Сулькин намедни так своего Митьку граблями отходил, что его едва в Старой
Руссе коновалы откачали.
- Так то ж за дело,- встрял приказчик, выставляя на прилавок второй
ящик водки.- Митька ж мачехе проходу не давал.
- Это еще надвое сказать, кто не давал! - азартно возразил разночинец.-
Клавка сама Митьку в койку тащила - приспичило ей пацанчика безусого...
А то ты не знаешь, что она за камелия? Когда Сулькин в прошлом годе на
Ильмень в путину пошел, не ты ли огородами к Клавке шастал?
- Я?! - зыркнул шальными глазами приказчик.- Ах ты, колода ушастая!
Блядин сын! А кого у сулькинской бани под дымволоком застукали?!
Обратно Буян тащился так, словно бричка отяжелела не на два ящика
водки, а по меньшей мере к ней подцепили целый винокуренный завод.
Впрочем, Иван не замечал дороги. Он видел и чувствовал мир по-новому,
но как-то странно - словно ему поведали тайну, а он ее не расслышал.
- Я изучал медицину в Зальцбурге, богословие в Киеве и математику в
Казани,- говорил старик, когда неторопливая бричка сворачивала с большака
на лесную дорогу.- Только это было давно, так что и вспоминать нечего.
Словом, всякого отведал: торговал лесом и писал премудрые статьи,
поворовывал и служил в жандармерии, воевал и проповедовал, трепал лен и
кормил в зверинце мартышек... Сказать по совести, я был единственный, кого
они держали за ровню.- Некитаев беспечно фыркнул.- Не смейся - я был рад
этому. У пламенника должна быть тьма личин: за долгий век он сменяет уйму
мест, и всякий раз ему приходится становиться иным... Становиться иным и
при этом не внушать подозрений.
Кругом стояла тишина, звенящая от редкого лесного звука, словно она
была налажена из тончайшего льда, в отличие от прочего вещества скрытного,
всегда нацеленного мимо взгляда. "Ведь это не глаз видит предметы,-
осенила кадета догадка,- это предметы швыряют мне в глаза свои образы".
- И все же - кто ты? - Иван чувствовал, что спрашивает невпопад, но
молчать, казалось, было бы еще глупее.
- Я тот, кто чтит монастыри и тех, кто туда никогда не заходит,-
вздохнул старик, и Некитаев не понял, сокрушается ли он по поводу его
глупости или по иной причине.- Я говорю обители: не надевай маску печали
на лицо свое и не разыгрывай театр скорби с балаганом в душе. И я же
говорю беззаботному мирянину: брат, будь в удовольствиях прекрасен, как
эллин, но не переходи нигде в свинство. Однако завтра я стану иным - я
нашел тебя, и больше меня здесь ничто не держит.
За поворотом вот-вот должна была показаться ограда кадетского лагеря,
но тут старик внезапно натянул вожжи, и Буян покорно встал, лениво тряхнув
рыжей челкой. Старик пригнул голову, закинул руки на зашеек и снял с себя
золотой кругляшок с ушком, в отверстие которого был продет цветной
шелковый гайтан. Кругляшок был не то литой, не то печатный, с рельефным
солнышком на аверсе и тугощекой мордой льва на тыльной стороне. Старик
протянул амулет Ивану. Кадет подставил ладонь, и кругляшок, ярко сверкнув
в солнечном луче, упал ему в руку. От неожиданности Иван вздрогнул и едва
не выронил подарок - золотое солнце было горячим, словно его подержали в
кипятке, как английскую тарелку.
- Наследуй,- сказал старик,- носи по праву.
- Что же - выходит, я тайному государю родня? - Иван накинул гайтан на
шею и спрятал амулет под рубаху - золотая бляшка, как нагретая солнцем
пляжная галька, легко ожгла ему грудь.
- Наследник - это тот, кто ступает в след предков. Кровь тут ни при
чем.- Старик, глядя в глаза Ивана, дернул из его руки прут.- Ты государь и
есть.
- А наследовать-то что?
- Вестимо, Русь небесную,- удивился старик.- Да ты все ли понял?
- Нет,- смущенно признался Некитаев.- Скажи-ка, а что такое дымволок?
Старик кисло сощурил лицо и вдруг дал кадету решительный подзатыльник.
Иван вскинулся, и глаза его гневно блеснули.
- За что?!
- Лося бьют в осень, а дурака завсегда,- спокойно объяснил старик.- В
банях здешних по-черному топят, а дымволок - окошко, чтобы чад
вытягивать.- С этими словами он неожиданно легко спрыгнул с козел на
землю, стегнул Буяна прутом и пошел от Ивана прочь. В лес. Без оглядки.
Насвистывая в бороду про судьбу "всегда быть в маске" из Кальмана.
4
Бунт воды (за год до Воцарения)
Мерно качаясь в белом, обшитом золотым позументом паланкине, который
несли на плечах выученные особой кошачьей поступи восемь
телохранителей-носильщиков, луноликая фея Ван Цзыдэн, крещенная в далекой
симферопольской церкви Татьяной, погружалась в глубокую воду воспоминаний.
За шифоновым пологом проплывали стены домов Старого города. Юркие турки,
посмуглевшие на Босфоре русские, исконные греки, вездесущие армяне,
левантинцы из Галаты и Перы и прочий стоязыцый народ Нео Рома, завидев
двух рослых гвардейцев, вышагивающих перед паланкином, замолкали и
почтительно сторонились к склонившимся над улицей домам.
Таня вспоминала другое место и другое время, не очень давнее, но все же
из той, прежней жизни, которая теперь казалась оконченной и навсегда
уложенной под стекло,- из жизни тусклых страстей и робких жестов. Она
проводила лето в имении с десятилетним Нестором. Кругом дико цвела земля,
по счастью, еще не переведенная на язык газонной цивилизации.
Тогда, в разгар полупраздной грибной страды, бывший опекун и бывший
уездный предводитель дворянства Легкоступов-старший, уже разменявший
восьмой десяток, но по-прежнему пристрастный к воротничкам-стойкам, не
вылезал с корзиной из леса. Он сделался странен в тот год. Бывало, подолгу
смотрел на деревья и думал. Таня спрашивала: о чем? "О нем,- отвечал
старик, кивая на ближайший ясень.- Я полагаю, он изначальней всех ваших
соображений на его счет". Иногда, вернувшись с ранней прогулки, он говорил
за самоваром дулевской чашке: "Страшное дело - рассвет. С какой прытью
выкатывает из земли солнце! Обычно жизнь ведет себя приличней и выглядит
длиннее".
Однажды старик не вернулся из леса. Его искали две недели - окрестные
мужики с лесниками, вызванный из Петербурга Петруша и отряженные приставом
из уездной управы урядники. Но Легкоступов как в воду канул.
Уже грешили на волков, медведя, болотную пучину... Жена предводителя
извелась и слегла в горячке. А еще через неделю один крестьянин,
скирдовавший на лесной поляне прочахлое сено, приметил у опушки пропащего
предводителя, но тот, углядев косца, стремглав бросился в чащу. Мужик
сходил в деревню, собрал народ, кое-кто прихватил охотничьих барбосов.
Собаки след не взяли, но к вечеру мужики все-таки сыскали в гущине
потаенный шалаш, а внутри -обросшего и обтрепавшегося дворянского
предводителя. Волосы на голове и в бороде его сделались похожи на шерсть
кокоса, брови разрослись и ощетинились, глаза стали по-рысьи желты, а лицо
потемнело. Он отбивался, но его скрутили и силком сволокли в усадьбу
Некитаевых. Предводитель был странен и даже будто не в своем уме. "Зачем
ты сбежал из дома в шалаш?" - недоумевал Петр. "Меня позвал лес",- глухо
говорил предводитель. "Как же он тебя позвал?" - "Он сказал: укореняйся".
Когда его, чумазого, отвели наконец в баню, то, к общему изумлению,
выяснилось, что на старческом теле кожа повсеместно затвердела и местами
словно взбугрилась корой. Одеревеневший предводитель, три недели
питавшийся росой, ягодами и грибами, поначалу всячески норовил улизнуть,
потом приведенный к порядку долго умолял отпустить его обратно в лес, но
ошалевший Петруша велел запереть родителя в чулане, чтобы на заре вместе с
управляющим доставить его в Порховскую больницу. За ту бессонную ночь,
пока предводитель скулил и скребся в чулане, жена его от ужасных
предчувствий потеряла волосы - утром не по возрасту тугая коса ее осталась
лежать на подушке, в то время как хозяйка безумно таращилась у туалетного
столика на свое плешивое отражение.
В больнице Легкоступов-старший прожил два дня, а на третий тихо помер в
отдельной, настрого закрытой для посетителей палате. На вскрытие, помимо
медицинских светил, местными эскулапами были настоятельно приглашены два
маститых петербургских ботаника. Таня хорошо помнила бледное лицо Петруши,
когда тот читал заключение о результатах анатомирования, беспомощно
пестрящее полупонятными флоэмами, ксилемами, паренхимами и камбием, а
проще говоря - растерянное уведомление о том, что покойный находится вне
компетенции медиков и патологоанатомов, ибо целиком и полностью
принадлежит растительному царству. После того как родня предводителя
получила решительный отказ на просьбу о выдаче тела, Таня украдкой прочла
в Петрушином дневнике: "Родители любят/терпят детей не потому, что те
хороши, а в силу их сыновности и дочерности. Равно и наоборот, ибо
папашек-матушек не выбирают. Признаться, порой мне и прежде казалось, что
я зачат от колоды". Что ж, в жизни бывает всякое.
Бывают и такие минуты, когда приличия не имеют никакого значения.
Поэтому Таня взяла перо и дописала: "Твой отец оказался достойнее
прочих хотя бы потому, что остальные не предпринимают ни малейших усилий,
чтобы не смердеть. Надеюсь, он машет тебе из древесного рая листиком". С
тех пор зачатый от колоды Петруша больше не оставлял свою философическую
тетрадь на виду.
Напрочь облысевшая предводительша так никогда и не постигла всей
злейшей нелепицы события - разум ее спасительно сомлел, и она навсегда
отгородилась от мира стеной счастливого непонимания. Впрочем, вдовство ее
длилось недолго - в тот же год перед Рождественским постом она внезапно
отдала Богу душу, сказав напоследок случившейся рядом горничной: "А моя
Марфинька лукум любит, вот",- и с этим воспоминанием о никому не ведомой
сладкоежке Марфиньке испустила финальное облачко пара, так как дело было
на застекленной террасе и уже прихватил округу первый морозец. Несмышленый
Нестор, как было у него заведено, отметил оба известия идиотской улыбкой,
полной плоских зубов и розовых десен. А между тем впору было обзавестись
понятием и чувством.
Потом был другой год. И второй. И, может быть, третий. Она не помнила
точно. Кончалась весна, над озером стоял майский полдень и грел рыбам их
холодную юшку; под неподвижным солнцем млели деревья и травы, а птицы
летали высоко - на самом небе. Тогда (Царица Небесная, она не видела его
вечность!) в усадьбу приехал Иван и с ним - Петр, хлопотливый, как флюгер
под ветром. Петр вдохновенно бредил какими-то безрассудными надеждами, а
Иван смотрел на нее - в зрачках мерцал убийственный огонь - и в глухом
азарте оценивал ее готовность вновь покориться ему с прежней изнемогающей
полнотой. Что ж, она была готова покориться. Но на этот раз без былого
легкомыслия, без детской, зажмурившейся отваги... Три года уже как
следовало ей "установиться" ("Пятнадцати лет я устремился к знаниям... Мне
было тридцать - я установился... Стукнуло сорок - и я не колебался..." -
изрек на отчине Джан Третьей Конфуций и обязал соотечественников к
подражанию), так что теперь она потребовала бы не только пьянящей
преступной забавы, но и соблюдения основательного интереса. А интерес ее
ни много ни мало был таков - в своем пределе бытия она хотела
невозможного. Она хотела славы жены государя У-ди, о красоте которой
говорили: "Раз только взглянет - и рушится город.
Взглянет еще раз - и опрокинется царство". Причем желала этого
буквально - по цитате. Таков был ее вклад в копилку вселенского вздора.
Нет, ей не то чтобы поздно было мечтать об этом - вовсе нет. В свои
года она оставалась по-девичьи свежа и полна такого обаяния, такого
благоухающего соблазна, что имела все шансы прельстить не только медных
клодтовских парней, но и их жеребцов в придачу. Казалось (а может, так и
было), однажды в ее организме произошел какой-то счастливый сбой, отчего
из строя вышел неумолимый механизм старения, и с тех пор она была обречена
пожизненно носить на себе цвет своих девятнадцати лет. Дело было не в ней
самой - вздор выходил из наложения грез на сопутствующие обстоятельства.
Просто тогдашнее ее положение не давало никакого основания для столь
высоких притязаний. Разумеется, она заводила любовные интрижки со всяким
богемным сбродом, который составлял привычную среду ее жизни. Взять хотя
бы князя Кошкина... И высоколобые умники, и небрежно-образцовые питерские
франты, как истые ценители изящного, радостно обольщались ее изысканной
китайчатой красой, однако, когда дело доходило до поцелуев и смятых
простынь, Таня отчаянно скучала. Все получалось словно понарошку, чересчур
умственно - не раскаленная бездна страстных свершений, а топкая трясина
половой демагогии.
Иное дело легендарный полководец, не проигравший ни одной битвы и ни
разу не допустивший во вверенных ему войсках бессмысленных потерь, герой,
чье слово спасало или губило одновременно тысячи жизней, а имя гремело
всюду - от смолистой Сибири до лимурийского Мадагаскара и разлегшейся
поперек глобуса Америки. Этот мог дать многое. Может быть - все.
Словом, Таня не собиралась противиться Ивану и не предпринимала ровным
счетом ничего, чтобы устоять перед обаянием его жестокой силы. Зачем?
Ведь их желания совпадали не только в обоюдном преступном влечении, но
и тщеславные помыслы их были почти зеркально схожи. Правда, Иван добился
того, чего добился, сам, своею собственной волей, а Таня могла добиться
чего-то подобного, лишь отразив первообраз, перенеся на себя контур чужого
величия, присвоив себе заслуги оригинала.
В тот день, выслушав речи Петра и брата, она осталась в полной
уверенности, что Петруша со всем своим недурно отлаженным мозгом вовсе не
был столь уж необходим Ивану в реализации тех грандиозных претензий,
которые сам он вслух предпочитал не высказывать,- нет, генерал брал его с
собой только затем, чтобы беспрепятственно, избегнув подозрений и
домыслов, увезти в Царьград ее, Таню. Так она думала и поныне, хотя польза
Петра в осознании Иваном собственного предназначения была теперь вполне
очевидна.
- Ты живешь волей, я - рассудком,- сказал однажды Легкоступов
генералу.- Мы прекрасно достроим друг друга.
- Твой разум овладел телом,- возразил Некитаев.- Он лишил его
собственных устремлений. Часть победила целое. И ты еще гордишься этим?
Но Петр был настойчив. Он очаровывал, он пророчествовал и все больше
заражал Ивана своим ледяным азартом.
- Самые гнусные злодейства одним махом должны быть вывернуты наизнанку,
как куриный желудок, вычищены и преображены в героические, похвальные
деяния,- говорил он.- Если наша затея провалится, то лишь потому, что тех,
кто пойдет за тобой, испугает твоя бессмысленная, не освященная героизмом
жестокость.
И Некитаев согласно кивал.
- Уничтожение действующих порядков и упразднение существующей морали
есть акт творения, демиургический акт,- говорил Петр.- Убийство и насилие
- это существо и душа переворота. Надеюсь, эти слова тебя не рассмешат.
Хотя, конечно, найдется достаточно придурков, согласных над этим
посмеяться.
И Некитаев не смеялся.
- На что претендует государство в лице консулата? - вопрошал
Легкоступов и тут же отвечал: - Сохранить устои, достигнуть согласия,
преумножить благосостояние подданных. Иными словами, оградить власть тех,
кто находится у власти, и не допустить к власти всех остальных.
Прими как данность тот факт, что только государство обладает монополией
на принуждение, раз и навсегда узаконив собственную жестокость. Так есть,
государство не может быть иным. Поэтому то, что мы задумали,- это не
переход от безнравственного к нравственному или от беззакония к
правопорядку, это просто схватка одной власти с другой, где исходом будет
свобода для победителя и рабство для всех остальных.
И Некитаев гонял на скулах желваки.
- Однако, встав во главе,- смягчал напор Легкоступов, полагая, что
сегодня он отложил в генеральский разум довольно личинок - как раз, чтобы
они не сожрали друг друга,- увенчав собою нашу затею, ты должен помнить о
том, что только империя способна на жертву. И в этом, единственно в этом,
ее честь и величие.
- Что такое жертва? - спрашивал Иван.
- Грубо говоря, жертва - это объективно ненужное сверхусилие. Что-то
вроде Карнака, Царьграда или Петербурга. Это то, чего не может позволить
себе народовластие. Это то, что переживет фанеру республики, какую бы
великую державу она из себя ни строила.
Сегодня Таня направлялась к царьградскому Акрополю, чье место давно уже
заступили сокрытые от любопытных глаз стенами с островерхими башнями былой
султанский Сераль и чертоги Топ Капу. Холма еще не было видно, но вдалеке,
в голубом небе висел запущенный с надвратной стены Топ Капу серебряный
аэростат. Под ним колебалось в струях этезий огромное полотнище с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг