соправителя в государственной измене, Брылин был уже в Варшаве.
Он укрылся в британском представительстве и, пока Лондон решал, как
поступить, чтобы извлечь из этого обстоятельства наиполнейшую выгоду, одно
за другим сочинял воззвания к соотечественникам и послания главам
европейских держав.
В империи меж тем уже бушевали страсти: кругом рыскали жандармы в
поисках высокопоставленного крамольника и душепродавца, злотворные письма
которого успела опубликовать либеральная пресса (публичную тяжбу Ивана и
Брылина острословы окрестили "перепиской Грозного с Курбским"),
домохозяйки, вместо того чтобы изощряться в постной стряпне и копить на
Пасху луковую шелуху, скупали по лавкам крупу, соль, чай и спички, а в
некоторых губерниях смятение умов дошло до того, что ночами там перестали
зажигать уличные фонари. Было ясно - черная тень хаоса прошла через душу
империи. ("Когда судьба желает возвеличить любимца,- заметил на это
Петруша,- она посылает ему врагов. Чтобы он одолел их и воспарил еще
выше". "Теперь,- не в тон ему сказал Иван,- и нам, и вам, штафиркам, будет
не до скуки". "Только не побей их всех - оставь на развод,- посоветовал
Легкоступов.- Империя всегда стремится расширить свои границы, но совсем
без границ она жить не может. Как только империя воплотит идею
всемирности, она перестанет существовать. Она просто потеряет всякий смысл
- ведь в ее реальном времени не останется ничего героического". "Не учи
дедушку кашлять".)
Грязная кашица мартовского снега на Васильевском спуске была разметена
дворниками, а вороная брусчатка густо присыпана соломой. Непривычно пахло
овином. Арестанты, думские соратники Брылина, были не просто мертвы - тела
их были разрублены пополам. Так мужик на огороде рубит лопатой мышей -
чтоб отвадились, чтобы осенью не было в амбаре мышеяди.
Ну вот примерно с той поры к Ивану и прилипло прозвище Чума.
В тот же день Некитаев погрузился в блиндированный вагон и кружным
путем, через Старую Руссу и Дно, отправился в Санкт-Петербург, по дороге
намереваясь нагрянуть в порховское имение и лично проверить, хорошо ли
управляющий содержит на озере проруби. Те самые - для продуху рыбам.
Накануне отъезда из Москвы Петруша появился на экранах телевизоров - по
трем государственным каналам и двум частным, владельцем которых был
господин с зубами, как противотанковые надолбы. Петруша весьма страстно
говорил о Священном государе и живописно толковал его архетип - царя и
странника Одиссея. Приблизительно так: волею Провидения покинув цветущую
Итаку, многоумный Одиссей ушел под кожу мира, в мифическое пространство и
время, где пробыл так долго, что на родине коварные, завистливые и слабые
верой властолюбцы осмелились объявить его мертвым. Женихи, кощунственные
самозванцы, внесли смуту в умы, осквернили его дом, возжелали его жену и
царство, посягнули на сына-наследника. Но Одиссей, заставивший олимпийцев
опасаться, что если не вернут его домой они, то вопреки судьбе он вернется
сам, не мог предать свою любовь к отечеству, к родному очагу. И он
вернулся. И пролилась нечестивая кровь, и никто не спасся из врагов его, и
были вознаграждены сохранившие веру в него...
Словом, Петр объяснил, что, поплутав под кожей мира, государь, герой и
мудрец, вернулся и теперь изменники будут наказаны - жертвы неизбежны.
Вышло довольно неожиданно и потому хорошо. Аплодисменты операторов.
Через час после того, как консульский поезд с блиндированным вагоном
прибыл на Царскосельский вокзал, расквартированные в Петербурге
гвардейские полки провозгласили Ивана императором. Он не возражал.
Сенат, окруженный решительными преображенцами, утвердил неограниченные
полномочия Некитаева.
- А где Петр? - спросил Годовалов.
Они сидели в кафе "Флегетон" - фея Ван Цзыдэн, Чекаме и утробистый
Годовалов. Зальчик был кукольный (рядом за дверью находился просторный
зал, с колоннами и роялем,- там, как правило, устраивались литературные
вечера и вывешивалась всевозможная живопись) - пять столиков, стойка и
небольшой альков, где накрывали, когда гости хотели говорить приватно.
- Представь, теперь его очередь сидеть под арестом,- откликнулась Таня
на вопрос, заданный абзацем выше.
Годовалов и Чекаме учтиво улыбнулись, приняв ее слова за нескладную
шутку.
- Слышали его гомерическую речь,- сообщил Чекаме.- Десять баллов по
шкале Рихтера. Я прежде и восьми никому не давал, но Петрушин Одиссей -
это песня. Зефир в шоколаде - умирать не надо.
- Странно, что он не привлек еще одну парадигму,- сказал Годовалов.-
Ромул, положивший начало гражданскому образу жизни, как известно, сперва
убил своего брата, а потом дал согласие на убийство Тита Тация Сабина,
избранного ему в сотоварищи по царству.
- Интересно,- перебила Годовалова Таня,- о чем нынче Петруше мечтается
в Алексеевском равелине? О бессмертии или о байковых подштанниках?
За столом стало тихо.
- Но ведь Петр столько для него сделал...- Чекаме был растерян.- Нет,
не может быть. За что?
- Именно за то, что сделал. А вообще, господа, все генералы таковы -
если они обладают властью, почестями и привилегиями, которые, как им
представляется, они законно заслуживают, то они никогда не считают, что
чем-то обязаны людям, которые помогли им всем этим обзавестись.- Таня чуть
подумала и с некоторым удивлением заключила: - Впрочем, так же и Некитаеву
до поры никто не чувствовал себя обязанным за то, что не терпит от него
притеснений.
- Постой, а как же мы? - обеспокоился тугой Годовалов.- У меня
четырехтомник в типографии... Труд жизни!
- Не бздеть горохом,- на манер Прохора шутливо скомандовала Таня.- Вы
здесь ни при чем.
- Разумеется, ни при чем! - подхватил Годовалов.- Да только Иван-то
знает ли об этом? На тебя, голубушка, уповаем, на твои доброхотные
хлопоты! Ты уж ему по-сестрински растолкуй, чтобы кривда правду не
застила...
- Но в чем его вина? - упорствовал Чекаме.
- Он обманул Некитаева. Он разыграл его, как шахматную фигуру.
Оплошал,- скорбно вздохнула Таня.- Если бы не сидел он - пришлось бы
сидеть мне, а меня, господа, это не устраивает.
К середине марта Иван Некитаев устал тосковать. Грудь его, как
горчичный пластырь, припекал заветный талисман, а сердце жаждало битвы, но
вместе с тем душа его была исполнена сиротства. Все, кажется, было в
порядке: по стране своим чередом шли аресты сторонников Сухого Рыбака,
неплохо работали трибуналы, шесть губернаторов полетели со своих постов, и
на их места Иван назначил верных, толковых людей, армия, искореняя крамолу
и буднично проливая кровь, уверенно двигалась на запад, и все же... И все
же Некитаев не находил себе места. Он не мог обрести неуязвимость, он не
мог освободиться от любви - не до конца прощенная луноликая фея, сестра и
единственная дорогая ему любовница, осталась в Петербурге, в то время как
он был вынужден приводить к порядку вольнодумные земли. Это ли ему нужно?
Да, он жаждал любви и вместе с тем был ею переполнен, как переполнен
речами философ, так что слова сочатся из всех его отверстий, как
переполнен мехом персидский зверек, так что пух прет из всех его пор,
словно запах, но время от времени Некитаева томило чувство, будто кто-то
незримый, древний и могущественный навязывает ему свою волю. И тогда
император Иван Чума не знал покоя.
Дошло до того, что порой, под вечер, переодевшись в штатское, он один
или в компании с Прохором отправлялся бродить по улицам города, где на тот
момент располагалась ставка, и нарывался, прости Господи, на приключения.
Одолеваемый приступом очередного чудачества (точнее, особого рода
бешенством), Иван отказывал всем женщинам в целомудрии, порядочности и
других добродетелях, словно им на какое-то время овладевал прорвавшийся
наружу неукротимый первобытный нрав, еще не знакомый с общественной
моралью и ее суровыми предписаниями. Стоит отметить, что порой эти вылазки
влияли на порядок продвижения армии и вносили поправки в планы военных
операций. Так, например, в Луцке он завел интрижку, которая изрядно
затянулась: дело в том, что черноглазая сударка с полным ртом фрикативных
согласных упорно не говорила, кто она, откуда и как ее зовут. Это
возбудило в генерале болезненный интерес. По такому случаю он даже написал
пару стихотворений, что в его тридцать лет было и вовсе не простительно. В
конце концов выяснилось, что такова общепринятая форма флирта у всех
здешних дiвчин, желающих прежде увериться в полной состоятельности
ухажера, нежели попусту дать повод к пересудам. Как бы там ни было,
головные войска простояли в Луцке пятеро суток, что, признаться, здорово
дезориентировало противника. После этого случая Иван послал в Петербург
фельдъегеря с повелением доставить к нему сестру и племянника, чтобы семья
смирила его смятенный дух и разделила с ним тяготы походной жизни.
Но на этом дело не кончалось. Все чаще и чаще в голове Некитаева
складывалась одна и та же фольклорная фраза: "Бедный Петруша - что-то с
ним будет?" Эта забота отравляла Ивану жизнь - она плавала у него в мозгу,
как дохлая рыба, которую невозможно извлечь и которая исподволь
разлагается, так что он наконец решил и в самом деле определиться.
9
Конец суфлера (год Воцарения)
Есть люди, взыскующие славы. Есть люди, взыскующие славы и власти. Есть
люди, взыскующие власти и не охочие до славы. Славе они предпочитают менее
кабальный вариант - признание. И есть все прочие, но о них не будем. Если
первые просто хотят стоять под софитами, вторые там блистают и правят, то
третьи властвуют в тени, как бы суфлируя тем, кто на сцене, и случись так,
что на них все же падает свет, что нежелательно, то падает он со спины.
Петр Легкоступов был из третьих. И вовсе не потому, что стремился
соответствовать образу, измышленному лягушатником Фуко:
дескать, власть выносима только в том случае, если она маскирует
существенную часть своего естества, и успех ее пропорционален способности
скрывать свой собственный механизм,- отнюдь нет. Он просто имел чувство
стиля. Он имел вкус, а жизнь, как известно, есть не что иное, как вечный
спор о вкусе и о том, что же на самом деле лакомо.
Фея Ван Цзыдэн, разумеется, хотела стоять под софитами.
Что касается Ивана, то он был из вторых, но при этом ни к чему себя
чрезмерно не понуждал, а значит, просто получал должное. Можно сказать, он
был тем, кем был, то есть он был разом и проще, и богаче всяких
соображений на его счет - одновременно он являлся и гирей, и чашей, и
весами, и весовщиком. Больше того, при этом он был еще товаром, платой за
товар и сдачей на плату...
В Порхове машины подогнали прямо на перрон. Ночью, ворочаясь в купе на
той лежанке, где полагалось спать, Петр мысленно складывал речь о Гавриле
Брылине.
Если б не нужда объясниться с Иваном, Петруша нипочем бы в имение не
поехал. Что там делать об эту пору? Кругом каша, снежная слякоть, зыбко.
"Нет,- решил Легкоступов,- нельзя на такой погоде корить Брылина за
натурофобию - чего доброго он со своим желанием забетонировать землю
наживет себе сезонных сторонников".
На озеро, прихватив с собой пакетик мотыля и баночку рисовой каши, Иван
отправился один. Не желающий мочить ноги Петруша остался дожидаться Ивана
в усадьбе.
Когда Иван вернулся, в доме было тепло и сыро, как всегда поначалу
бывает в зимовалом, впервые протопленном жилье. Некитаев выглядел
довольным, хотя по привычке сдерживал чувства. Семенившему следом
управителю, мусолившему в руках малахай, велено было подать в столовую чай
с ромом.
- Представляешь,- бросив шинель на канапе, кивнул вослед усвиставшему
малому Иван,- этот олух Царя Небесного заказал на зимний подкорм
калифорнийского червя. Думает, рыбе мотыль уже не по чину! А если от этой
холеры заморской она кверху брюхом всплывет? - Генерал повернулся к пустым
дверям и крикнул в пространство: - Дуботряс березовый! Ты еще устриц из
Марселя выпиши!
Некитаев явно пребывал в добром расположении духа - Петруше такой
настрой был на руку, однако он не спешил начать разговор, карауля момент
для естественного перехода к щекотливой теме.
- А ты отчего на кладбище не собрался? - спросил Иван.
Легкоступов в этот миг, вознеся очи горе, мысленно читал молитву:
"Тебе, Господи, ведомо, что для меня благо, сотвори со мною по воле
Твоей",- поэтому немного смешался.
- Ты полагаешь, ясень - или чем там обернулся мой родитель - тоже
нуждается в подкормке? Быть может, мне следует принести у его корней
кровавую жертву? Что ж, готов оказать тебе услугу и распотрошить на могиле
твоего управляющего.- Петр замолчал, сообразив, что взял неверный тон,
потом добавил: - До родительской субботы потерпит. Дереву, что тетереву,
зима - одна ночь.
Обремененный невольной паузой, Петруша решился было начать разговор, но
внезапно поперхнулся горячим глотком и закашлялся. Некитаев смотрел на
него внимательно, но без участия.
- Ты как себя чувствуешь? Постучать?
- Как чувствую? - сдавленно переспросил Петруша.- Изволь. Как ребенок,
заигравшийся в прятки. Представь - это находчивый ребенок, он отлично
затаился - ушел, как шашень, в тесное дупло или с соломинкой в зубах
юркнул в бочку с квашеной капустой. А в это время остальных детей позвали
пить молоко с пряником. Ну они и пошли. А он не знает. Прошло десять
минут, двадцать, тридцать восемь... Его никто не находит. Его никто не
кличет. Само собой, он изнемогает. Впору бы самому открыться, но как -
водит дворовый соперник. А какая обида узнать наконец, что никто не искал
вовсе!
- От кого же ты укрылся в бочке с квашеной капустой?
- Это метафора,- пояснил Легкоступов и без антракта приступил ко
второму действию: - Послушай меня, Ваня, и отнесись к моим словам разумно:
Таня действительно ни в чем не виновата.
- Опять? - Генерал резко отодвинул чашку.
- Да.- Петруша пустился во все тяжкие и уже не мог остановиться.
- Кто же тогда?
- Я.
И Легкоступов за три минуты изложил Ивану вкратце свою коварную
интригу. Когда он закончил, в столовой что-то стало со светом. Кажется, он
несколько померк.
- Зачем ты это сделал? - угрюмо спросил Некитаев.
- Забудь ненадолго, что ты генерал, и пораскинь мозгами.
- Ты хотел поссорить меня с Брылиным?
- Я тебя с ним поссорил.
Генерал нахмурился - настроение его катастрофически менялось.
- Ты не доживешь до старости,- наконец сказал он.
- Побойся Бога!
- Бог стоит во вселенной на одной ноге, как цапля,- заверил его
генерал.- Россия - стопа Его. Оттого-то Ему нас и не видно. Ты знаешь, за
что тебе придется страдать?
- За что?
- За то, что ты не придумал другого способа добиться этой ссоры.
- Господь с тобой, я придумал даже несколько других способов, но,
поверь мне, они были еще ужасней.
Некитаев задумался над достойным ответом.
- В таком случае я предоставлю тебе на выбор несколько кар, но, поверь
и ты мне, все они будут не сахар. Боюсь, ты тронешься умом, как Буриданов
осел, пытаясь какой-то из них отдать предпочтение.
Генерал не повышал голоса, не брал особенно грозного тона, но от его
слов Петру сделалось не по себе - он почувствовал, что мозг его уже
черпают ложкой.
- Прежде, чем осудить меня,- предупредил Легкоступов,- ты должен узнать
об одной услуге, которую я некогда оказал тебе и о которой, как мне
кажется, ты неосведомлен.
- Что еще?
- Четырнадцать лет назад я взял за себя Таню. Надеюсь, ты этого еще не
забыл.
Некитаев насторожился.
- Так вот, она была беременна.- Петруша выдержал паузу.- Ты понял?
Нестор - твой сын. Не утверждаю, что я ангел, но как-никак я покрыл
твой грех - неужели я недостоин снисхождения?
За один короткий миг, претендующий на неуловимость, Иван сделался
багровым. Что-то в его голове происходило, возможно, именно то, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг