нужно... Хотя, боюсь, получится у меня несуразно и не на вопрос.
- Говорите.
- Видите ли, когда-то, до жизнетрясения, так сказать, довелось мне
познакомиться с неким провинциальным присяжным поверенным: помятый
воротничок, жена, дети, засмальцованный фрак,- но поверх расползающегося
портфеля - ввинченная металлическими винтами гладкая сцепка посеребренных
букв: "Глаголом жги сердца людей". Вот. Если вам не ясно, то я
постараюсь...
- Ясно.
- Конечно,- продолжал спутник, быстря слова,- конечно, присяжный
поверенный давно рассосался, с ним и все прилежащее, но вот портфель его с
"Глаголом жги" на винтиках уцелел. По крайней мере, мне кажется, что раз
или два я с ним встречался. Правда, окончательно опознать не удалось:
поверх оба раза - груды бумаги, папок, но было что-то в выражении
расползающихся углов... одним словом, сразу ударило: он.
- Странный вы человек,- не мог я не улыбнуться,- но досказывайте. Где
же происходили эти ваши таинственные встречи со старым портфелем?
- Последний раз, представьте, совсем недавно. В кабинете одного из
видных редакторов. Рядом с красным карандашом и блокнотом. Да-да. Чему вы
смеетесь?
Но через секунду он и сам хохотал, по-детски кривя рот и дергая
бровями. Хмурые прохожие обходили нас стороной. Я огляделся: какой-то
полузнакомый перекресток; внимательные каменные слухи церковной
колоколенки; блеклая трава, протискивающаяся меж булыжин; где-то в стороне,
за низкими шеренгами домов, под надвинутой сурдиной - гудящие струны
города.
Мы не сговаривались. Беседа сама вела нас в тишину и безлюдье окраин.
Первым к словам вернулся я:
- Значит, вы бывали там, возле блокнотов. И ваши темы тоже?
- Да.
- Результат?
- Возвры.
- То есть?
- Так... В углышках всех моих рукописей они проставили: © и "Возвр.".
Целая коллекция "Возвр.".
- Вы говорите так, как если б нарочно собирали их...
- Видите ли, вначале, конечно, нет. Потом почти что так. Меня стало
интересовать не "Примут или не примут?" - а то, как не примут. Эти люди,
овладевшие портфелем бедного провинциального ходатая, с их манерой
говорить, назначать и переназначать срок, аргументировать, помечать
карандашом на полях, снисходительно миросозерцать, кланяться телефонной
трубке и щуриться на просителя, поправляя пенсне, которое у них,- ей-богу,
правда,- не меняя стекол, то близоручит, то дальнозорчит, в соответствии с
величиной имени или степенью безымянности собеседника,- эти люди постепенно
превратились для меня в тему. После этого, вы понимаете, встречи с ними
получили для меня чисто практический смысл. Ведь пока я не уясню себе темы
до конца, не познаю ее стимула, не изучу, сколько могу и умею, я не
успокаиваюсь. Никогда. Да, редакторам придется еще иметь дело, по долгу
службы, с моими рукописями, а заодно и глазами: пока я не запрячу их себе
под ресницы.
Надо вам знать, что, приехав в Москву (это было лет шесть тому), я
прямехонько ткнулся в гигантскую и крутую спину революции. На растерявших
свои кирпичи стенах - размашистый росчерк снарядов и оползающие плакатные
краски... Заколоченные подъезды. И помню: на пути в первую же редакцию,
куда я зашагал, на одном из отдаленных бульваров этакая (на всю жизнь ее
запомнил) выразительная скамья - спинка обморочно запрокинута, а одна из
схваченных судорогой ножек пренепристойно кверху. Я предложил им сборник
рассказов. Заглавие, говорите вы? Очень простое: "Рассказы для
зачеркнутых".
- Что же редактор?
- С коротким "не подойдет" отодвинул, даже не глянув под заглавие. В
другом месте моя пачка ушла от меня по входящим и вернулась по исходящим. В
третьем... но это скучно. Помню, было и так - поверх рукописи карандашом:
"Психологятина". Только один раз я наткнулся на своего рода пристальность.
Полистав рукопись, человек за редакторским столом оглядел меня графитными
остро очиненными зрачками и, постукивая карандашом о стол: "А сами-то вы из
зачеркнутых или из зачеркивающих?" Признаюсь, я не ожидал такого вопроса и
отвечал ужасно глупо: "Не знаю". Человек придвинул мне мою рукопись - и:
"Вам бы следовало как-нибудь - стороной, что ли,- выведать про это, и
поскорее, не правда ли?" Облившись румянцем, я поднялся, но редактор
остановил меня движением ладони: "Минуточку. У вас есть перо. Но надо его
вдеть в ручку, а ручку в руку. Рассказы ваши, ну, как бы сказать,-
преждевременны. Спрячьте их - пусть ждут. Но человек, умеющий зачеркивать,
нам, пожалуй, подойдет. Вы не пробовали в критическом жанре - какая-нибудь
там переоценка переоценок, вы сами понимаете? Попробуйте. Буду ждать".
Я вышел, чувствуя себя растерянно и смятенно. В человеке, оставшемся
там, позади, за дверью, было что-то запутывающее. Помню, всю ночь я
проворочался, чувствуя под локтями какую-то жесткую сквозь всю нашу жизнь
простланную тему. И перо мое, чуть клюнув чернил: "Animal disputans"6. Это
было заглавие. Дальше следовало... может быть, вам это все неинтересно?
- Говорите.
- Заглавие и, так сказать, запев всей песне я взял из старой, забытой
книги датского юмориста Гольдберга. В книге этой, называющейся, кажется,
"Nicolai Klimmi Her subterraneum"7, описываются фантастические приключения
некоего путешественника, попавшего, не помню уж как, внутрь Земли.
Путешественник с изумлением узнает, что внутри планеты, под ее корой, как
внутри герметически закупоренного сосуда, живет некая раса, имеющая свою
герметически закупоренную государственность, быт, культуру и все, что в
таких случаях полагается. Жизнь подземельцев, некогда исполненная войн и
распрей, изолированная от всего, запрятанная под многомильную кору,
постепенно утряслась, гармонизировалась, вошла в русло, затвердела и
обездвижилась. Все вопросы закупоренных раз навсегда решены, все
разграфлено и согласовано. И только в память о давно отшумевших войнах,
рассказывает Николаус Климм,- нет, вы послушайте, как это трогательно,- при
дворах наиболее знатных и богатых магнатов страны содержатся там особым
образом вскармливаемые и воспитываемые animal disputans'ы, спорящие
животные. Собственно, спорить в изолированной стране не о чем, все решено и
предрешено in saecula saeculorum8, но диспутансы, соответствующим образом
дрессированные, взращенные на особом, раздражающем печень и подъязычный
нерв пищевом режиме, искусно стравливаемые, спорят друг с другом до хрипоты
и пены вкруг рта под единодушный смех и веселое улюлюканье... любителей
старины. Я не проводил резких параллелей. Но он, этот прищуренный человек
за редакторским столом, представьте, понял, и сразу - с первых же строк.
- Еще бы. И. больше вы с ним не виделись. Не так ли?
- Нет. Не так. Он даже похвалил: напористо, мол, и заострено, но... и
тут мягко этак, отстукивая карандашиком, стал пенять на себя: старый-де он
работник, а не доугадал. "В прокуроры,- отстукивал хитрец,- вы не годитесь.
Не попробовать ли нам взять какую-нибудь идею, общественную формулу или
классовый тип в подзащитные, так сказать,- у меня не слишком много надежд,
но..." - "Вы думаете,- вспылил я,- я буду защищать любое?" - "Ничуть",-
отвечает, а "Animal disputans" тем временем ползет по столу ко мне обратно:
"Выбор объекта всецело предоставляется вам. Само собой. Пока". Ну, что ж. Я
ушел и через неделю вернулся с новой рукописью. Она называлась: "В защиту
Россинанта".
- Странное заглавие.
- А вот он, мой редактор с прищуром, не удивился. Идея статьи была
чрезвычайно проста. История, писал я, поделила людей на два класса: те, что
над, и те, что под; в седле и под седлом; Дон Кихоты и Россинанты. Дон
Кихоты скачут к своим фантастически прекрасным и фантастически же далеким
целям, прямиком на идею, идеал и цукунфтштаат,- и внимание всех, с
Сервантеса начиная, на них и только на них. Но никому нет дела до
загнанного и захлестанного Россинанта: стальные звезды шпор гуляют по его
закровавившимся бокам, ребра пляшут под затиском колен и подпруги. Пора,
давно пора кляче, везущей на себе историю, услышать хоть что-нибудь, кроме
понуканий. И дальше, постепенно разворачивая тему, я переходил к...
- Ну а ваш редактор? - перебил я.
- Что же. Он не мог иначе. Получая рукопись, я услышал: "Мы увидимся
не скоро. Боюсь, никогда". Я сделал шаг к двери, но за столом отодвинулось
кресло. Я обернулся: он стоял с ладонью, протянутой мне вслед. Мы крепко
пожали друг другу руки, и, знаете, я почувствовал, что этот человек мне - и
через пропасть - близок... ближе иных близких.- Мы, конечно, не встретимся.
И после мало ли у него было таких вот, как я.
На минуту рассказ оборвался. Вокруг наших шагов тянулись какие-то
пустоши и огороды. Вдалеке вдоль насыпи над паровозной трубой длинными
кольцами курчавились стружки белого дыма.
- Есть обычай,- заговорил снова спутник,- душе, проходящей через
мытарства, ставить на окне,- это очень наивно,- блюдце с чистой водой:
чтобы могла омыться и терпеть дальше. Но мне не дано было больше увидеть ни
окна, ни омовенного блюдца. В течение двух лет я не просил ничего у
портфелей. Работы я не бросал, потому что, потому... вот Фабр описывает:
дикие осы, если продырявить им соты, все равно ведь продолжают откладывать
свое; мед вытекает сквозь дыры, а они, глупые, отдают и отдают.
Что ни день, становилось все круче и круче. Вобла и сырой лук, скажу я
вам, дешевы, но не очень питательны. В конце концов погоня за
улепетывающими копейками привела меня к дому, в котором много нумерованных
дверей, а лестницы круты, как жизнь. Один из литературных завов, к которому
мне пришлось обратиться, прося работы, оказался человеком мягким и
обязательным. "С ответственными темами,- сказал он,- повременим; пока - до
более близкого; а вот великих людей, пожалуйста, берите". И с этими словами
он вынул из папки лист: колонка имен - почти все зачеркнуты ("для
зачеркнутых",- мелькнуло в уме). Зав досадливо почесал переносицу: "Экие
ребята, сразу расхватали серию. Но позвольте, позвольте, один тут
запрятался. Вот он, не угодно ли: Бекoн. За вами. Сорок тысяч знаков. Для
широких масс. Дайте-ка, я и его..." И зав потянулся к Бэкону с карандашом,
но я остановил его: "О котором из них писать?" - "То есть как - о котором?
- изумился добряк.- Один Бекoн - о нем и пишите".- "Два".- "Ну, что вы
путаете?" - "Не путаю: Роджер и Фрэнсис". Лицо редактора омрачилось не
более чем на минуту. "Ладно,- махнул он рукой,- два так два. Пишите:
"Братья Бекoны". Шестьдесят тысяч знаков".- "Но, позвольте,- продолжал я
упрямиться,- какие же они братья, когда один на триста лет старше?" Лицо
зава перестало быть добрым; он резко встал и бросил: "Вот вы всегда так.
Хочешь помочь, а они... Так знайте же,- не один и не два,- ни одного". И,
перечеркнув в сердцах великого эмпирика, он хлопнул папкой - и в одну из
дверей. Мне оставалось - в другую.
Нам незачем по всей сороковице. Расскажу еще про одно из мытарств, и
будет. Как-то друзья вооружили меня рекомендательным письмом к одному из
крупных газетных спецов. Мне было пригрезилось, что здесь - на быстром
течении - легче сняться с мели. Газета, от которой неотъемлем был данный
спец, конечно, красная, но спец, я бы сказал, с желтыми подпалинами.
Договорились о ряде фельетонов на сердцевинные, "волнующие", как выражался
мой новый покровитель, темы. "Хорошо б какое-нибудь общее заглавие",-
подсказал он мне. Подумав с минуту, я предложил: "Свояси". Понравилось. Мне
вручили аванс, и я тотчас же принялся за работу. Первый мой фельетон,
написанный, как мне казалось, на волнующую тему, назывался: "Тринадцать
способов раскаяться". Статейка была набросана в виде краткого руководства и
перечисляла все способы, начиная от официального письма в газету до... Но
мой спец долго с укоризной качал головой, когда глаза его доскользили до
этого до. Тон наибольшего благоприятствования уступил место тону
наименьшего доверия. Но аванса я все же возвратить не мог: приходилось
расплачиваться буквами. В конце концов, я увидел под столбцом петита свою
подпись, но только первая треть статьи была моей, дальше шло нечто такое...
Возмущенный, я побежал с газетным листом в редакцию. Выслушав меня, спец
отрезал: "Вы не знаете журнального дела. А я знаю, и потому сработаться мы
можем только так: вы приносите факты и материал (у вас есть глаз, не
отрицаю), а выводы, уж разрешите... мы сами". Ошарашенный, я молчал. Он
понял: кивнув друг другу, мы расстались. Поглядите, ведь это кладбище.
Действительно, цепь воспоминаний привела нас к загородному,
разбросавшему по холмам свои кресты, просторному и беззвучному селению
мертвых.
- Вы не устали?
- Немного.
Через калитку мы вошли внутрь ограды. Дорожка повела сначала прямо,
потом зигзагами меж ветхих и сутулых крестов.
- Присесть, что ли.
- Пожалуй. Вон тут.
Опустились на зеленый еж дерна. Ловец тем расправил длинные ноги и
скользнул глазами по оконечинам крестов:
- Д-да. Если вы пришли к занятому человечеству, делайте свою жизнь и
уходите.
Я, не отвечая, взглянул ему в лицо: усталость еще больше заостряла
резко вычерченные черты. И, будто доворачивая какой-то тугой винт, он
добавил:
- Место б с плацкартой. На всю вечность. И - на самой нижней полке. А
впрочем, чушь.
Левая рука его привычным жестом задвигалась вверх-вниз по борту
пальто.
- Меня сюда вот, к закопанным, не раз уже заносило. Мыслью. Обдумываю
всегда на ногах, на ходу: иной раз шагаешь-шагаешь, и улиц тебе не хватает,
ну, и забредешь сюда, в молчальню. Тут вот в сторожке - видите - по правую
руку, у ворот - мой знакомец, старик сторож. Один раз прелюбопытный случай
он мне рассказал. Такого и не придумаешь. Слышит он, понимаете ли, шум.
Дело перед рассветом. Вслушался - ломом о камень. Звонок в милицию, наряд,-
и все вместе, меж могил, тишком, на звук. Видят - в одном из склепов огонь.
Подходят. Головами в дверь, а там над взломанным гробом с потайным
фонариком в руке спина и движущиеся локти. Навалились, оттащили - и что же
оказывается! В руках у вора щипцы, а в щипцах на длиннющем корне... золотой
зуб. Дантист (своего рода, конечно). "И как повели мы его в район,-
досказывал мне сторож,- всю дорогу зубодер ругался. Уж так и этак. "За
что,- говорит,- рабочего человека с работы снимаете? Сколько я с ним
намучился, и меня же в тюрьму". Ну, и я, знаете - соблазнительно уж очень,-
попробовал развернуть эту штуку в рассказ. Где-то он там у меня валяется
(не помню). Схему я брал такую. Немолодой, почтенный (в своем кругу,
конечно) взломщик. Вот имя забыл - хорошее было имя, а забыл. Ну, все
равно,- скажем, Федос Шпынь. Шпынь работает чисто, положительно, верняком.
Но с годами у него появляется и прогрессирует чрезвычайно неудобная для
вора болезнь: он постепенно теряет слух. Человеку в летах трудно швыряться
профессиями. Шпынь продолжает делать то, что делал. Пальцевая техника не
изменяет ему в самых трудных ситуациях, но слух... Как-то его настигают с
поличным: тюрьма. Шпынь имеет время поразмышлять на тему: "Тяжелая штука
жизнь". Выпускают. Без средств. Пробует найти так называемую честную
работу. Много ли старику нужно? Но не тут-то было: и молодые тысячами без
работы; кому нужен глухой и без квалификации? Приходится опять за свое. И
опять тюрьма. Шпынь - рецидивист. Его ведут в дактилоскопический кабинет и
притискивают к пальцам навощенную дощечку. Когда старика выбрасывает назад,
в жизнь, он чувствует, будто из пальцев у него что-то вынули, выкрали, и
вот без этого что-то, пронумерованного и запрятанного в архив, еще труднее.
Дряхлеющий взломщик не любит (да и не любил никогда) всех этих острослухих.
Он чуждается даже своих: ему кажется, они смеются за его спиной над глухим
простофилей Федосом Шпынем. Дальше у живых красть нельзя, нет; остается
одно - практика среди мертвых. "Эти,- думает Шпынь, растягивая рот в
улыбку,- слышат еще похуже моего". Но и с трупами не так легко, как
кажется: это раньше люди одевали своих покойников в лучшие платья, на
стылые пальцы - перстни и дорогие каменья, на вытянутые ноги - глянцевитые
ботинки. А теперь все это пообеднело, изжадничалось, норовит, ну, право,
сказать стыдно, в одних носках да в молью проеденном платье сунуть человека
в гроб (все равно, мол, под крышку) . "Если так дальше пойдет,- думает иной
раз старый Шпынь, возвращаясь ночью по лужам с пригородного кладбища,- то и
остыть человеку не давши, сами же будут (додумаются-таки люди, додумаются)
золото из бездыханного рта тянуть, и не умеючи, наспех, без правила, им
что. А я без хлеба". И вот однажды выходит Шпынь на работу: постоял на
перекрестке, топыря ладонь у уха - не звонят ли где по покойнику. Не
разберешь; только мутные шорохи и шумы; побродил у вывески с надписью:
"Гроба" - иной раз тут можно напасть на след. Никого. Поплелся к ближайшей
паперти: на ступеньках женщина в черном - вот, заглянул в храм: есть, лежит
меж горящих свещ, и провожающие одеты чисто и с достатком. "Добрый знак,-
думает Шпынь,- только как его угадаешь, что у него там под губами: золотые
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг