разбавлять? Какой еще, к матери, ГОСТ? Пиши временные условия. Вечером
слушаем тебя на бюро..." И - хрясь телефонную трубку на рычаг.
После обеда позвонили с Великих Прудов: фронт земляных работ, с
опережением графика продвигавшийся в заданном направлении, совершенно
неожиданно и в полном противоречии с проектом вышел на скальный грунт.
"Рвать!" - приказал товарищ Неунывайло, и над Великими Прудами загрохотали
взрывы. Кого-то засыпало. Раненых перевязывали на месте, и все, кто мог еще
держать в руках носилки, возвращались в строй. Большие сражения не
обходятся без жертв. Главное, что линия фронта, затормозившая было у
скального грунта, вновь покатилась вперед.
Стоп. Нет, это мы не о фронте работ в районе Великих Прудов. Это мы по
поводу собственных писаний. Увлекшись изложением героических событий,
заразившись энтузиазмом их участников, мы потеряли бдительность и бездумно
залепили в текст полную фамилию товарища Н., что, поверьте, не входило в
планы, да и кто бы такое позволил нам, скромным бытописателям тех огненных
дней? Но слово произнесено, а такое - это совсем не воробей. Неунывайло -
вы видите в этом имени хоть что-нибудь воробьиное? Напротив, налицо
редкостный этимологический феномен: товарищ Н. и впрямь никогда не
поддавался унынию, ему были чужды пессимизм, нытье, колебания.
...Есть крохотные бытовые черточки, которыми жива настоящая
литература: стакан крепчайшего чая на столе командарма, наполеоновская
походная кровать, мягкие сапоги и короткая гнутая трубка - ну, вы знаете,
что мы имеем в виду. Мы тоже нашли такую черточку и спешим познакомить с
нею читателя: ни товарищ Н., ни ближайшие его сподвижники не обедали в
первый день эксперимента. Миловидные девушки в белых фартучках разносили по
кабинетам бутерброды с чем Бог послал, все кушали на своих рабочих местах,
и никто не роптал, понимая необходимость жертвовать малым во имя великого.
Кстати, о великом. На Великих Прудах тоже обедали прямо на рабочих местах.
Подтянули походные кухни, раздали хлеб, плеснули каждому супу - по черпаку
в миску. Поели люди, подкрепились - и за работу. Потому что в конечном
счете самое главное для нас не что-то там этакое, не абстрактные посулы, не
всякая разлюли-малина, а производительность труда.
11
Теперь, когда наша история близится к концу, всякому читателю должно
быть абсолютно ясно, что пишется она вовсе не как производственная проза -
хотя и отвергаемый некоторыми, но объективно очень нужный литературный
жанр,- а скорее как проза историческая, может быть, даже
нравственно-историческая или нравственно-бытописательная; трудно уложить
полет мысли в прокрустово ложе жанра. Во всяком случае - ни слова больше о
трудовых буднях и праздниках, о закрытии дневных норм, о передовиках и
отстающих (были, увы, и такие), о технологии земляных работ,
молокопродуктов и железобетона, не говоря уже о продукции предприятия
АГ-518, о которой мы и сами имеем смутное представление,- нам бы только
довершить начатое, досказать в общих чертах историю выдающегося
эксперимента по сиренизации Несуглинья, одобренного суровой, но
справедливой Москвой и блестяще проведенного аппаратом, который долгие годы
возглавлял товарищ Н. Вон какая длинная фраза вышла - зато одним махом мы
сформулировали стоящие перед нами задачи и отмели неоправданные ожидания
некоторых представителей нашего, самого читающего в мире народа.
Вот уж действительно - самый читающий народ. Что для него ни издай,
каким тиражом ни запузырь - все равно раскупят и прочтут. А не прочтут, так
все равно раскупят - надо же на что-то деньги тратить, зря, что ли, их
печатают (это равно относится как к деньгам, так и к книгам). Но
справедливо и обратное: то, что не издают, все равно читают. Скажем, еще
очень плохо и недостаточными тиражами издают у нас произведения авторов
этих строк, однако куда ни приедешь - в тот же город Н. на читательскую
конференцию или в Сочи на ежегодный слет любителей бытовой прозы,- всюду
просят автографы. Или возьмем путевые заметки старого грека, который,
говорят, к тому же был и слепым, но, несмотря на это, натолкнул товарища Н.
на блестящую идею. Грека тоже плохо издают. Если бы мы его книгу увидели,
то обязательно купили бы.
Наш самый читающий в мире народ в первые же дни эксперимента, узнав по
кратким газетным сообщениям, а больше из быстро распространявшихся по
Несуглинью слухов о сиренах, неведомо где раздобыл писания слепца и
размножил каким-то способом, хотя все множительные аппараты в Н-ской
области, как, впрочем, и во всех других, спрятаны были в комнатах за
железными дверями и опечатаны пломбами.
А прочитав описанную греком историю, люди быстро смекнули, как
уберечься от притягательной силы сиреньего пения.
Пилоты и штурманы-радисты, едва самолет входил в воздушное
пространство Н-ской области, переходили на запасные частоты, недоступные
н-скому радиовещанию. На автотранспорте все оказалось еще проще: подними
стекла в окнах да покрепче пристегнись сам и пристегни ремнями своих
пассажиров, как это и предписано правилами Госавтоинспекции. Уже на второй
день эксперимента на автодорогах города и области бились, извивались в
привязных ремнях, силясь освободиться и броситься на зов Елены, Дориды и
Гегемоны, тысячи людей. Но ремни были крепки, на все протяжение области
хватало их запаса прочности. А уйдя за пределы слышимости, путники могли и
отстегнуться. Сложнее обстояло дело на железнодорожном транспорте, где
ремни пока не предусмотрены. Но и тут выход был найден в произведениях
слепого старца: пассажиры стали затыкать и залеплять свои уши во время
остановок на станции Н.-Пассажирская. Кто пользовался в этих целях пчелиным
воском, кто приладил стеариновые свечи и лыжные мази, кто - аптечные
затычки. А молодые люди нацепляли наушники и, цинично посмеиваясь, слушали
совсем не сладкие, а грубые и вызывающие песни зарубежных и доморощенных
горе-рок-певцов.
Ответственные лица, которым доверено у нас решать, что, когда и кому
следует читать - а такое регулирование просто необходимо для самого
читающего в мире народа, без него неизбежно наступят читательская анархия,
вакханалия, разгул библиофильского вольнодумства,- эти ответственные лица
приняли единственно верное в сложившихся обстоятельствах решение: ставшие
объективно вредными произведения грека, место рождения которого оспаривают
семь городов, изъяли в библиотеках из общего доступа и перевели в спецхран.
Ну-ка, вслушайтесь: специальное хранение - это что-то расплывчатое,
мягкотелое, а усеченные и соединенные вместе два эти слова звучат неумолимо
и строго, как хруст сапог по брусчатой мостовой. Спецхран - это такое
место, где собраны книги, которые не то чтобы вообще нельзя читать, а не
следует читать кому ни попадя. Чтобы проникнуть в спецхран, надо получить
разрешение, однако если ты человек нелегкомысленный, надежный, проверенный,
если спецхранимая книга требуется тебе не просто так, а для
государственного дела, если ты не станешь пересказывать прочитанное каждому
встречному и поперечному, ты непременно и в свой срок это разрешение
получишь. И тогда читай - не хочу. Вот что такое спецхран, если кто не
знает.
В городе Н. и во многих других городах Несуглинья сказочки слепого
грека перевели в спецхран довольно быстро, но, должно быть, все-таки
опоздали на несколько часов. Сами понимаете, указания не на крыльях летают,
пока передадут, примут, зарегистрируют, направят куда следует... И
крохотное это опоздание, в другом деле ничего не значащее, обернулось
политической ошибкой: самые читающие в мире граждане получили информацию о
том, как уберечь себя от сиреньих песен.
Если же говорить начистоту - а мы с читателем другого разговора не
признаем,- то не стоило и затевать всю эту волынку со спецхраном. И не
такие секреты просачиваются. К тому же городу Н., как выяснилось, с головой
хватило трудовых ресурсов, привлеченных в первый же день эксперимента. С
сырьем на городских предприятиях дела все равно обстояли неважно, ткацкие
станки ломались что ни день, для железобетона не завезли арматуру, так и не
было решено, в каком направлении копать каналы, по которым потекут
неизвестно чьи воды, и только предприятие АГ-518, худо-бедно, как ему и
положено, получало свое довольствие. И если бы на приманку Елены, Дориды и
Гегемоны клюнули новые проезжие ресурсы, это лишь прибавило бы товарищу Н.
новую головную боль. А хватало и старой. Конечно, до безработицы не дошло
бы, такой проблемы у нас нет, и для лишнего миллиона занятие придумают, но
ведь придумывать надо...
Печатая эти строки в четыре пальца, авторы буквально ерзают на своих
просиженных стульях. Отчего? От нетерпения, от чего же еще. Не терпится нам
узнать, когда наконец искушенный читатель отложит в сторону книжку, когда
он оторвет глаза от строчек, чтобы задать нам каверзные вопросы. Если
тысячи проезжих быстренько сообразили, как избежать сиреньей ловушки,
почему же тогда в эту ловушку угодившие не воспользовались древнегреческим
приемом, столь хорошо себя зарекомендовавшим? Отчего не залили себе уши
воском и не дунули, сверкая пятками, восвояси? Разве они не плоть от плоти
читающего народа? Неужто среди них не нашлось ни одного, кто читал раньше
эту самую греческую книжку?
Плоть от плоти. Нашлись и читавшие. Некоторые даже знали имя автора и
краткую биографию героя - того самого, который велел команде залить уши
воском, а себя привязать к корабельной мачте, чтобы все услышать, но не
поддаться призывному пению.
А не нашлось бы таких умников, какой-нибудь Говбиндер обязательно бы
протрепался.
Вездесущий пенсионер Евсей Савельевич Говбиндер зачастил в зону со
своим фокстерьером Выбросом с первого же дня эксперимента. Делать ему там
было абсолютно нечего, и никто бы его туда и не пустил: в пионерский лагерь
- и то посторонних не пускают. Но хитроумный пенсионер придумал трюк почище
греческого. Всем обитателям коттеджей выдали одинаковые, почти новые и, мы
бы сказали, очень удобные ватные фуфайки и брюки, у которых есть
официальное название "ватный трус" - емкий, запоминающийся термин. И на
правый рукав каждой фуфайки был нашит особый знак - изящный голубой ромб с
темным силуэтом полуженщины-полуптицы. Нашивочка эта и служила документом,
по которому пропускали в зону. В конце концов, не давать же каждому
служебное удостоверение в пухлых красных корочках или контрамарки, как в
театре. Зона вам не театр.
И вот этот самый Говбиндер купил себе телогрейку, нашил на нее голубой
ромб и стал шастать в зону, как к себе домой. Придет - и не уходит, пока
его силой не выставят. Мало того, что он вечно путался под ногами - и на
построениях, и во время отдыха в коттеджах, и на общих работах,- мало того,
что фокстерьер Выброс без причины облаивал ни в чем не повинных работников,
поддерживающих общественный порядок в зоне сосредоточения, и порвал одному
из них форменные брюки от костюма, всего этого мало. Говбиндер собирал
вокруг себя людей и нес всякую ахинею, наподобие того, что сосредоточенные
трудовые ресурсы должны бороться за свои права и требовать улучшения
бытовых условий. Чистейшей воды демагогия: условия в зоне, как мы знаем,
были вполне приличными - чистое белье, раз в неделю помывка в бане,
трехразовое питание. Конечно, определенная неустроенность имела место, но
можно ли требовать каких-то особых, тепличных условий, когда решаются
судьбы города и всей области?
А Говбиндер нес и нес свою околесицу; повторять неудобно.
Деликатничали с этим человеком, ограничивались выдворением из зоны и
устными предупреждениями, а зря. Именно он стал призывать жителей зоны
сосредоточения, а также всех энчан, залеплять уши воском. То ли сам
додумался, то ли был подучен доцентом Рейсмусом, прежде человеком неизменно
лояльным, даже консультировавшим, если помните, самого товарища Н., но
теперь впавшим чуть ли не в диссидентство, и все из-за того, что писания
древнегреческого старца перевели, видите ли, в спецхран! Ох уж эти
интеллигенты; сколько волка ни корми, он все в лес смотрит - это о них
сказано, не иначе.
Мы ждали от вас каверзного вопроса, не дождались, сами его задали,
сами и ответили. Действительно, все знали, что для обретения свободы
следует залепить уши воском. Но где он, этот воск? Вот в чем вопрос
вопросов.
И тут - внимание, слушайте все! - мы открываем наконец жгучую тайну
нашего повествования. Пожалуйста, вспомните, а не сможете, так не
поленитесь перечитать, как товарищ Н. отдавал руководству энского промторга
распоряжение изъять из продажи некий товар отнюдь не повышенного спроса. Мы
еще сравнили это распоряжение с тихим гроссмейстерским ходом, который
сначала вызывает недоумение зрителей и непонимание специалистов, но потом,
в решающей стадии шахматной партии, на ее переломе, на переходе из
запутанного миттельшпиля в кристально ясный эндшпиль решает ее судьбу.
Теперь, когда мы вплотную подошли к переломному моменту нашей
хозяйственно-экономической партии, мы обязаны не общими словами, а
предельно точно обозначить провидческий ход гроссмейстера Н. - простите за
невольную оговорку, товарища Н. Что же велел он тогда изъять из небогатых
запасов энских промтоварных магазинов? Совершенно верно: воск, а также
свечи, пластилин и все прочее, чем можно затыкать уши, в том числе мастику
для натирки полов - хотя и пахнет не очень приятно, но эта публика и не на
такое пойдет, лишь бы уйти в бега.
И вот, когда противник был уже готов сделать спасительный, как ему
казалось, ход - изолировать свои органы слуха от сладких песен Елены,
Дориды и Гегемоны,- он обнаружил, что хода этого у него нет. И сдал
безнадежную партию.
12
Потянулись долгие трудовые будни. Работы на объектах, в том числе и на
самом важном, у Великих Прудов, шли ни шатко ни валко. Сладкие песни сирен
закрепляли и держали в узде трудовые ресурсы, но не могли повысить ни на
йоту производительность труда, фондоотдачу и другие плановые показатели.
Возникла легковесная идея прибегнуть к материальному стимулированию -
скажем, давать передовикам талоны на право пользования ларьком. Но товарищ
Н., посоветовавшись с ближайшими помощниками, отверг эту идею как
противоречащую условиям эксперимента, а высказавшему ее работнику аппарата,
из столичных умников-экономистов, публично врезали на ближайшем
партхозактиве.
Из столицы тем временем пришли новые, усовершенствованные формы
отчетности, специально для инвалютного эксперимента. Москву интересовало
все - и загрузка сирен, и отдача от пения в стоимостном и натуральном
выражении. Последний пасаж при поверхностном чтении обнаруживает некоторую
фривольную двусмысленность, однако авторы решительно протестуют против
легковесного прочтения их повести; а намеки можно обнаружить где угодно,
если очень постараться. Инстанции, наделенные правом контроля, требовали,
чтобы за потраченную валюту и приличные порции икры на завтрак Елена,
Дорида и Гегемона пели от восхода до заката, поддерживая трудовой порыв. Те
в свою очередь заявляли, что ни одна девушка их профессии не допустит таких
нагрузок на голосовые связки, и пригрозили забастовкой. Бастуйте, сказали
им, сколько душе угодно, будем крутить ваши песни в записи на пленку.
Крутите, сказали сирены, но с той поры, как вы подключились к Женевской
конвенции, вам этот крутеж встанет в инвалютную копеечку. ("Что еще за
конвенция?" - поинтересовался товарищ Н. Ему объяснили - мол, с семьдесят
третьего года просто так, без спросу, воровать у заграницы ничего нельзя,
во всяком случае, в открытую - авторское право, международный суд и все
такое. "Едрена карета",- сказал товарищ Н.)
Впрочем, ни та, ни другая сторона не были заинтересованы ни в
расторжении договора, ни в международном суде. Наши руководящие организации
планировали эксперимент расширять, для чего личное присутствие сирен -
особенно Елены - было необходимо: российскому человеку если не потрогать,
так хоть посмотреть. Сирены же привыкли к пайку и тихому житью в
пансионате, им вовсе не светило возвращаться к скудным сицилийским рационам
и постоянной угрозе безработицы. Сошлись на восьмичасовом рабочем дне и
пенье под фонограмму, как то принято у наших певцов и певиц, берегущих свой
голос для нашего народа, самого слушающего в мире.
Поскольку и в городе, и на желдорвокзале дел больше не было, сирены
пели только в зоне и на работах, пели по очереди, в три смены. Елена в
свободное время читала книжки и брала уроки сольфеджио, а Дорида с
Гегемоной ходили на колхозный рынок, как в клуб, и пели там для народа,
задаром. К ним привыкли. Добрые колхозники из местных подкармливали их
медом, творожком и черноплодной рябиной, а приезжие южане - фруктами и
грецким орехом. Но более всего Дорида и Гегемона пристрастились к семечкам.
Вокруг их насестов все было засыпано лузгой. Директор рынка и дежурные
милиционеры пытались сделать сиренам замечание, но те громко отвечали
крепким словцом под шумное одобрение торгующего люда. Дорида и Гегемона
заметно расширили свой лексикон в специфическом рыночном направлении. Так,
Дорида спела однажды к случаю:
Если тебя, покупатель, цены пугают на рынке,
Не по карману тебе туши животных и злаки,-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг