Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Книжная закладка
1
Совсем недавно, во время пересмотра старых, затиснутых в шпагат
рукописей и книг, она снова попала мне под пальцы: плоское, изыгленное
узорами тело в блекло-голубом шелку, со свесившимся двуклиньем шлейфом. Мы
давно не встречались: я и моя книжная закладка. События недавних лет были
слишком некнижны и увели меня далеко от шкафов, набитых гербаризованными
смыслами,- я бросил закладку где-то меж недочитанных строк и вскоре забыл и
о прикосновениях ее скользкого шелка, и о тонком аромате книжных красок,
исходящем из покорно впластанного в буквы мягкого и гибкого тела, забыл и о
том... где я ее забыл. Так дальнее плаванье разлучает моряков с их женами.
Правда, в пути нет-нет да попадались книги: сначала редко - потом чаще
и чаще; но они не нуждались в закладках. Это были кой-как вклеенные в криво
срезанную обложку расползающиеся листы; по шершавой и грязной бумаге, ломая
шеренги строк, торопились серые - солдатского сукна - буквы; от них разило
горелым маслом и клеем. С этими простоволосыми, грубо сработанными пачками
не церемонились: сунув палец меж слипающихся листов, им отрывали страницы
от страниц, чтоб тотчас же быстро залистать, нетерпеливо дергая за
иззубленные, рваные поля. Тексты расходовались сразу, без медитаций и
дегустаторства: и книги, и патронные двуколки нужны были лишь для подвоза
слов и патронов. Той, с шелковым шлейфом, незачем было тут путаться.
А затем опять: бортом о берег и сходней вниз. Библиотечные лесенки,
обыскивающие корешки. Статика титул-блаттов. Тишина и зеленые колпачки
читален. Страницы, трущиеся о страницы. И наконец она: такая же, как и
раньше, до,- только вот шелк еще блеклее, да въигленный узор затушевало
пылью.
Я высвободил ее из-под бумажной кипы и прямо против глаз - на край
стола: вид у книжной закладки был обиженный и слегка брюзгливый. Но я
улыбался ей сколько мог гостеприимно и ласково: ведь все-таки подумать,
сколько мы с ней когда-то пространствовали - из смыслов в смыслы, из одних
книжных листов в другие. И потянулось сквозь память чередой: трудное
восхождение с уступа на уступ Спинозовой "Этики",- чуть ли не после каждой
страницы я оставлял ее одну, затиснутую меж метафизических пластов;
прерывистое дыхание "Vita nuova"4, где у переходов из фрагмента в фрагмент
терпеливой закладке не раз приходилось дожидаться, пока волнение,
отнимающее книгу у рук, утишившись, позволит снова вернуться в слова. Я не
мог не вспомнить и... но все это касается лишь нас двоих - меня и закладки:
обрываю.
Тем более что практически важно,- поскольку всякая встреча обязует,-
за подаренное прошлое отплатить хоть каким-нибудь будущим. Конкретнее: надо
было, не откладывая мою старую знакомую в долгий ящик, включить ее в мое
ближайшее очередное чтение, предложить гостье вместо череды воспоминаний
очередную пачку книг.
Я пересмотрел их: нет, эти не годились - без логических цезур, без
крутых поворотов мысли, требующих оглядки и роздыха, зовущих на помощь
книжную закладку. Я пустил глаза вдоль свежеоттиснутых заглавий: среди этой
путаницы скудных измыслов негде было остановиться. Моей четырехуглой гостье
не отыскивалось угла.
Я отвел глаза от книжной полки и попробовал вспомнить: сквозь память
прогрохотали литературные порожняки последних лет. Книжной закладке и здесь
не виделось места. Чуть раздраженный, я сперва - от стены к стене, потом -
кистями в рукава пальто: моя обычная предвечерняя прогулка.
2
Квартирую я на перегибе Арбата, наискосок от Николы Явленного, так что
до бульваров мне пара сотен шагов: сначала отгороженная спинами зевак
витрина комиссионного магазина, потом тротуар,- мимо окон и вывесок прямо в
площадь. И в этот раз нелепая привычка, казалось бы, давно забытых голодных
лет остановила меня у окна съестной лавки: вот они - за мутью стекла -
беззащитные, с мертвой жеманностью выставившиеся из промасленной бумаги
пупырчатые цыплячьи лапки.
Отдернув глаза, по асфальтовой дороге через многоугольник площади - на
Никитский; еще одна площадь, опять убитый песок бульвара - и я стал искать
свободного места на которой-нибудь из скамей. Одна из них. с запрокинутой
назад спинкой, на приземистых железных гнутышах, опростала край. Я сел,
плечом в чье-то плечо, и собирался додумывать начатое еще у себя, меж книг
и закладки. Но тут на скамье кто-то уже думал - и притом вслух: это был
второй справа; повернувшись к человеку, сидевшему меж им и мною, незнакомец
продолжал досказывать. Скосив глаза в сторону говорившего, я зацепил
взглядом лишь ерзающие по отстегнутому борту пальто, как по грифу
виолончели, выгибающиеся в ритм словам пальцы (остальное заслонялось
высокой и плотной фигурой человека, к которому обращались).
- Или вот еще. У меня это называется "Взбесившаяся башня". Гигантской
четырехлапой Эйфелевой башне, поднявшей свою стальную голову над людскими
гомонами Парижа, надоело, понимаете, надоело терпеть и слушать сутолочную,
спутавшуюся улицами, ссыпанную из лязгов, огней и криков жизнь. Сами же
бестолочные существа, копошащиеся у подножий башни, вселили под ее
прорвавшее облака острое темя вибрации и эфирные сигналы планеты.
Пространство, раз завибрировав в иглистом мозгу, потекло по стальным
мускульным сплетениям вниз, заземлилось, и башня, оторвав свои железные
ступни от фундамента, качнулась и пошла. Это было, ну, скажем, перед утром,
когда люди спят под своими кровлями, а площадь Инвалидов, Марсово поле,
близлежащие улицы и набережная безлюдны. Трехсотметровая громада, с трудом
разминая отекшие стальные лапы, грохочет по чугунному выгибу моста, огибает
унылые камни Трокадеро и по улице Иена - к Булонскому лесу: тут в узкой
канаве из домов башне тесно и неудобно, раз или два она задела о спящие
стены, дома кракнули и рассыпались кирпичиками, будя ближайшие кварталы.
Башня, не столько испуганная, сколько оконфуженная своей неловкостью,
поворачивает в соседнюю улицу. Но тут, в узком спае домов, ей никак. Тем
временем чутко спящий Париж пробуждается: ночной туман исполосовало огнями
прожекторов, слышатся тревожные гудки, а сверху в воздухе уже гудят моторы.
Тогда башня, подняв свои плоские слоновьи пятки, вспрыгивает на крыши
домов; ребра кровель хрустят под тяжким бегом Эйфелева чудища; множа
катастрофы, через минуту оно уже достигло опушки Булонского леса и,
расчищая ударами стали широкую просеку, продолжает исход.
Тем временем начинает светать. Трехмиллионный Париж, разбуженный
паникой, забил все вокзалы, весть о взбесившейся башне колотится о
типографские станки, скользит по проводам и прыгает из ушей в уши. Солнце,
показавшись над горизонтом, дает возможность парижанам, повернув голову под
привычным углом к привычному месту, где всегда привычно высилась оконечина
башни, увидеть непривычно пустой воздух - и только. Вначале это еще
усугубляет волнение. То той, то этой паре глаз мнится гигантский остов, то
приближающийся вброд по выгибам Сены, то грозящий спрыгнуть на город с
Монмартра,- но вскоре и утренний туман, и лживые сенсации рассеиваются, и
миллионы сангвиников, отреагировав на катастрофу, стуча кулаками о манишки,
роясь глазами в газетных листах, возмущаются, требуют реванша и
преследования беглянки. Американцы из отелей на площади Монсо уже щелкают
"Кодаками", фотографируя вдавленные в трупы и обломки следы стального
гиганта, а поэт из Сен-Селестен, добравшись пешком (все же десять су
экономии) до развороченного пустого подножья, задумчиво покусывает
карандаш, соображая, что лучше подойдет к ситуации: александрийский стих
или зигзаги верлибра.
А башня, мерно качаясь и гудя в ветрах, отливая блеском металлических
лат,- вперед и вперед; но мягкая розрыхль земли замедляет шаги. Притом у
беглянки ясное откуда, но смутное куда: случай ведет ее к северо-западу, до
упора в море. Стальная громадина поворачивает назад,- что это? - она уже в
полукольце из пушечных жерл. Бризантные снаряды пробуют преградить ей путь;
гудящая под их ударами сталь прорывает первое кольцо и, расшвыряв пушки,
устремляется на север: навстречу грозные крепостные валы Антверпена.
Грохочут батареи: сталью о сталь. Растревоженная ударами, качаясь
искромсанными спаями, башня кричит им железным голосом и, сломав путь,
поворачивает на юго-восток. Она, как дикий зверь, загоняемый бичами в
клетку, готова вернуться и снова врыться ногами в отведенный ей людьми
квадрат. Но в это время с далекого востока она слышит, понимаете ли, еле
внятный эфирный зов: "Сюда, сюда!.." Вы говорите, подвинуться?
Пожалуйста...
Кем-то подсевшим справа говорившего точно сплющило: борт пальто с
застывшими на миг пальцами выставился вперед; вслед ему в поле моего зрения
попал и острый, в обтерханной бородке профиль с дергающимся от слов, точно
от тика, ртом.
- Нам с вами, конечно, ясно, откуда и кто зовет заблудившуюся. Теперь
у нее есть маршрут: по прямой на восток. Восставшая - к восставшим. Провода
испуганно гудят из столиц в столицы: "Взбесившаяся бестия большевизирована"
- "Остановить" - "Позор" - "Не щадя сил" - "Объединиться". Путь уходящей
башне вновь преграждают рядами жерл: и снова под ударами сталью о сталь
четырехлапый колосс поет лязгающим металлическим голосом дикий и грозный
гимн; израненный и исклеванный снарядами, раскачивая иглистым теменем, он
идет и идет навстречу близящемуся сюда; ему уже грезятся красные маки
знамен над огромным - стебли к стеблям - человечьим лугом, чудится гулкая
площадь в охвате из древних иззубленных стен - там станет он железными
пятами в землю и... и расшвыренные армии пятятся, освобождая путь. Под
дипломатическими макушками - беспокойное метание мысли: "Уходит" -
"Выпустили" - "Чрезвычайные меры" - "Как быть..."
И вот преследователи стального гиганта, полурастоптанные его пятами,
пробуют атаковать острый и тонкий шпиль колосса; проиграв бой на земле, они
перебрасывают его в эфир: антенны Парижа, Нью-Йорка, Берлина, Чикаго,
Лондона, Рима, подделывая частоты, кричат отовсюду протяжное: "Сюда,
сюда!.." Они обещают и манят, зазывают и лгут, глушат голоса с востока и
всячески спутывают путь. Башня заколебалась, ей трудно ориентироваться в
зовах, ее стальная голова кружится: проделав какие-то километры к востоку,
она поворачивает по меридиану на юг, снова ломает маршрут на столько-то
градусов и, растерянная и обессилевшая, среди кружения сигналов, сослепу,
бездорожьем, не зная куда и зачем, идет на эфирных тяжах туда, куда ведут.
Уже повсюду злорадное ликование. Население сел и городков, попавших на
линию возврата, временно эвакуируется - на случай встречи со стальными
пятами. В Париже спешно выравнивают развороченную площадь у собора
Инвалидов и выработали церемониал следования укрощенной башни. Но на пути,
у встречи трех границ - вдавленная в скаты гор гладь и глубь Боденского
озера. Проходя над синим зеркалом, побежденная гигантша видит свое
протянувшееся от берега, сквозящее солнцем, опрокинутое шпилем в дно
отражение. Дрожь мерзи сотрясает звонкую сталь,- в последнем пароксизме
гнева, порвав эфирные тяжи, она поднимает свои тяжкие лапы и, вздыбившись,
с альпийских уступов,- вы представляете? - острой макушкой вниз. Вслед -
грохот скатывающихся камней и оторванных скал, потом из ущелий в ущелья -
гулкий переплеск раздавшихся вод,- и над вышедшим из берегов озером
застылые в смертной судороге стальные ступни самоубийцы. Я хотел вам только
так, схему, но, кажется, увлекся и...
И пальцы, точно отыграв рассказ, сбежали по борту пальто вниз и
уползли в карман. Глаза отговорившего тоже, казалось, искали укрытия. Плечо
плотного зашевелилось на моем плече.
- Что ж, если выправить сюжет, может быть... Только тут у вас
несуразица: диаметр Боденского озера - девяносто километров, так что клину
в триста метров из берегов его никак не вывести. И затем...
- И затем: башни не имеют привычки ходить. Не правда ли? - засмеялся
остролицый и откинулся к спинке скамьи; теперь даже борт его пальто
завалился за разделявшую нас грузную фигуру; и голос его, зазвучавший через
минуту снова, казался тихим и невнятным.- Ага. Еще тема. Вон там. Видите?
- Где?
- Прямо против вас. Четвертый этаж. Крайний карниз слева. В полуметре
под окном, под кляксами извести. Ну что?
- Выступ... вижу.
- Сейчас покажу и тему. Держите глазами выступ: тут она, на трех
футах. Не спрыгнуть, не увернуться. Попалась темчишка.
И тот, к кому обращались, и я, и даже пара стекол, вдруг выставившихся
с другого конца скамьи из-за газеты, тотчас же, вовлекаясь в странную чужую
игру, отыскали глазами поперечину, привлекшую внимание остролицего.
Действительно, поверх деревьев бульвара, меж громоздящимися друг над другом
окнами перестраиваемого дома - ряды узких и коротких выступов из отвеса
стены.
- Это, собственно, так, первое слагаемое; второе,- ну, мне все равно,-
скажем, кот, обыкновенный уличный бродячий кот; сумма - вот: загнанный
каким-нибудь случаем - парой камней вдогонку, или, там. голодом, что ли,-
вверх по зигзагам лестницы, наш кот пробирается сквозь брошенную открытую
дверь внутрь чьей-либо квартиры или, пожалуй, конторы, где люди от часу до
часу... да, конторы,- так будет лучше. На кота затопали, гонят - рефлексом
страха его вскидывает на подоконник (окно настежь), оттуда - вниз, на этот
вот выступ: экспозиция готова. Впрочем, не мешало бы,- нам это ничего не
стоит,- дом этак за трубы и повытянуть - четвертый этаж до тридцатого,
сузить улицы, испаутинить воздух проводами, а внизу, по выглянцеванному
шинами асфальту города-гиганта, пустить кружение сотен и тысяч
автомобильных колес и толпы торопящихся - глаза по земле - бизнесменов.
Ну вот: кто исчез, две-три пары глаз, вскинувшихся было на него, назад
- в цифры и счетные костяшки; окно захлопнули; вскоре за окончившими работу
защелкнулись и двери: кот один - на узкой полоске из кирпичей, втиснутых в
вертикаль стены. До верхнего окна близко, но для прыжка нет ни разбега, ни
упора - сюда нельзя: смерть. Прыжок вниз, с выступа на выступ, безнадежен -
далеко и нельзя когтями за камень: смерть. Кот, осторожно разгибая мускулы,
делает шаг вдоль стены: срыв. Ероша шерсть, свесив зеленые щели зрачков, он
видит внизу под дымным воздухом ползающие кляксы; наставив чуткое ухо,
слышит немолкнущий грохот улиц: надо ждать. Мы имеем дело, как я уже
предупреждал, с котом, чуждым всяких сентиментальных мурлыканий, бездомным
бродягой с рваными в боях ушами, с боками, втянутыми голодом, и сердцем,
хорошо обитым о жизнь: герой наш не испуган и не теряет самообладания - у
него отняты все возможности, кроме возможности сна; прекрасно,- прижавшись
покрепче к стене, он закрывает глаза. Тут можно бы дать сновидения кота,
повисшего на тридцатиэтажной высоте, в двух дюймах от смерти. Но давайте
дальше. Вечерняя прохлада, а может быть, и голод, расцепляют ему веки:
снизу кучи огней, неподвижных и движущихся. Хочется размять этак лапы,
выгнуть, понимаете ли, спину: но негде. Расширенные сумерками зрачки
обездвиженного бродяги бродят по стенам: повсюду желтые вставыши окон. Кот,
разумеется, не знает, что за одним из них спорят о политическом устройстве
Европы, каким ему предстоит быть лет через сто, за другим слушают доклад о
модной бостонской религии, за третьим молчат над шахматными клеточками, за
четвертым... но коту все это (открой я ему это даже при помощи того или
иного беллетристического трюка), все это, повторяю, ни к чему: под лапами -
каменная ступенька, и куда с нее ни ступи, вверх - вниз: смерть. Хитрый кот
опять пробует спрятаться под веки, в сны, но предполуночный холод
пробирается к нему под всклоченный мех, стягивает кожу и не дает уснуть.
Окна - одно за другим - гаснут. Сверху - сначала редкая раздробь капель,
вслед - холодные захлесты ливня: мокрый камень хочет выскользнуть из-под
лап, кот влипает издрогшим телом в стену и кричит, но ливень разгрохотался
о скаты кровель и со звоном рушится по желобам: крик бедняги еле доходит до
его же собственных ушей. И -вскоре оба смолкают - и ливень и кот. Последние
окна в нижних этажах гаснут. На вызеркаленных кровлях - розовые рефлексы
зари.
И опять солнце, выкатившись в лазурь, тянет за собой день. Подымаются
шторы. Снизу, из каменной ямы - гудки, цок, лязг и гул толпы. Вот прохожий,
вскинув случайно голову, видит черную точку где-то там, вверху, чуть ли не
под кровлей; он щурится сквозь свои стекла: "Что бы это?" - но минутная
стрелка толкает прохожего дальше. Полдень. Двое детишек, уцепившись справа
и слева за сухие пальцы гувернантки, вышли на прогулку; развесив рты, шарят
глазами по проводам, стенам и карнизам: "Что это, миссис?" - "Смотрите под
ноги". И человечки учатся у людей смотреть под ноги. Солнце высушило и
слепило в клочья шерсть коту. Голод, свирепея, скрючивает ему кишки. Он
пробует еще раз закричать, но из иссохшего рта вместо голоса - шуршанье.
Жаркое солнце стягивает веки, но тотчас же будят кошмары: свесив голову с
карниза, кот видит: дно улиц, качнувшись, вдруг начинает ползти навстречу
глазам - ближе и ближе; стягивая мускулы, он готов уже спрыгнуть и...
просыпается: асфальтное дно рухнуло вниз, как сорвавшийся лифт, с тридцати
этажей - вниз.
И опять вечер. И опять желтые квадраты окон. И за каждым из них
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг