Опять затрубили в кулаки, а потом стали колотить в доски. Старостина
испустила тоненький стон, как будто умирала.
Князь очень серьезно выпил кубок и дал знак, чтобы ему налили еще
раз. Он все смотрел на Паклевского, который тоже не опускал перед ним
взгляда.
- За здоровье розового бутончика - генеральской дочки; пусть
расцветает по примеру матери, et caetera.
- Et caetera! - со смехом гаркнула вся толпа.
Генеральша покраснела от гнева.
- Попрошу дать мне лавку, чтобы я мог сесть, отдохнуть и поговорить с
этими дамами, - заговорил князь. - Tandem, прошу закрыть двери, потому что
Борей веет на розы и бутоны... Господа Фрычинский, Боженцкий и Пашковский
останутся со мною...
Приказание князя было моментально исполнено; он сел, поставил кубок
подле себя на лавке и, хотя видел волнение все еще не пришедших в себя
женщин, решил, по-видимому, немного помучить их.
- Пани генеральша, откуда вы, сударыня, едете? Из Китая или из
царства Мароккского, пане коханку?
Ответа не было.
- Я очень просил бы ответить мне.
- Но, что же это за вопрос? - осмелилась произнести генеральша.
- Вот, видите ли, сударыня, пане коханку, - говорил воевода, - с виду
вопрос как будто бессмысленный, а на деле - разумный. Потому что, если бы
сударыня возвращалась из Сморгони или из Пацанова, то, поверьте, знала бы,
что у виленского воеводы - несколько тысяч войска, и не запирала бы ворот
перед самым его носом.
Но это так только говорится, discursiae, без обиды, пане коханку! Я
также смолоду очень любил путешествовать, пане коханку, вот генерал
Фрычинский может это засвидетельствовать.
Генерал низко поклонился.
- Вот, однажды, когда мы, переплыв океан на спине черепахи, имея
парусом передник моей первой жены, который я всегда носил с собой и
который всегда спасал нас во время штиля на море, потому что имел ту
особенность, что он сам развевался и вызывал ветер...
Тут князь прервал себя и, обращаясь к Боженцкому, спросил:
- На чем я остановился, пане коханку?
- На передничке ее сиятельства княгини, - отвечал Боженцкий.
- А вот и неправда, пане коханку, на черепашьей спине, - сказал
князь, - у вас, сударь, плохая память.
Боженцкий опять поклонился.
- Переплыв счастливо океан, управляясь вместо весел ухватом, который
у меня сохранился от того времени, когда я служил помощником повара, пане
коханку...
Женщины, слушая его, переглядывались и пожимали плечами, а Леля роняя
нож, принуждена была закрыть рот платком, чтобы не рассмеяться. Нож
зазвенел, упав на пол, и князь оглянулся посмотреть, что случилось.
- Что же это, пане коханку? Какое-то оружие? Которая же из дам была
так вооружена?
- Я! - отвечала Леля выступив вперед и поднимая нож.
- Раны Господни! Пане коханку, вы хотели зарезать меня как каплуна,
или как Юдифь Олоферна. Вот это мило!
Леля улыбнулась.
- Героиня, пане коханку! - вскричал Радзивилл. - Надо выпить за ваше
здоровье и непременно из туфельки! Эй!
Подскочил пан Боженцкий.
- Из туфельки, пане коханку...
Леля хотела убежать; тяжелый и неповоротливый воевода бросился за
ней, она крикнула, и на защиту ее поспешил с пистолетом и саблей
Паклевский.
- Ваше сиятельство! Слово Радзивилла! - сказал он.
- Туфельке я его не давал, пане коханку! Если пропадет пара туфель -
беда небольшая, а честь большая, если я прикоснусь губами там, где лежала
пятка паненки! Поэтому прошу дать мне туфельку или - пане коханку - война!
Война!
Леля, спрятавшаяся за мать, очень решительно сняла с ноги туфельку на
высоком каблучке и смело подала ее.
Увидев это, старостина вскрикнула. Князь взял двумя толстыми пальцами
предмет своих желаний, еще теплый от маленькой ножки, которая в нем
покоилась, и причмокнул. Туфелька из голубого атласа, обшитая ленточкой
канареечного цвета и вся расшитая по атласу мелкими цветочками, казалась
прелестной безделушкой.
- Да ведь это наперсток, пане коханку, - воскликнул князь, - если бы
вы, сударыня, увидели туфлю моей сестры, панны Теофили! Из нее можно
напиться!.. А это... это просто шутка! Пане коханку!
Леля краснела, генеральша улыбалась и даже старостина приняла такое
выражение, которое могло означать, что и ее ножка не более этой.
Прибежал гайдук с бутылкой вина и по обычаю хотел поставить кубок в
туфельку, но князь не позволил.
- Нет, пане коханку, - ex originali; выпью-ка я из туфельки. Лей!
Смеясь, гайдук только начал наливать вино, как оно уже потекло на
пол, а князь поднес туфельку ко рту, выпил и бережно спрятал мокрый
сувенир за кунтуш...
И только после этого он приказал подать себе кубок и выпил из него.
Женщины надеялись, что теперь он выйдет и даст им отдохнуть, но он уселся
на лавке.
- На чем же мы остановились? - спросил он Боженцкого.
Тот пожал плечами, а князь покачал головой.
- Пани генеральша, - сказал он, - едет, вероятно, в Варшаву на
Senatus Consilium.
- Мы еще не образовали его, - отвечала оскорбленная пани, - но когда
он составится, кто знает - будет ли это очень приятно некоторым
мужчинам-сенаторам?
- Гм! - сказал Радзивилл. - Я страшно боюсь женщин. Одна уже начала
нами распоряжаться; но, может быть, мы не сдадимся, пане коханку, если
только другие дамы не придут ей на помощь...
Очень прошу вас в Варшаве заступиться за Радзивилла, чтобы там на
него не гневались, пане коханку: это - добрый человек, я его знаю с
детства, не любит только, чтобы кто-нибудь дул ему в кашу...
Однажды был такой случай...
Было очевидно, что князь начинал свой рассказ только для того, чтобы
помучить женщин, но в это время Пщолковский, немой шут князя, странная и
смешная фигура с совершенно выбритою головою, с бледным и одутловатым
лицом, без усов, вечно неестественно кривлявшийся, вбежал в комнату.
Он не говорил, но умел забавлять князя жестами, которые тот отлично
понимал, и мимикой. Он вошел, указывая на кого-то за собой, и, приняв
гордую позу, взявшись руками за бока, вытянул палец по направлению к князю
и снова указал на дверь.
- Что с ним? - спросил князь. - Кажется, кто-то приехал. Может быть,
Кашиц, который должен был догнать меня, или ксендз Кучинский.
Боженцкий выбежал во двор и, вернувшись, тотчас же доложил князю:
- Полковник Венгерский из Белостока.
Князь встал.
- Доброй ночи, пане коханку, генеральше и старостине, а также и
розовому бутону, чью туфельку я прикажу оставить в назидание потомства в
моем музее в Несвиже. Желаю вам всем доброй ночи, - прибавил он, отвешивая
поклон дамам, - и чтобы вам не снилась бомбардировка и резня невинных
младенцев... Этот господин, - он указал на Теодора, - спас крепость
хитростью, за которую ему следует сказать спасибо... Поручаю его - кому?..
Пане коханку, пусть уж дамы разыграют его на узелки.
Проходя мимо Теодора, князь остановился на минутку.
- Если захочешь вступить в несвижскую гвардию - я прикажу, чтобы тебя
приняли.
Паклевский промолчал, и князь, надвинув шапку на ухо, медленно выплыл
из комнаты... Так окончилась эта история, счастливее, чем можно было
ожидать, - и благодаря присутствию духа Паклевского - не имела никаких
дурных последствий...
Как только князь вышел, старостина крикнула, чтобы запрягали лошадей.
Но хорошо было отдавать такие приказания, сидя в доме и не имея
понятия о том, что делается на дворе.
Снежная метель так разбушевалась, что от одного дома до другого
ничего не было видно, а в поле и совсем невозможно было выехать. И сам
Паклевский решил переночевать здесь и переждать, пока затихнет вьюга.
Перепуганная старостина приказала забаррикадировать все двери, а Теодор
обещал ей, что всю ночь проведет на страже в комнате, которую он снял для
себя у еврея, и которая находилась как раз напротив корчмы...
Теперь, когда всякая опасность миновала, генеральша и старостина,
которые целый день ничего не ели, почувствовали голод; всем пришло в
голову, что надо бы покормить и защитника и заодно протопить комнату,
которая совсем выстыла...
Паклевский, устроив своего возницу с санями, явился к дамам и
предложил им свою помощь. Все они, не исключая генеральши, которая менее
всех благоволила к нему, не могли надивиться счастливому стечению
обстоятельств, приведшему его к ним, и удивительной находчивости, с какой
он сумел обезоружить князя. Все благодарили его без конца. Леля с
особенным усердием отдавала ему этот долг признательности и, вернув ему
колечко, надев новые туфельки и предоставив старостине излить свою
благодарность, завладела им и отвела к камину.
- Видите, сударь, - лукаво заговорила она, - ничего уж не поделаешь,
если сам Бог так устраивает, что навязывает нас пану Теодору. Теперь
старостина окончательно потеряет голову... Что же вы думаете, сударь, -
позволите ей предаваться отчаянию?
- Не шутите, панна, - с оттенком грусти отвечал Теодор. - С того
времени, когда нам было так весело в Варшаве и Белостоке, я много пережил
и сильно состарился... Надо пожалеть меня!!
Он взглянул на нее; личико Лели мгновенно стало серьезным.
- Ну, рассказывайте же мне, - убедительно начала она, - я хочу знать,
что случилось?
- Ничего нового, - отвечал Теодор, - но то, что преследовало меня с
детства, теперь угнетает меня еще сильнее. Мне нечего рассказывать: я -
бедный человек, и нехорошо шутить со мною.
Леля быстро протянула ему руку, оглянувшись на тетку, не следит ли
она за нею.
- Я тоже умею - не быть веселой, - тихо сказала она. - Верьте мне,
что если бы я могла вас утешить, ах, как это было бы мне приятно! Ах, как
я была бы счастлива!!
Теодор пристально взглянул на нее, она потупила глаза.
- Вы могли бы меня очень утешить, но я недостоин этого!
- О! - отвечала девушка. - Скажите мне только, что надо сделать!
- Симпатизировать мне немножко, хоть издалека, - сказал Паклевский. -
Я всегда буду держаться вдалеке, мне нельзя будет приблизиться, но...
Он прижал руку к груди и умолк. Леля покраснела.
- Верьте мне, что я вам очень симпатизирую и я так упряма, что то,
что сердце раз почувствовало, останется в нем навеки!
Выговорив это слово, полное значения, и присовокупив к нему еще более
выразительный взгляд, Леля убежала к тетке...
На другой день к утру вьюга затихла, но был страшный мороз, и хотя
дороги были занесены снегом, колымага старостины двинулась в дальнейший
путь, а жалкие сани Теодора потащились к Борку, с трудом преодолевая
снежные сугробы...
Когда крик служанки заставил испуганную егермейстершу выйти из
спальни, она - при виде стоявшего перед нею сына - схватилась за ручку
двери, чтобы не упасть от волнения.
Паклевский не имел времени, чтобы предупредить ее письмом о своем
приезде; и этот приезд и обрадовал стосковавшуюся по сыну мать, и испугал
ее предчувствием чего-то неизвестного; она больше всего боялась узнать,
что отношения, на которых покоилось его будущее, были порваны...
Долго обнимала и целовала она его, не смея спрашивать и только
глазами пытая, что случилось.
- Говори, - заговорила она тревожно, - тебя уволили?
- Нет, - отвечал Теодор, - мне позволили навестить тебя.
- Князь?
- Он так добр ко мне, как только умеет быть...
- И это правда? - спросила она.
- Истинная правда, я ничего не скрываю от тебя.
Егермейстерша вздохнула свободнее.
Сын, оглядевшись по приезде, имел основание сильно опечалиться. Он
нашел мать страшно изменившейся, сильно постаревшей, изможденной этой
жизнью в посте и молитвах, в тоске и воспоминаниях, согнувшейся и
побледневшей. Исчезло и свойственное ее лицу выражение гордости и чувства
собственного достоинства, которое теперь сменилось выражением смирения,
неуверенности в себе и подавленности. Дом весь был страшно запущен, но
она, по-видимому, не видела этого и, вообще, не замечала того, что
делается вокруг.
Теодор терзался душою, видя все это запустенье и не зная, чем тут
помочь. Причиной всему было разрушение духа, а против этого нельзя было
бороться.
Прежде он еще пробовал вдохнуть в нее смелость и охоту к жизни, но
теперь, после страшного признания, сделанного ему безжалостным гетманом,
он не решался заговорить и не умел найти утешения для ее великой боли. Из
любви к матери он должен был скрывать в себе то, что жгло ему голову и
сердце как клеймо преступника.
Разговор шел о его будущем, о надеждах, которые он имел; мать
спрашивала про деятельность фамилии и, наконец, о надеждах гетмана и
настроениях в стране: видно было, что она боялась, как бы этот человек,
чье имя было ей ненавистно, не одержал победы; она желала для него
отмщения и унижения.
Из ее вопросов и замечаний Теодор убедился, что признание Браницкого
было правдой.
И горько стало у него на душе...
Разговор продолжался несколько часов, но никому из них не принес
утешения.
Приглядываясь к окружающей обстановке, Теодор находил в ней все новые
следы изменявшегося образа жизни и болезненной набожности матери,
заставившей ее забывать обо всем остальном. Спальня была увешана образками
святых, реликвиями, листочками с молитвами, прибитыми к стенам; столики
были завалены книгами религиозного содержания и четками. Из под черного
платья, сшитого по образцу монашеского одеяния, Теодор заметил власяницу.
Страшная худоба говорила о строгих постах. И в этот день для егермейстерши
не готовили обеда, потому что она, только что закончив один пост, уже
начинала новый.
Когда наступило время молитвы, егермейстерша начинала беспокоиться:
ей жаль было расстаться с сыном, но в то же время она боялась не выполнить
своих религиозных обязанностей. И беспокойство ее свидетельствовало о том,
что ей тяжела была эта новая жизнь, изменившаяся с приездом сына. И даже
во время разговора она уносилась мыслью куда-то далеко, становилась
рассеянной и казалась гостьей на этой земле. Напрасно Теодор старался
развлечь ее своими рассказами. Со времени смерти мужа это была совершенно
другая женщина, согнувшаяся под непосильной тяжестью. Даже молитвы, в
которых она так пламенно искала утешения, не облегчали ее боли; она
возвращалась заплаканная и еще более рассеянная, чем раньше.
Паклевский объяснял такое состояние одиночеством, на которое Беата
обрекла себя; обвинял себя за то, что оставил ее, и употреблял все усилия,
чтобы вернуть ей спокойствие и примирить с жизнью. Ему казалось, что и он
должен был что-нибудь сделать для той, которая пожертвовала ему всем, и,
проведя с ней несколько печальных дней, он начал заговаривать о том, что
было бы, может быть, лучше всего, если бы он остался с матерью.
Но при первом же его намеке Беата в испуге заломила руки, не желая и
слышать ни о чем подобном; она решительно заявила ему, что не допустит
этого и с особенной живостью настаивала на том, чтобы он не бросал службы
у канцлера.
- Как это может быть, - сказала она, - чтобы такой молодой человек,
как ты, не имел честолюбия? Люди достигают всего талантами и трудом, и ты
тоже должен добиться положения.
- На это у меня нет ни прав, ни способностей, - заметил Теодор. -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг