачей: черный песок пустыни так и не удалось найти.
Пустыня упорно хранила свои клады.
Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за
полночь в лаборатории.
Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей
неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой.
Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал
исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны
во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не
очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую
формальность.
А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и
подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации
самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов.
Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость
дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и
высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь
экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо
было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой
стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел
делать.
"Тайна пустыни, - думал он. - А может быть, никакой тайны нет и вообще
никогда не было? Очень просто, слово "черный" ассоциируется со словом
"злой", и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы - значит злые
пески. Вот и все".
Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый
коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз
превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых,
выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек,
тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы
перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами
радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте
древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика
не было ничего.
Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет,
хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые
отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного
свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи?
Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался
объяснить свечение простыми зарницами.
Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который
бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов.
"Трава здесь, сынок, волшебная, - шутливо ответил на его вопрос чабан,
приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. -
За одно лето овцы вдвое набирают в весе".
Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик
ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет,
чтобы на него смотрели, как на дивану - одержимого. Игорю Петровичу это
было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом,
намеки на научную нечистоплотность.
Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и
безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим
словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек.
Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208.
Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво
свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и
элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208.
Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые
непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо
поздравляли Игоря Петровича с успехом, жали ему руки, предрекали большую
славу. Как будто он ради славы отстаивал свою гипотезу!
Они были искренни - в этом он не мог ошибиться, несмотря на свою
недоверчивость к громким словам и слишком дружеской откровенности. Они не
кривили душой, поздравляя его. Из каких же соображений потом отреклись от
своего мнения? Никто не спорит: минерал, который он пытался найти, обычно
встречается в пегматитовых жилах и гидротермальных месторождениях. Ни тех,
ни других в Каракумах не обнаружено. Но ведь факт оставался фактом:
свинец-208 в Каракумах был, а следовательно...
Он был уверен, что найдет. И нашел бы еще тогда, не случись
непредвиденного. Оно подкралось к институту мрачной закрытой машиной,
которую в просторечье метко называют "черным вороном". Оно чугунно и
уверенно простучало по коридору каблуками сапог. Оно вошло в лабораторию в
виде двух человек в форме. "Вы Самарин?" - спросил один. Несколько
удивленный ночным визитом, он подтвердил, что да, он. "Игорь Петрович?" -
уточнил второй. Он подтвердил и это. Тогда первый казенно, без интонаций
сказал: "Одевайтесь. Вот санкция прокурора на ваш арест".
Все это было дико и непонятно. Первое время он ругался и требовал. Потом
просил. Потом замолчал. Но внутри осталась какая-то точка, словно
сконцентрировавшая в себе события последних дней, недель, месяцев, - черт
его знает, сколько времени прошло с тех пор, как мир замкнулся в каменную
коробку! Она непрерывно дрожала, эта точка, она походила на сжатую до
отказа пружину, готовую каждую секунду с визгом развернуться. И еще
осталось хмурое любопытство: что же дальше?
Он отвечал на вопросы человека с малиновыми петлицами, сидя под режущим
светом трехсотсвечовой лампы. Вопросов было много - дружелюбные,
вкрадчивые, подсказывающие ответ, откровенно грубые. Они вились, словно
туча злых весенних москитов, и жалили, жалили, жалили...
Он отвечал обдуманно и детально. Иногда не отвечал. Это было не упрямство,
это была расчетливая, холодная ярость. Он жгуче ненавидел в тот момент,
сам не зная кого: следователя, товарищей, жену ли. Впрочем, о ней он не
вспоминал - санкция прокурора явилась той последней соломинкой, которая
ломает спину верблюда. Он вычеркнул ее из своей жизни. Она превратилась в
абстракцию, имеющую название, но не имеющую форм. Она стала такой же
далекой и ненужной, как та фиолетовая туманность в "мече" Ориона, которая
так нравилась ей бунтующим взрывом материи. Она...
- Хватит! - горько сказал Игорь Петрович и перевернулся вниз лицом.-
Хватит! К черту!..
Начиналось такое, о чем лучше было не вспоминать.
Глава четвертая. Мираж
Мергенов проснулся с неприятным ощущением, что на него кто-то смотрит.
Был серый час между ночью и утром. Бледнели звезды, тянуло зябким холодком
рассвета. На фоне белесого неба ясно вырисовывался силуэт гигантской овцы.
Это была до ужаса несуразная овца. Толстая, неуклюжая, она присела,
по-собачьи, на задние ноги и медленно двигала выдававшейся вперед зубастой
нижней челюстью. По ее гладкой - без шерсти - коже, усыпанной жабьими
бородавками, время от времени прокатывались судорожные волны.
Мергенов видел животное очень ясно. Ему даже казалось, что он слышит
тяжелое дыхание этого монстра и ощущает исходящий от него затхлый запах.
Вот овца неуклюже подняла переднюю ногу, искривленную, словно вывернутую
из плечевого сустава, потерла морду. И Мергенову бросились в глаза три
широко расставленных пальца, заканчивающиеся острыми копытцами.
- Игорь Петрович! - сиплым шепотом позвал Мергенов, не отрывая взгляда от
диковинной овцы и пытаясь онемевшей рукой нащупать ружье.
Игорь Петрович ответил длинным непонятным шипением. Мергенов повернул
голову и увидел... дракона. Тот смотрел немигающими фосфорными глазами,
испускал затхлый запах склепа и шипел. На его тупой морде шевелились
чешуйки; два коротких треугольных рога венчали плоскую голову.
Это было уже выше человеческих сил. Нервы Мергенова не выдержали. Он
сдавленно, как пойманный шакалом заяц, пискнул и вскочил на ноги.
- А?.. Что? - спросил проснувшийся Игорь Петрович.
- Дра... Дракон!..
- Какой дракон?
- Вон он! Вон бежит!
Руки Мергенова прыгали, он никак не мог отвести предохранитель ружья.
Игорь Петрович посмотрел, сладко зевнул и сказал:
- Ничего особенного. Обыкновенная рогатая гадюка. Стоило ли панику
поднимать... Да положите вы ружье, аллаха ради, а то еще в меня пальнете!
Только теперь Мергенов осознал, что это и в самом деле была обыкновенная
змея с маленькими конусообразными выступами на голове. Видимо, она
проползла совсем рядом с его лицом. Спросонья он не мог правильно оценить
расстояние и принял ее за громадное чудище! А овца?
Он посмотрел по сторонам, но овцы не было нигде. Приснилась, что ли? Ведь
сидела же вон там, где раскинулись два бархана! Не могла же часть сна
исчезнуть с пробуждением, а часть остаться? Барханы-то существуют!
И тут Мергенов заметил, что не рассветает, а становится темнее. Чем-то
тревожным и враждебным веял рассветный ветер, и страх шевелился в сердце.
- Игорь Петрович, почему темнеет? - спросил Мергенов, прислушиваясь к
своему голосу, как к чужому. - Должно рассветать...
Лениво, с явным нежеланием Игорь Петрович ответил:
- Ложный рассвет... Довольно заурядное явление в этих широтах. Сейчас
начнется рассвет настоящий... Ага! Вот это уже любопытно! Видите?
На востоке, почти у самого горизонта, где ниже умирающих светлячков звезд
уверенно и ровно горела Венера, плясало легкое желто-зеленое зарево. Оно
то разгоралось ярче, то бледнело, то играло оттенками красок, и темные
полосы время от времени перечеркивали его.
- Прямо полярное сияние в пустыне! - удивился Игорь Петрович. - Вам не
знакомо сие феноменальное явление?
- Н-нет, - сказал Мергенов, - не знакомо...
- А запах чувствуете?
Запах был необычный. Пахло как фиалками после дождя. И еще чем-то
раздражающим, вроде эфира или нашатырного спирта.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг