длинные очереди слов, проблемы, книжные закладки, терпеливо дожидающиеся
своей пары глаз. Снова глухая ночь - город утишается и оголяет панель.
Одинокий кот, прижав ухо к камню, слышит глухое гуденье проводов, повисших
меж ним и асфальтом.
Еще раз рассвет. На соседнем выступе - в трех метрах от рта-зачирикали
воробьи. Кот глотает слюну и мутными глазами следит за веселыми
чирикальщиками. Воробьи, сорвавшись с выступа, ныряют в воздух.
Свежее утро. Тремя этажами ниже, створами в солнце - окно и оттуда
путающимися клавишами - какая-нибудь метнеровская "Сказка" или, пожалуй,-
так будет лучше - хоральный прелюд Баха: такое величественное и благостное
контрапунктическое звукосочетание. Коту что: ему знакома музыка привязанной
к хвосту сардиночной коробки,- Бах его не волнует,- и катарсиса, вы меня
извините, никак не получается. Тем более что внезапно поднявшийся ветер
захлопывает окно, а с ним и гармонию. Ветер этот, надо вам знать,
приходящий иногда по утрам с моря, начавшись с дуновения, то и дело
переходит в вихрь. Так и сейчас: сначала он ласково гладит слипшуюся
колтуном шерсть кота, затем, наддав лёта, пробует оторвать его от каменной
поперечины. Коту уже нечем бороться: пяля задернутые мутью глаза, он
цепляется слабнущими когтями за каменный руст. Но ветер, размахнувшись
воздухом, подсек ему лапы,- и, выпустив выступ,- коротким швырком - кот
падает вниз. По пути раскачиваемые вихрем провода: на минуту они
подхватывают тело и - от стены к стене - нежно и бережно, как в люльке,
укачивают бродягу, потом - стальные петли раздаются и, высвободив тело,
роняют его вниз, на асфальт. Поверх трупа - автомобильными шинами, а потом
- тележка уборщика,- и тема наша -; сначала на железный скребок, а там и в
мусор" Место, куда выбрасываются сейчас почти все темы, если только они...
темы.
Тот, к кому был обращен рассказ, сняв правую ногу с левой, заложил
левую ногу на правую. Это мало походило на реакцию. Очки на другом конце
скамьи, внимательно фиксировавшие рассказ о коте, резко отдернулись,- и
вскоре на их месте была чья-то другая пара глаз, тотчас же запрятавшаяся
под пеструю обложку книги.
Слушая, я не заметил: пододвигались сумерки. Воздух, захолодав,
качнулся от стен к стенам: задергались листья, над дорожками приподнялась
пыль, и откуда-то - вероятно, с постройки - к нашей скамье пригнало
стружку: проворно кружа по спиралям, стружка, перекатившись через проход
бульвара, остановилась в нескольких шагах от скамьи. И тотчас же я увидел
внимательное лицо ловца тем, повернувшееся в сторону перисто-легкого извива
стружки. Он смотрел на нее, ласково сощурившись.
- Ну, вот, и эта тоже. Ведь если разогнуть ей свивы да хорошенько
вглядеться, и тут не пусто: на новеллу, так, в треть листа,- хватит. И с
заглавием незачем мудрить: "Стружка". Вот. А потом осторожненько - спираль
за спиралью - как-нибудь так: рабочий-столяр, молодой парень, какой-нибудь
там Васька Тянков, что ли. Знает и любит дело. Что ни попадет под топор и
рубанок, сладит споро и крепко, за милую душу. Только на деревне нищо, а
руки зудят по работе, и Васька Тянков за заработками нет-нет да и в город;
отработает и - назад. Туда вместе с Васькой в деревянном ящике со скосом
едут долота, топор и рубанки, а оттуда, так сказать, безбилетно, под долота
запрятавшись, пачки листовок и прокламаций. Одним словом, городские встречи
отнимают сначала досуги, затем и больше. События вслед событиям. Февраль -
июль - октябрь. Партия выходит из подполья, овладевает властью. Столяр
Васька, давно уже превратившийся в товарища Василия, меняет свой ящик с
долотами и подвесным замочком на распертый бумагами кожаный портфель с
стальным защелком. Работы выше макушки: автомобили возят товарища Василия
из заседания в заседание, вокруг стучат машинки и тявкают телефоны:
"Спешно" - "Срочно" - "Безотлагательно". Веки товарища Василия разбухли от
бессонниц, в пальцы врос карандаш: доклады, резолюции, съезд, командировка,
экстренный вызов. Лишь изредка сны - и то робко, и то сквозь муть -
поднимут дымы над низкими избами, зашумят спелой рожью,- и опять отщелк и
защелк портфеля, "слушали - постановили" и карандаш в пальцах.
И вот однажды,- я беру самое обыкновенное, привычное "однажды",-
очередная телефонограмма, не дав доспать, тычет Тянкова ногами в сапоги.
Сунув под локоть портфель, он сбегает по ступенькам вниз. У подъезда гудит
машина. Пнул ногой дверь - и вот тут-то навстречу, подталкиваемая зыбким
утренним ветерком этакая вот легкая, завитая, как женский локон,
благоухающая смолью стружечка. Тянков глазами по сторонам: никого (шофер
возится с покрышкой). Быстро нагнулся: и легкая витуша, отершись спиралью о
пальцы - в портфель. Затем покрышка надвинута, захлопнулась дверца, и
автомобиль - сквозь заседания, от подъездов к подъезду. Доклад, особое
мнение. Еще доклад. Кто-то - цифру к цифре. И Тянков хочет по цифрам
цифрами, привычно отстегнул портфель и пальцами по обрезу дел, но тут -
опять - крохотная, мягким локоном извитая стружечка. И сразу же по суставам
пальцев знакомое, казалось, затесанное жизнью ощущение: меж указательным и
большим - косой выступ рубанка, поверх кисти - шуршащее ласковое скольжение
медленно свивающихся, благоухающих древесиной и смолами стружечных
завитков. Товарищ Василий было руку назад, но поздно: из пальцев - нитями
нервов в мозг - пунктир теплых уколов, в ухе скрипит невидимый станок, под
локтем качается шершавая доска, а пальцы свело знакомым, внезапно
проснувшимся старым плотницким зудом. Ответственный работник Тянков,- вы
понимаете,- пробует пальца к карандашу, но они уже не хотят и требуют
своего. Уже вкруг указательного обручальным кольцом цепкая стружечка, уже
не кисть, вся рука, плечо, тело, стягиваясь и напрягаясь, зовет ту старую,
годами вогнанную в кровь и мускулы, насильно разлученную с телом работу.
Короче: деревенский Васька вновь предъявляет права на бытие; он молчал годы
и годы, мог бы молчать и еще, но крохотная стружечка - и... Э, посмотрите,
да она...
Мы - все, всей скамьей, взглянули вслед протянутому пальцу, стружка,
как если б ей надоело слушать, вдруг, завращав спирали, легко
подталкиваемая ветром, покатила вдоль дорожки. Казалось, ветром свеяло и
рассказ. Но молчание длилось не долее минуты.
- Бог с ней. Мне вот как-то,- продолжал голос задумчиво и будто к
себе,- попалась под ноги обойма. Так - обыкновенная изржавленная дождями
ружейная обойма. Где-то недалеко тут - на бульваре. Вмыло ее в песок,
должно быть, еще в те, знаете, годы, когда разговаривали мы друг с другом
выстрелами. А теперь опять... выставилась. Ну, я ее сразу понял. Сразу.
Ведь что может сказать обойма: пять пуль - одна вслед другой - по пяти
траекториям и в пять целей. Получалась сюжетная схема, вроде андерсеновской
"О пяти горошинах" или наша русская о царевиче и трех стрелах... Я не
виноват, . если пули оказываются современнее идиллических горошин. Итак,
взяв пять жизней, пять новелл в обойму, я попробовал... но вам неинтересно.
Угрюмый собеседник не возражал. Еще минута - и за нашими спинами, гудя
током, протащило по рельсам дребезжащий и охающий трамвай.
- Или вот: если писать об одном из городских самоубийств,- старая, но
не знающая сносу тема,- заглавие вон тут, в двадцати шагах, черным по
белому, только обернуться и переписать.
Тот, кому говорили, и не шевельнулся, но я, оглянувшись, тотчас же
увидел заглавие, действительно - черным по белому, под тремя красными
огнями, на разграфленной, повисшей в воздухе доске.
- Да-да,- уронил остролицый, низко вдруг наклонившись, локтями в
колени,- если бы я захотел когда-нибудь написать об одном из этих, что
горлом в петлю или под перечерк лезвия, я бы назвал рассказ архипрозаично,
по-городскому: "Остановка по требованию". Да. А раз есть правильно
построенное заглавие, то с него, как с крюка шубу, и весь текст. Ведь
заглавие - для меня это первые слова, которые должны вести за собой
последующие, а там и последние. Впрочем, это - как у кого. И вот, говорят,-
продолжал он, вдруг повысив голос и блуждая взглядом по вспыхивающим
навстречу ночи оконным квадратам,- что нет тем, что мы на бестемье,
охотятся за сюжетом чуть ли не с гончими собаками, парфосно, каждую новую
сцепку образов берут облавой, скопом, а между тем от этих проклятых тем,
черт бы их взял, некуда ни спрятаться, ни уйти. Их - как пылин в солнечном
луче или как москитов над болотом - это будет вернее. Темы?! Вы говорите,
их нет. А мне вот ими мозг изгвоздило. И в сне, и в яви, из каждого окна,
из всех глаз, событий, вещей, слов - роями: и каждая, самая махонькая,
норовит жалом. Жалом! А вы говорите...
- Я, собственно, молчу. И думаю: голословие. У нас есть авторы...
- Авторы? - обтёрх бородки нервно дернулся.- Ну, на одну букву вы
перехватили: вторы, подголоски есть. Даже суть. И, знаете, скиньте-ка еще
буквицу: воры. Ведь как сейчас отыскивается тема? Одни за ней по
переставным библиотечным лестничкам - и из-под корешков, ловкие хваты. Но
эти так-сяк. Другие рвут друг у друга из рук; выклянчивают у госзаказчика;
а то и из-под полы - на черной литбирже. Заглядывают - пока не
высюжетится,- во все углы,- только вот в свою голову им не приходит в
голову... заглянуть. Ах, если б по этому вот афишному столбу да красными
аршинными буквами: "Колонный зал. "О несуществовании литературы". О, я б
им...
Голос говорившего вспрыгнул на доминанту вверх. Двое или трое из
прохожих повернули головы в нашу сторону и замедлили шаг. Грузный
собеседник двинул коленями и оторвал спину от скамьи. Лицо его (как раз в
это время из фонарей брызнула яркая электрическая желчь) выражало не то
брезгливость, не то смущение. Но ловец тем уцепился пальцами обеих рук за
плечо и локоть слушателя, как если б и тот был еще не оформленной, но
достойной разработки темой. Тема сделала было попытку выдернуть руку и
пробурчать что-то в воротник, но голос ловца, спрыгнув с высокого фальцета
в низкий извиняющийся шепот, кой-как удерживал отдергивающийся локоть.
- Вы говорите - "голословие". Ничуть: мы, писатели, пишем свои
рассказы, но и историк литературы, во власти которого впустить или не
впустить в историю, открыть или захлопнуть дверь, тоже хочет, понимаете,
хочет рассказать о рассказах. Иначе ему никак. И вот то, .что можно
пересказать десятком слов, удоборассказуемое, протискивается в дверь, ну, а
писания, которые не могут предъявить никакого что, остаются... в ничто. И
вот попробуйте, дорогой мой...
- Я тороплюсь.
- Вот это-то мне и нужно. Попробуйте, говорю я, торопливо, в двух-трех
словах аннотировать смысл, высутить суть, так сказать, любой из современных
литературных нитонисётин; или - итоисётин: как угодно. Ну, излагайте. На
выбор и в трех словах. Жду. Ага, не можете? Ну вот, войдите теперь в
положение будущего историка: ведь он, бедняга, пожалуй, тоже не сможет.
Ловец тем, вдруг утратив интерес к собеседнику, резким движением
отодвинулся вправо. На краю скамьи, сунув палец внутрь полупрочитанной
книги, с внимательно наставленным ухом сидел второй молчаливый свидетель
дискуссии. Он давно уже бросил читать и, очевидно, слушал. Лицо его, снизу
замотанное в шарф, сверху было прикрыто длинной тенью от козырька.
Пестрая обложка, лежавшая на коленях соседа справа, тотчас же
привлекла беспокойные глаза ловца тем.
- Ага. Узнаю: перевод Вудвордова "Bunk". Занятно? Не правда ли?
Козырек утвердительно качнул тенью.
- Вот видите,- снова вспыхнул остролицый,- зацепило. Чем? Вы не
читали? Нет? - обернулся он через плечо.- Так вот. Идея: обезвздорить всю
кучу вздоров, из которых жизнь. Фабульная схема: некий писатель, работающий
над романом, обнаружил пропажу персонажа. Выскользнул из-под пера, и все.
Работа стала. Как-то случайно, заглянув на одно из литературных чтений,
изумленный писатель сталкивается там нос к носу с своим персонажем. Тот
было за порог, но писатель - кажется, так - схватил его уже за плечо и
локоть - вот так - и: "Послушайте, говоря между нами, ведь вы же не
человек, а..." В результате оба решают в дальнейшем не портить друг друга и
всецело отдаться общему делу: роману. Автор знакомит героя с нужным для
развития интриги лицом. Лицо, в свою очередь, с одной очаровательной
женщиной, в которую персонаж незамедлительно по уши и до тла. И дальнейшие
главы сочиняемого в романе романа тотчас же начинают расползаться и косить,
как строки на листе, выскочившем из зажима пишущей машинки. Автор, не
получая материала от персонажа, всецело занятого любовью, требует разрыва с
женщиной. Персонаж уклоняется, оттягивает время. Наконец выведенный из себя
автор требует (разговор происходит по телефону) немедленного подчинения
перу, угрожая, в случае, если... но персонаж - просто-напросто вешает
трубку. Конец.
В течение десятка секунд ловец тем с озорной, почти детской улыбкою
оглядывал нас всех. Потом - поперек лба морщина и бородка закоряжилась в
пальцах.
- Нет, не конец, неправильное разрешение. Мимо точки. Я бы так...
Гм... позвольте-позвольте. Ну, да: без всяких телефонов, лицом к лицу.
Автор требует - персонаж отказывается. Слово за слово - вызов. Дерутся.
Персонаж убивает автора. Да-да, не иначе. Тогда она, та, которой тщетно
добивался псевдочеловек, узнав, что дуэль была из-за нее, приходит к нему
сама. Но теперь человек-персонаж не может ни любить, ни не любить и вообще
ничего не может: без автора он ничто, ноль. Punktum5. Такой конец - мне
кажется - дал бы большее приближение. Хотя...
Говоривший резко оборвал, как-то вдруг сразу захлопнулся в себя и, не
глядя ни на кого, поднялся и зашагал вдоль аллеи. Тут произошло нечто еще
менее ожиданное: собеседник его, казалось искавший случая отделаться от
фантастического прожектера, тотчас же, как привязанный, вскинул плечи и
покорно поплелся вслед.
Середина скамьи опустела. Сидевший у края человек задумчиво листал
последние страницы своей книги, очевидно проверяя только что слышанное.
Затем взглянул на меня. Вероятно, мы бы заговорили. Но в это время между им
и мною на опроставшееся место присела женщина. Сперва она напудрила нос,
потом попросила папироску. И я, и человек с ртом, замотанным в шарф,
вспомнили, что наступает час, когда говорить о литературе на Тверском
бульваре не принято. Кивнув друг другу, мы разошлись: я - налево, он -
направо.
3
Вторая встреча с ловцом тем произошла столь же нежданно. В двух шагах
от моего дома, локоть о локоть. Он шел в рассеянии и недоуменно поднял
глаза, почувствовав нарочное прикосновение руки.
- Вы, вероятно, обознались или...
- Нет. Я остановил вас, чтоб предложить себя в персонажи. Или вы таких
вот, как я, не берете? Тогда прошу извинить.
Смущенно улыбаясь, он оглядывал меня, лишь полуузнавая. Я напомнил:
скамья бульвара - двоящийся конец романа - череда тем. Вдруг он радостно
закивал и, схватив мою руку, дружески потряс ее. Я привык: люди, живущие
мимо вещей, в обступях формул и фантазмов, чуждые житейским постепенностям,
сдружаются и раздружаются сразу и полно.
- Меня интересует,- сменил я шутку серьезом, когда мы зашагали рядом,
как старые знакомые, направляясь не помню куда, вернее всего, никуда не
направляясь,- ваше обвинение в бестемье. Кто или что на скамье подсудимых:
один современный литературный день или...
Он улыбнулся:
- На скамье, и притом, помнится, самой обыкновенной, скамье бульвара
сидели вы да я: я говорил - вы слушали, И все сводилось к констатированию,
не к обвинению. Притом "современный литературный день", как вы его
называете, ни в чем или почти ни в чем не виноват.
- Но тогда я не понимаю...
- Не виноват.- повторил упрямо спутник,- потому что... Да, кстати, в
одном старом английском журнале мне как-то попалась карикатура: о девочке и
дилижансе. Понимаете, на первой картинке девочка с корзиной в руках догнала
укатывающий дилижанс; но для того, чтобы забраться на высокую подножку, ей
нужно поставить корзину наземь; взобравшись на ступеньку, девочка
поворачивается к корзине, но дилижанс успел уже отъехать; тогда - как это
вы видите на второй картинке - бедняжка, спрыгнув, бежит к своей корзине и
с нею вместе вдогонку за грузным и медлительным дилижансом. Она снова
нагоняет ступеньку и на этот раз первой устраивает на ней свою корзину; но
пока она это проделывает, дилижанс наддал ходу, а девочка - третья, и
последняя, картинка - измученная и запыхавшаяся, сев на дороге, горько
плачет. Я хочу сказать: литературный дилижанс не ждет, и поэтому с его
поэзией в теперешних условиях - никак не овладеть ускользающей ступенькою:
впрыгнет в литературу сам поэт,- глядь, а поэзия-то осталась позади, вне
литературы; дотянулась до ступеньки, до художественного уровня поэзия,-
глядь, сам поэт, выключенником и отщепенцем, в абсолютном вне. Вы, конечно,
не согласны.
- Да, вряд ли я согласен. Но встреча с вами мне нужна не для того,
чтобы опровергать, а для того, чтобы спрашивать. Скажите, что вы думаете о
том времени, когда в дилижансе вам еще и лошадей-то не запрягали?.. Ну,
одним словом, о прежней, дореволюционной поэзии?
Он равнодушно повел плечом:
- Я никогда не думаю назад, только вперед. Но если вам это почему-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг