Так бы Калашникову и написать, но сегодня были другие требования. Нужен
был критический подход и одновременно экономически результативный.
Как на горе Машук в Пятигорске. Сам по себе там провал явление
отрицательное, но если взимать плату за отрицательное зрелище, может быть
достигнут положительный экономический результат. Смотрите, но платите. У
нас нет секретов, потому что у нас денег нет.
Но провалы для внешнего созерцания недостаточны, нужны провалы для
извлечения внутренних богатств. Превратить вершину в провал, чтоб извлечь
из нее внутренние богатства.
Так истолковал Федусь то единственное значение провала, которое он
оставил в словаре: провал как место, говоря точнее - месторождение. И не
это ли предлагает Михайлюк? Развернуть гору в таком направлении, чтобы
извлечь ее внутренние богатства.
Сверху идет по проводам: начинаем разворачивать... Снизу идет по
проводам: начинаем разворачивать...
Конечно, Федору Устиновичу хоть все горы развороти: он родился в
равнинной местности, хотя всю жизнь шагал от вершины к вершине. А вершины
эти - просто перевернутые провалы.
Такая история с географией. И не поймешь, что тут виной: история или
география. И за что тут раньше хвататься...
21
Постепенно Калашников наращивал собственную биографию. Биография пока
что была коротенькая и нарастала как-то странно: не с детства во взрослую
жизнь, а наоборот - из взрослой жизни в юность, детство, куда-то в
младенчество и еще бог знает куда.
Начиналась она с того, что они были в лесу вдвоем... Нет, сначала он
был один. Он стоял на уступе горы и кричал куда-то вниз: "Машенька!"
Крик его повторялся где-то в отдалении, но до нее, очевидно, не
долетал, и ему хотелось стать самому этим криком, чтоб долететь туда, где
она его не услышала.
Потом наступило то, что предшествовало. Машенька вдруг вернулась со
всей этой не очень честной компанией, и Калашников возмущенно сказал: "Как
Это - извините?"
"Извините!" - сказала Машенька.
Один из компании, самый веселый и самый пьяный, радостно сообщил: "А мы
все шашлыки поели!" Второй сказал: "Э, да Мария Ивановна здесь не одна!" И
наконец третий сообразил: "Так вот ты где, Машенька!"
Все это должно было говориться в обратном порядке, но биография
Калашникова нарастала именно так.
Потом вдруг вся компания исчезла, и Калашников с Машенькой остались
одни. Тут уже Калашников заговорил, причем с таким жаром, с каким в лесу
говорить не рекомендуется. Он говорил, что с тех пор как увидел Машеньку,
он только о ней и думает, что он каждый день бегает в управление в надежде
ее увидеть, что она его единственная забота, единственная мечта,
единственная...
Они сидели на краю обрыва и любовались видом, который открывался внизу,
и Машеньку больше занимал этот вид, чем то, что ей говорил Калашников.
"Какое везение! - говорил Калашников. - Видеть вас только во сне и в
управлении и вдруг встретить в таком замечательном месте".
Он встал. Машенька тоже встала. "Ну конечно, вы видели меня в
управлении!" - радостно воскликнул он.
"Где-то я вас видела", - сказала Машенька. И внимательно на него
посмотрела.
"Неужели это вы? - тихо сказал Калашников. - Доброе утро".
"Здравствуйте", - сказала Машенька и ушла.
Сказала "здравствуйте" и ушла. Потому что все это было в обратном
порядке.
Калашников сразу перестал о ней думать. Слава богу, у него было о чем
думать. У него была работа, была семья.
Так начиналась его биография. И не было в ней ничего выдающегося,
такого, о чем пишут в книжках, что показывают в кино. Каждое утро
Калашников уходил на работу, а вечером возвращался домой. На работу - с
работы, на работу - с работы... Взятие Бастилии, восстание на броненосце
"Потемкин" - все это было за пределами его биографии. Может быть, потому,
что она пока что была коротенькая, и у нее еще было все впереди. В ней еще
могли быть отчаянные дела, поскольку биография его нарастала не в
старость, а в молодость.
А пока, в ожидании молодости, ему оставалось ходить на работу.
Добросовестно ходить на работу.
Калашников хорошо ходил на работу, им были довольны, выносили ему
благодарности. А с работы он хорошо приходил домой, и здесь им тоже были
довольны.
Все события были в газетах. И какие планы строились в стране, и какие
козни строились за границей. Можно было до предела заполнить жизнь, если
регулярно читать газеты.
Мыслительный процесс не стал процессом века, уступив место другим
процессам - производственным и особенно судебным. На судебных процессах
мыслительный процесс выступал в качестве ответчика.
Появились такие понятия, как отрицательные достоинства и положительные
недостатки. Отрицательными достоинствами считались излишняя
принципиальность, излишне кристальная честность и многое другое, хорошее,
но излишнее. А положительными недостатками считались естественные
человеческие слабости, свидетельствующие о том, что человек не наберет
опасную силу.
Закон был, как запрещающий знак у дороги: не запрещающий в принципе, а
предлагающий ехать в объезд. Целые колонны, целые эшелоны ехали в объезд.
В объезд была проложена широкая магистраль и построена многоколейная
железная дорога.
Одно непонятно: как это все попало в биографию Калашникова? Сам он жил
не в объезд, не старался переделать свое "плохо" на "хорошо", хотя
последнее не только не возбранялось, но даже приветствовалось. Не только в
производственных показателях, но и в печати, и в литературе "плохо"
массово переделывалось в "хорошо", и уже, казалось, невозможно жить хорошо
без "плохо", потому что нечего будет переделывать в "хорошо"...
После Машенькиного ухода (а на самом деле прихода, но в обратном
направлении) Калашников опустился на край обрыва и стал любоваться видом,
который открывался внизу. Лес был населен красками, звуками, запахами, они
жили, как люди в городе, встречались и общались между собой. Покинет запах
родной цветок и полетит прогуляться по лесу, подышать свежим воздухом, а
заодно и узнать, что там слышно. А навстречу ему - жур-жур, буль-буль,
трах-тара-рах! И он уже знает, что слышно, и может возвращаться домой...
Но найти дорогу домой очень сложно для запаха.
И побредет он дальше, и будет брести, насколько его хватит, как все мы
по этой жизни бредем. Как бредет где-то жур-жур, буль-буль, как
трах-тара-рах шагает метровыми шагами. Как бы он сейчас пригодился, этот
трах-тара-рах, потому что навстречу лесному запаху из города вышел смрад -
у него свои дела на большой дороге. И забьется запах в лапищах смрада, и
вспомнит свой далекий цветок, зачем он только покинул его? Но если б
запахи не покидали цветов, в мире не было бы ничего, кроме смрада...
Посидев с полчаса, Калашников встал и побрел вниз по тропинке.
Внизу на опушке леса жена его объясняла детям, как нужно собирать
грибы. "Как здесь хорошо!" - сказала она.
И тут же со своими пустыми корзинками они пошли на станцию, к
электричке. Сели в поезд и поехали домой, делая детям замечания и
наставляя их, как они должны себя вести в лесу.
Дома они позавтракали, умылись и легли спать. А когда вечером встали,
жена сказала: "А не поехать ли нам завтра по грибы? Кукушкины уже десять
банок замариновали".
Продолжение этой биографии, которое предшествовало ее началу, было уже
совсем в другом городе. Калашников учился там в институте.
Институт, как нормальное учебное заведение, старательно переделывал
"плохо" на "хорошо" и "хорошо" на "плохо": хорошим студентам перекрывал
пути, а плохим открывал в науку зеленую улицу.
Не все, конечно, удавалось. Были такие "плохо", которые никак не
становились "хорошо", но были и такие "хорошо", из которых никак нельзя
было сделать "плохо".
Биография наращивалась так, что время шло в обратном направлении.
Институт открывал дорогу в будущее. Или закрывал. Наука отбирала будущих
Ломоносовых, минуя будущих Эйнштейнов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Институт Истории Географии изучал географию в историческом аспекте, не
чуждаясь и чистой истории, но, конечно, в аспекте географическом.
Соединение этих двух наук подчеркивало нерасторжимость пространства и
времени, столь необходимую для существования жизни на земле.
В дверях стоял милиционер, охранявший наше прошлое от нашего
настоящего, а может быть, настоящее от прошлого, которое имеет привычку
постоянно вмешиваться в современную жизнь.
Предъявив милиционеру документ, Калашников побрел по коридору. Стены
были увешаны лозунгами: "Свободу римским гладиаторам!", "Возрождению -
размах Средневековья!" И совсем уже страшное: "Гуннам - нашествие татар!"
Погрузившись в глубокие кресла, как в глубокую старину, исторические
географы строили планы на прошлое. Вместо крестовых походов предлагались
народные восстания, вместо разгула реакции - торжество просвещения и
прогресса. Планы на прошлое выполнялись легче, поскольку в прошлом не
приходится жить, а в будущем трудно предугадать, к чему нас приведет
выполнение плана.
Скульптурная группа: Геродот и Магеллан склонились над книгой "Краткий
курс истории географии". Рядом с ними их последователи, уже не
скульптурные, а живые спорят о преимуществах и недостатках работорговли,
по сравнению с торговлей свободными людьми. Конечно, лучше людей
продавать, не ограничивая их свободу, но, с другой стороны, работорговец
продает свое, а продажа людей свободных - это, в сущности, воровство.
Учитывая, что свободный человек принадлежит себе, его продажа - это
торговля краденым.
Противник рабства доказывал, что работорговец тоже продает не свое,
поскольку человек не может принадлежать человеку. Но, возражал сторонник
рабства, рабовладелец все же раба купил, потом кормил его, одевал... А тут
продают совершенно постороннего человека. Причем заметьте: бескорыстно
продают! Это не только худший вид продажи, но и худший вид бескорыстия.
Раба выводят на торжище, он сам непосредственно участвует в процессе,
здесь же человек даже не знает, что его продают. Он живет как ни в чем не
бывало, свободно передвигается, наслаждается работой, семьей, встречается
с друзьями, а в это время, в это самое время его уже продают... И скоро,
очень скоро за ним придут покупатели... Ну скажите, может ли государство,
допускающее и даже поощряющее такую торговлю людьми, считать себя
свободным государством? Может быть, ему лучше называться
рабовладельческим? С тем отличием от рабовладельческого, что там -
свободные граждане и рабы, а здесь - только рабы, потому что продать и
купить можно каждого.
Высказав эту дерзкую и скорее всего несправедливую мысль, ученый муж
оглянулся, и мужество покинуло его: он увидел внимательно слушавшего
Калашникова. И не только Калашникова. Толстый парень в шляпе, плотно
надвинутой на уши, однако не настолько, чтоб они не могли слышать, стоял,
расставив руки и ноги, как вратарь, и, конечно, не пропускал ни одного
слова.
Ученый муж сделал вид, что не заметил посторонних слушателей, и
повторил последнюю фразу громче и в отредактированном виде: "Там, в
Древнем Риме, свободные граждане и рабы, а в современном Риме - только
рабы, потому что продать и купить можно каждого".
Он еще раз оглянулся и добавил для пущей убедительности:
"У нас-то, конечно, все равны. Хотя есть и первые среди равных. Есть
вторые и третьи среди равных. А так - все равны, все равны..."
Оба спорщика быстро ретировались, оставив наедине Геродота и Магеллана
и, лишив "Краткий курс" той убедительности, которую ему придавало
сочетание его основоположников с их последователями и учениками.
Толстый парень протянул руку Калашникову и представился:
"Индюков".
Если Калашников происходил от звука, то этот Индюков, судя по всему,
происходил от запаха, и, сознавая это, он слегка прикрывал ладонью рот и
старался дышать немножко в сторону.
"Ты их не слушай, - сказал Индюков, - никакого Древнего Рима там нет,
его отменили на ученом совете".
"Древний Рим отменили?"
Ну, не то чтобы отменили, а просто не утвердили, пояснил Индюков. Когда
утверждали план работы на прошлые времена. Древний Рим просто не
утвердили. А все эти слухи про Древний Рим - они отсюда, из этого
института. Поползли давно, корда еще Рим не отменили, но, как это у нас
бывает, пока ползли... Два года ползли, а теперь сюда же вернулись. Причем
теперь уже в них и Древняя Греция. А Древнюю Грецию - ее же еще три года
назад не утвердили. Так что три года как минимум про нее отсюда ничего не
выползало. А вот - приползло.
Калашников сказал, что его интересует гора Горуня. Не Древняя Греция, а
просто гора Горуня. Но толстый парень о Горуне не слыхал. Об Эвересте он
слыхал, есть такая гора в Азии. Между прочим - вот смехота! - назвали ее
не в честь открывателя, не в честь покорителя, а в честь, как это у нас
бывает, какого-то дурацкого чиновника Эвереста. Этот чиновник,
по-видимому, сидел у подножья Эвереста, пока другие поднимались на
Эверест, попивал пиво или прихлебывал чаек, и все равно горе присвоили его
имя. Эти прохиндеи чиновники достигают больших вершин. Потом поди
разберись, то ли горе за ее высоту присвоили имя выдающегося человека, то
ли человека назвали в честь горы за его выдающиеся достоинства. А когда
обратно переименуют, опять непонятно: то ли человек проштрафился, то ли
гора оказалась не на высоте. Прямо цирк от всех этих переименований.
Природа только шарахается от наших громких имен. Сама она - как безымянный
солдат на поле человеческой брани.
Толстый парень хлопнул Калашникова по плечу:
"Ладно, я в трактир, там сегодня завезли пиво. А ты дуй в сектор
справок, пятый этаж, там такой человек, что никакой Горуни не захочется".
2
К двери сектора справок была прилеплена отпечатанная типографским
способом табличка: "Скоро буду". Было не ясно, кто будет и когда, и
Калашников в ожидании пошел бродить по коридорам.
Низенький ученый муж с высоким лбом доказывал высокому и низколобому,
что палки в колеса появились раньше самих колес, потому что ведь не зря
говорят, что обезьяна взяла в руки палку. Иначе бы говорили, что обезьяна
взяла в руки колесо.
Низколобый ухватился за эту мысль и стал ее записывать в специальную
книжечку, куда записывал мысли для будущих научных работ. "С тех пор, -
сказал высоколобый, - колеса все дорожают, а палки в колеса все дешевеют,
и это определяет наше поступательное движение".
Калашников прошел в конец коридора и свернул в другой коридор, над
входом в который большими мрачными буквами было начертано: "ДРЕМОТДЕЛ". И
чуть ниже - более мелко: "Древних мифов отдел".
Весь этот коридор занимал Дремотдел, в который входило несколько
секторов: "Сектор мифических подвигов", "Сектор мифического изобилия",
"Сектор мифического счастья", "Сектор мифического труда". Приберегая
счастье на конец, Калашников начал с того, что является его первоосновой.
Так это со стороны выглядело. Но на самом деле его выбор определялся
другим. На дверях сектора мифического труда был нарисован контур горы, и
Калашников подумал, что здесь он найдет необходимые сведения.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг