обваренные в смоле тела имперских солдат...
Часа полтора было тихо (Прохор пару раз едва слышно потянул носом,
заряжаясь из щепоти кокаином), как вдруг со стороны ущелья раскатисто
громыхнул взрыв - сработала растяжка - и застучали дробные автоматные
очереди, нагоняемые собственным эхом. Сержант не шелохнулся - он был
штурмовиком отменной выучки. Некитаев нащупал на боку рацию и щелчком
вызвал ротных.
- Первый, второй, третий - к ущелью,- буднично распорядился он.-
Четвертый - охрана лагеря. Остальным усилить посты по всем направлениям.
Я тоже иду к ущелью. Связь - только при крайней нужде.
Капитан выключил рацию и сказал в темноту:
- Хрена лысого. Остаемся на месте. Эфир они как пить слушают. Пусть
верят - меня выманили.
- Ясный папа,- манкируя уставом, откликнулся Прохор.
Возле ущелья шла вялая перестрелка, время от времени гулко ухали
взрывы. Ничего серьезного там происходить не могло - так, простодушная
уловка, представление в виде случайной ночной стычки. Ротные вполне могли
разобраться сами. Некоторое время все продолжалось примерно в том же духе,
как вдруг снаружи, за стенкой палатки, послышался тихий отчетливый шорох.
В тот же миг на мертвом небе зависла очередная ракета, и комбат углядел,
как внутрь палатки, отогнув полог, неслышно скользнули две тени. "Прошли
все посты,- отметил Некитаев.- И видят в темноте, как ночные зверушки".
Держа наготове скоропал, капитан дождался, когда небо бледно осветилось
очередной ракетой.
- Давай! - беря на внезапный испуг, гаркнул он и одновременно пальнул в
ближайшую метнувшуюся тень.
Сразу же громыхнул ответный выстрел, и пуля с треском расщепила что-то
над правым ухом Некитаева. Как водится, треск он скорее почувствовал, чем
услышал,- пальба съедает все другие звуки. Один абрек неподвижно лежал на
ковре. Пуля комбата поразила его в мозжечок - бритую голову проветривала
сквозная дыра размером с грошик. Второй - молодой, безбородый, с
неуместной саблей на поясе - стоял на коленях и держался руками за левый
бок, куда, по всей видимости, угодил ему сокрушительным сапогом сержант.
Перед мятежником на полу валялись пистолет и кустарная полусобранная мина
с радиодетонатором.
- Не бздеть горохом,- бодро посоветовал Прохор бледному табасаранцу и,
нагнувшись, поднял пистолет.- Яйца резать не будем.
Полог отлетел в сторону, и в черном проеме с автоматом на изготовку
возник караульный четвертой роты.
- Лопухнулись! - сверкнул глазами сержант, но комбат остановил его
жестом.
- Убери.- Иван указал вытянувшемуся караульному на мертвого абрека.
Солдат выволок тело и задернул полог. На ковер из простреленной головы
натекла лужица вишневой юшки.
- Зачем ты пришел? - Ледяной обруч растаял в мозгу Некитаева.- Разве ты
не знаешь, что стало с теми, кто приходил до тебя?
- Знаю.- Лицо табасаранца было цвета мокрого мела, то и дело он
судорожно сглатывал слюну.- Их трупы жрали собаки, их бороды ты пришил к
свой бурнус.
- Стало быть, теперь послали тебя - безбородого,- угрюмо усмехнулся
капитан.
- Такой воля Аллах. Старейшина видел. Старейшина сказал - вчера дерево
тута на мой двор целый день плакал кровью. Старейшина видел. Такой знак...
Абрек прерывисто вздохнул и вдруг резко потянул из ножен саблю. Однако
сержант держал ухо востро - на этот раз сапог угодил табасаранцу в правое
плечо. Глухо, как стакан под матрасом, хрустнула ключица. Абрек завалился
на спину, как-то сыро всхлипнул и до крови закусил нижнюю губу. На темном
полуоголенном клинке благородно заиграли матовые блики.
Капитан знал толк в подобных штуках, поэтому наклонился и с
любопытством до конца обнажил саблю. Это был отменный булат с
красно-золотистой муаровой вязью на дымчатом фоне.
- Зачем ты таскаешь по горам это стародавнее железо? - удивился Иван.
Прохор взял абрека за шиворот и вновь поставил на колени. Горец смотрел
на капитана так, будто по меньшей мере уже тысячу лет был мертв.
- Ты пришел в Табасаран,- хрипло сказал он,- и горы тряслись. Камни
летели вниз, упал минарет мечети Мухаммад. Там, куда упал минарет, земля
трещал, как скорлупа орех. Вах! Там был большой гром, там был дым на небо.
Ты -Иблис! - Мятежник отчаянно вскинул голову.- Эта сабля - дар Аллах! Там
слово, там печать Сулейман - она убивает шайтан! Ты взял в руки твой
смерть!
Комбат еще раз оглядел клинок. Это было отличное оружие. Возможно,
настоящий персидский табан. Но не более. Некитаеву захотелось тут же
глотнуть коньяка, но он сдержался.
- Такой клинок следует поить кровью,- сказал Иван.- Иначе он истлеет
без дела, как чугунок в болоте.
С этими словами он занес и со свистом опустил саблю. Ковер все равно
был уже испорчен. Не безнадежно, конечно, но проще раздобыть новый.
- Были и у мамы круглые коленки,- удовлетворенно отметил сержант,
поднимая за ухо голову мятежника.
3
Старик (за двадцать один год до Воцарения)
Летний лагерь кадетского корпуса располагался в четырех верстах от
сельца Нагаткино, что близ Старой Руссы. Вокруг, пробитые звериными
тропами, залегли сосновые леса с вересковыми прогалинами, душным
багульником на сырых мхах и непугаными комарами. Неподалеку текла рачья
речка Порусья, лизала глину берегов, намывала перекаты.
Никто в лагере толком не знал о старике ничего путного. Кроме того,
разве, что был он нездешний, старовер из Керженских скитов. Как объявился
года два тому, косматый, с котомкой, в кирзовых, точно откатанных из
асфальта, сапогах, так и прижился у кухни: за хозяйственную помощь - то
поднесет с родника воды, то раков наловит, то притащит из бора кузовок
грибов - сердобольные поварихи подкармливали его с кадетского стола.
Офицеры против ничего не имели - им шли добавкой к казенным харчам грибная
солянка и пунцовые раки.
Был старик изжелта-сед, худ и не то чтобы сутул, но такого телесного
устройства, при котором голова у человека глухо всажена в самые плечи.
Лоб его был сплошь составлен из вертикальных морщин, словно по нему
сверху вниз прошлись частыми граблями. Немало побродил старик по свету и
рассказами о своих странствиях мог надолго увлечь как доверчивую стряпуху,
так и бывалого каптенармуса. Иван приметил старика сразу, еще с прошлого
лета, когда тот начал мягко, но настойчиво выделять его из толпы стриженых
курсантов - взглядом, улыбкой, неизменным вниманием и внятной для
Некитаева, но едва ли заметной для остальных готовностью к услуге. Какой
ни потребуется. Порой вечерами, в часы, свободные от стрельб,
марш-бросков, занятий рукопашным боем, возни с бронетехникой и уроков
военного красноречия, Иван приходил в сторожку старика при кухне и слушал
его удивительные истории. В сторожке пахло овчиной, сухими травами и дымом
от слегка чадящей печки. Там тринадцатилетний кадет Некитаев узнал, что
лоси отменные пловцы и без страха одолевают водою десятки верст; что с
врагом они бьются не столько рогами, сколько копытами, причем не
по-лошадиному, лягаясь задними ногами, а гвоздят передними и не обеими
разом, но попеременно - здорового молодого лося не одолеть ни волкам, ни
медведю: волки загоняют сохатого лишь по насту, в глубоком снегу, где он
вязнет и, выбившись из сил, становится добычей стаи. Там узнал он про
кумжу - знатную рыбу, проходную морскую форель, что идет осенью на нерест
в бурные карельские реки; длиною она бывает до полусажени и до пуда весом,
спина у нее черная, брюхо - золотое, бока - рябые, точно у озерной
пеструшки; не всякий рыбак ее видывал, а кому посчастливилось - знает: на
берегу кумжа, как оборотень, на глазах становится белой, и лишь когда
совсем уснет, вновь принимает прежний облик. Там он услышал о племени
днепровских русалок, что обитают в низовьях за порогами: примечательны они
тем, что живут в придонье, отчего вся их физика, и без того занятная, по
образцу палтуса вывернута на одну сторону; было время, русалки эти за свое
уродство, точно придворные карлы, вошли в моду, и едва ли не во всяком
ресторане заведено было держать аквариум с днепровской диковиной; от того,
должно быть, поголовье придонных русалок целиком почти извелось, и теперь
племя их заповедано.
Часу в одиннадцатом к крыльцу сторожки приходил матерый еж, где
неизменно ждало его блюдце с молоком, и Иван отправлялся в барак своей
роты. А следующим вечером опять шел к старику и слушал рассказы о Якутской
тайге и Яно-Индигирской тундре, где в лучшие времена помещался Эдем -
люлька человечества; о богатых протеином кормовых шведских тараканах; о
потаенных и до исследователя Розанова неведомых миру людях лунного света,
чья кровь была белой, как сок одуванчика; о державе и Удерживающем -
хранителе страны от беззакония, дающем ей оправдание перед лицом Слова; о
двух архонтах тьмы и света из страны Арка - один с обликом быка, другой -
орла, соединяясь же они становятся одним существом о двух головах,- зовут
их Африра и Кастимон, утром они ныряют в бездну и плывут по великому морю,
а добравшись до берлоги Узы и Азазеля, бросаются на них и будят ото сна,
тогда Уза и Азазель спешат в темные горы, думая, что Святой, будь он
благословен, зовет их на суд, архонты же вновь переплывают великое море и
с наступлением ночи прибывают к Нааме, матери демонов, но, когда архонтам
кажется, что они настигли Нааму, та совершает скачок в шестьдесят тысяч
локтей и является перед людьми в разных обличиях, понуждая их
блудодействовать с ней, а архонты, поднявшись на крыльях, облетают
вселенную и возвращаются в Арку...
Иван не знал почему, но слушать старика ему было едва ли не приятнее,
чем седого подполковника, преподававшего кадетам в корпусе теорию воинской
доблести. На этих уроках Некитаев всегда садился за первую парту, сгоняя
оттуда близнецов Шереметевых с одним лицом на двоих и не сводил глаз с
подполковника, который чарующе чеканил с кафедры:
- Воин Блеска ни на что не сетует и ни о чем не жалеет. Воин Блеска
знать не знает, что такое петь лазаря. Потому что его жизнь - бесконечный,
непрерывный вызов. А вызовы не могут быть плохими или хорошими. Вызовы -
это просто вызовы.- При этом он делал жест, который мог означать что
угодно.
Подполковник прекрасно формулировал и пленял душу холодным восторгом
отваги, но в старике было то мягкое, почти материнское обаяние, которого
Некитаев никогда не знал прежде. После вечеров, проведенных в сторожке, он
чувствовал себя так, будто нежные руки достали его, маленького, из теплой
ванны и обернули в махровую простыню, будто кто-то родной молился за него
и вымолил покой...
- Откуда? - однажды спросил Иван старика.- Откуда ты все это знаешь?
- Милок, я много пожил.- Старик готовил в кастрюльке, над которой
колебались завитки мимозового пара, какой-то хитрый травный чай.- И много
по земле хаживал.
- Я тоже хочу обойти мир,- сказал Некитаев.- Я обойду его и все увижу
своими глазами, хотя мне и кажется, что ты не врешь. Скажи, есть на свете
счастливые земли?
- Скажу,- вздохнул старик.- Слушай: есть счастье на земле, но нет к
нему путя.
Иван помолчал.
- Так не бывает.
- Правильно,- сощурился старик.- Вот и ищи свою путь-дорожку к счастью.
Которой все равно нет.
- Совсем нет?
- Совсем.
- Никакой?
- Никакой.
- Если нет пути, так я его проторю,- решительно заявил Иван.
- Вроде толк в тебе есть, да, знать, не втолкан весь,- улыбнулся
гутта-перчевыми морщинами старик.
- Отчего же?
- Когда захочешь рассмешить Бога, поведай Ему о своих планах.
Иван не смел обижаться на хозяина сторожки, да в словах его и не было
никакого посрамления - только добрая насмешка, с какой поучают
несмышленого и потешного, но породистого и дорогого щенка. Потом они пили
травный чай, горьковатый и терпкий, с медным холодком в послевкусии, и -
то ли от чая, то ли от трели сверчка в запечье, то ли от ворожащей,
нелепой улыбки старика - голова кадета вдруг сделалась чистой и легкой,
мысли исчезли, и безмятежная пустота затопила его изнутри. Не то чтобы
сразу, но, кувыркнувшись в плавном скачке, мир преобразился - Иван увидел
сущее иным. Реальность вокруг потеряла непринужденную цельность, единство
вещей распалось - в мельтешении изменчивых сумерек перед Некитаевым теперь
существовало только то, на что он бросал свой взгляд, и эта новая явь была
не менее осязаема и реальна, чем прежняя, хотя она, несомненно, являлась
созданием его взгляда. Ивану открылись чудесные виды - он парил в синеве
неба, нырял в прозрачные водяные глуби, на неведомом лугу погонял
травинкой божью коровку, и душа его переполнялась таким счастьем, что от
кадета, казалось, исходил призрачный свет. Ничего подобного с ним не
бывало прежде. Он не узнавал увиденного, но он все знал о нем. И это
знание таило в себе невыразимое блаженство - то самое, что, по детской
вере, скрыто в красноречивом умолчании за последним словом волшебной
сказки.
Где-то следом за "и теперь у них было все, чтобы стать наконец
счастливыми". Или за "удалец на той царевне женился и раздиковинную
пирушку сделал". И еще был голос, странный голос...
Когда вбил Хозяин последний гвоздь в кровлю неба и отделил мир от
наружного смятения, то помыслы его освободились от забот и ход их стал
легким. Вслед за кровлей неба наладил Хозяин светила, чтобы развести друг
от друга цвета, дать блеск камню таусень и назначить цену тени, но
взглянул на землю и увидел, что она гола и безурядна и цвета в ней нет.
Тогда задумался он лесами и травами, мхами и скалами, водами чистыми и
водами горькими от соли, и так стало. Потом задумался рыбами в пучине,
зверьми в чаще, пчелами в дуплах, червями и пестрыми гадами в недрах, и
так стало. Еще раз взглянул Хозяин на землю и понял, что сотворил себе
соблазн. Тогда, воспылав, пролил он в землю свой мед, не зная, что будет.
Земля же, приняв мед Хозяина, родила двух братьев, и одного звали
Палдобар, что значит Бел-Князь, а другого Модрубар, что значит
Тьму-Князь,- они стали одни, кого Хозяин создал вполволи. Поскольку же их
было двое, то досталось каждому от его полволи половина, а от всей его
воли по четверти, и еще по четверти было в них воли от земли и по две
четверти собственной. Но Бел-Князь родился прежде, потому четверть воли
Хозяина была у него больше.
Как вышли братья из земного чрева, то посмотрели друг на друга, и
Палдобар сделал снег, лук со стрелами и горнило, собрал скот в стада, а
шляпки гвоздей в кровле неба назвал звездами; Модрубар же сделал саранчу,
мух и всех кровоглотов, а одно ухо себе завернул так, чтобы слышать не
речь, но кривое эхо. И посмотрели братья снова друг на друга, и
отвернулись. А были они таковы: Бел-Князь повелевал камню, огню, ветру,
радуге и воде верхней, знал имена вещей, имел облик и видел, когда
смотрел, но также сквозь веки. Тьму-Князь, напротив, обонял тонко и ходил
по чутью, повелевал дыму, пыли и воде нижней, знал эхо имен, чтобы
извращать вещи, и не имел вида, но мог стать что угодно, даже претвориться
ветром Бел-Князя. Еще в духе Модрубара была черная луна и служил ему
крокодил, а в духе Палдобара было солнце, служил ему лев, и взгляд его
проницал брата в любом обличии, но только не при черной луне.
Таковы они были.
И стал Бел-Князь делать дела для радости, и что ни творил, тому
Тьму-Князь тут же портил нрав по своей любви к худу. Сделал Палдобар
дождь, а Модрубар подслушал его имя, перекосил эхом и потек сверху гнилой
сок, который дал начало болотам и жабам. Сделал Палдобар грибное племя для
леса, а Модрубар кривотолком склонил его к дурному, и одни из грибов
наполнились ядом, а другие вышли из земли с червями. Сделал Палдобар сны,
чтобы видеть и при черной луне, но Модрубар привел в них тень и населил
ужасом, чтобы взор Палдобара при черной луне плутал и узнавал страх, а
дороги бы не ведал. И тогда разгневался Бел-Князь и подумал: "Запру
Тьму-Князя камнем в скале, но обернется он водой нижней и проточит
камень". И не запер. Подумал: "Сожгу огнем Тьму-Князя, но дым - раб ему и
укроет от пламени, и ничего ему не будет". И не сжег.
Подумал: "Поражу Тьму-Князя стрелой из лука, но знает он имя лука и
стрела его не достигнет". И не поразил. Тогда положил Бел-Князь в горнило
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг