Никто не упрекает меня за леность, но никто и не признает во мне особых
дарований.
Мать была недовольна такою скромностью, и спустя несколько дней
начала выпытывать его, надеясь узнать все подробности его жизни в Варшаве
и по ним судить о настоящем положении вещей. Желая развлечь мать, Теодор
понемногу рассказал ей некоторые свои приключенья и, между прочим, о
встречах со старостиной и генеральской дочкой.
Говоря о последней, он невольно отозвался о ней с симпатией, которая
не укрылась от матери. Она не спрашивала больше, но, как всякая мать,
которая ни одну невестку не считает годной для своего сына, так и она не
считала генеральскую дочку подходящей партией для Тоди, потому что мать ее
пользовалась дурной репутацией. Не показывая ему, что она подозревает его
в увлечении Лелей, она начала рассказывать - как будто между прочим -
различные вещи о старостине и матери панны, не особенно лестные для них...
- Обе пани и панна готовы были бы вскружить тебе голову, - прибавила
она, - это похоже на них, но ты должен знать, что это легкомысленные
женщины, и им ни в чем нельзя верить.
- Но я ведь и не строю никаких планов, - отвечал Теодор, - с моей
стороны было бы большой самонадеянностью иметь какие-нибудь надежды.
Генеральша имеет, благодаря мужу, хорошее положение в свете. Старостина
богата, а Леля так красива, что, имея такую мать и тетку, может
рассчитывать на блестящую партию.
- А ты слишком мало ценишь себя, - прервала егермейстерша, - как в
этом случае, так и в других. У генеральши нет ни средств, ни больших
связей в свете; старостина так легкомысленна, что, если они ее не
уберегут, она еще выскочит замуж. Поэтому ты, со своими способностями,
красивой внешностью и протекцией Чарторыйских вовсе не был бы плохой
партией для Лели. Но я советую тебе не думать об этом, потому что тебя
ожидает более блестящая будущность. Я рассчитываю, что канцлер, испытав
твои способности, определит тебя на службу к молодому королю, которого ты,
как говорил мне, уже знаешь... Перед тобой широкое будущее.
- Дорогая мама, ты говоришь о молодом короле так, как будто он уже
выбран, - с улыбкой заметил Теодор.
- Но он должен быть избран, хотя бы ради того, чтобы не был избран
гетман!
- Кроме гетмана есть и другие! - прибавил Паклевский.
- Пусть бы их было как можно больше, лишь бы этот тщеславный,
вкрадчивый, на вид такой приветливый, а на деле - бессердечный человек,
самонадеянный эгоист, не достиг того, к чему стремится! - горячо
воскликнула она...
Паклевский, не отвечая на эти страстные выкрики, перевел разговор на
другую тему. Он страдал от того, что мать старалась внушить ему ненависть
к гетману; он и сам чувствовал неприязнь к нему, но в то же время
чувствовал, что ему следовало только держаться в стороне от него, а не
вредить ему.
После нескольких дней, проведенных в обществе сына, егермейстерша
казалась такой измученной и неспокойной, что Теодор решил выбрать одно из
двух: или остаться здесь и целиком посвятить себя матери, или уезжать как
можно скорее, потому что временное отступление от своих религиозных
обязанностей видимо мучило и угнетало вдову.
Сама она, наконец, спросила сына: когда ему приказано вернуться...
Паклевский, удрученный таким состоянием здоровья матери, еще колебался,
что делать, когда однажды к воротам подъехали плохие сани, запряженные
худой клячей, и из них вышел человек, одетый в кожух, в шапке странного
вида.
Он долго о чем-то расспрашивал у ворот, видимо не решаясь войти, но
потом, поминутно оглядываясь, вошел, крадучись, во двор...
Паклевский, смотревший в окно, с удивлением признал в нем болтливого
дворецкого воеводича Кежгайлы - Ошмянца. Но откуда он взялся? И с какой
целью приехал?
Опасаясь какого-нибудь неожиданного для матери известия, Теодор сам
вышел к нему навстречу. Заметив его на крыльце, старик торопливо подошел к
нему и живо заговорил:
- Пан, может быть, не узнает меня? Я попросил бы позволения
переговорить где-нибудь по секрету, я привез важные известия.
Паклевский привел его в комнату, которую он занимал после отца.
Отряхнув с себя снег у порога, старик вошел, озираясь, и тотчас же начал
расстегивать кожух и что-то вынимать из-за пазухи.
Паклевский смотрел на него с беспокойством. Шляхтич достал бумагу,
завернутую в платок, но держал ее, не разворачивая, в руке. Он взглянул на
Паклевского, погладил усы и как будто раздумывал, как начать.
- Вельможный пан, все мы смертны. Русские говорят: как ни крути, а
помирать придется. Так и воеводич, мой милостивый пан, умер.
Теодор выслушал эту весть спокойно.
- Помяни Господи его душу! - равнодушно сказал он.
- И умер покойничек, вот так, ни с того, ни с сего! Был здоров, мог
прожить еще сотни лет, а вот только то, что он страшно гневался и не
помнил себя, а потом еще морил себя голодом из-за постов... Ведь у нас в
доме, слава Богу, всего было вволю, пан был у нас и видел, разве только
птичьего молока не доставало. Только вот эти посты, за которые его каноник
уже распекал, да потом еще гнев...
Тут старый Ошмянец вздохнул.
- Ну, вот и умер!
Теодор стоял и смотрел на него, не обнаруживая ни печали, ни
любопытства.
- У меня есть здесь письмо к пани Беате, то есть не знаю, как теперь
ее фамилия, егермейстерше Паклевской, так? - спросил старик.
- Да, так, - отвечал Тодя, - но вы очень хорошо сделали, сударь, что
не отдали его прямо ей; моя мать больна, и хотя она очень давно уже не
видела отца, все же не может быть, чтобы эта новость не произвела на нее
впечатления. Будь, что будет!
- А вот видите, - прервал его шляхтич, - все болтали, что он
отказался от родной дочери и все оставил старшей - Кунасевич, которая за
подкоморием, ее зовут Тереза, - а это неправда. Кунасевич этого очень
хотела; но старик, когда захворал, изменил завещание, и вот вам это лучше
будет видно из письма каноника.
Он взглянул на Теодора, думая, что это известие радостно поразит его;
но тот остался совершенно холоден. Он взял письмо, взглянул на написанное
на нем имя матери и начал вертеть письмо в руках...
- Садитесь, сударь, и будьте гостем, - обратился он к старику. - Я
должен приготовить мать; я не знаю, что она решит...
- Как это, что решит? - подхватил удивленный шляхтич.
- Если отец столько лет отрекался от собственного ребенка, не желая
его знать и позволяя ему страдать, - сказал Паклевский, - кто знает, стоит
ли принимать то, что он изменил только в час смерти. Мать моя...
Старик открыл рот и произнес:
- Ах, Боже милосердный!
И оба умолкли.
Пока они так разговаривали, егермейстерша, находясь в обычном
состоянии внутреннего беспокойства, увидела в окно сани и испугалась,
потому что к ним редко заглядывали чужие; она позвала служанку, отправила
ее на разведку и, узнав, что шляхтич с сыном пошли в его комнату, вбежала
за ними. Глаза ее искали сына и незнакомого приезжего, который, заметив
ее, отступил назад, вперив в нее затуманенный слезами взгляд.
Некоторое время все молчали.
- Что за дело? Ко мне? Или к сыну? Что случилось? - спросила Беата,
стараясь угадать, что еще грозило ей.
- Да, есть дело, о котором мы еще поговорим, дорогая мама, - сказал
Теодор, - а теперь надо принять и угостить этого пана...
Говоря это, он кивнул головой шляхтичу и проводил мать в ее комнату.
Она шла за ним, вся дрожа и повторяя только одно:
- Что случилось? Что случилось?
- Дорогая матушка, - начал Теодор, - вот письмо из Божишек от
секретаря воеводича.
Беата побледнела и вытянула руку вперед.
- Насколько я мог понять из отрывистых слов посланного, старик
умер...
Услышав это, она бросила письмо, которое подал ей сын, и, подойдя к
молитвенному столику, стала на колени. Это была и молитва, и необходимое
успокоение души; брызнули слезы, она поплакала и поднялась с колен,
подкрепленная.
- Дай мне письмо, - сказала она.
Теодор счел за лучшее предупредить ее сейчас же о той новости,
которую привез шляхтич.
- По-видимому, дед перед смертью, несмотря на происки тетки, изменил
свое решение и иначе распорядился своим имуществом, - сказал он.
Зная гордый характер матери, Паклевский думал, что она отклонит
запоздалое доказательство отцовской любви... Но у нее оживилось лицо,
заблестели глаза и задрожали руки, разрывавшие конверт; она хотела сказать
что-то и не смогла: не хватило дыхания.
- Ах, этого не может быть, не может быть! - тихо шепнула она.
Быстро пробежав глазами письмо, она передала его сыну и снова, плача,
опустилась на колени и стала молиться.
Каноник писал, что покойник воеводич, чувствуя угрызения совести и
сознавая незаслуженную суровость свою перед дочерью, которую он оттолкнул
при жизни, уничтожил первое свое завещание и оставил Беате равную часть с
сестрой ее Кунасевич. Однако же, он давал понять, что хотя первоначальное
лишение наследственных прав было им отвергнуто, и новое завещание было
составлено cum omni formalitate, все же можно было ожидать процесса с
подкоморием Кунасевичем, который будет доказывать, что воеводич последнее
свое завещание писал не в полном рассудке и сознании. Секретарь советовал
пану Теодору прибегнуть к покровительству Чарторыйских и постараться
поскорее вступить во владение имуществом, хотя бы для того, чтобы войти с
Кунасевичем в более выгодное для себя соглашение.
Помолившись, егермейстерша бросилась на шею Теодору, обнимая его и
обливая слезами.
- Бог сжалился надо мной, - вскричала она, - я страдала долго и
много, но тебя не оставлю обездоленным, ты не будешь бедняком, нуждающимся
в чужих милостях...
Ты должен вернуть себе все, что тебе принадлежит; сестра никогда не
была мне сестрой, а только врагом; мне не для чего щадить ее, я не хочу
ничего прощать ей и не буду с ней считаться!
Паклевский с удивлением смотрел на эту неожиданную перемену в
настроении матери, еще не понимая ее. Она сразу ожила... Теодору приказала
тотчас же сесть и писать письмо канцлеру с докладом и извинением, а потом
тотчас же собираться в дорогу - в Божишки.
- Не следует пренебрегать канцлером и службой у него, - сказала она,
- но теперь, когда Бог дал тебе кусок земли, ты займешь совсем другое
положение в глазах всей фамилии; теперь ты можешь проявить себя совсем
иначе по отношению к гетману и его ничтожным союзникам. Теперь у тебя есть
почва под ногами, и ты должен подняться так высоко, чтобы иметь
возможность смело смотреть в глаза тем, кто бесчестил твоего отца и мать.
Паклевский не решался ничего сказать. Та, которая вчера провела весь
день в молитве и казалась наполовину умершей, теперь интересовалась
будущим гораздо живее, чем Теодор, который еще не особенно верил в него.
К столу пригласили и старого слугу, помнившего, как оказалось,
маленькую паненку еще в детстве. Из его рассказов можно было сделать
вывод, что наследство после воеводича было гораздо значительнее, чем
предполагали. Страшная скупость умершего, несмотря на самое возмутительное
ведение хозяйства, позволяла ему откладывать ежегодно очень большие суммы,
которые он помещал в выгодные предприятия.
Старик не скрывал, что спор о наследстве с обоими Кунасевичами будет
нелегок, так как сам Кунасевич пользовался славой известного юриста и
большого сутяги. Подкоморий принадлежал к числу приверженцев князя-воеводы
Радзивилла и верил в силу радзивилловского трибунала; но теперь
обстоятельства очень изменились. Масальские и фамилия приобретали все
большую власть, и дело могло решиться не в пользу Кунасевича в пику
виленскому воеводе.
Эта неожиданная перемена, вернувшая жизнь вдове, не произвела на
Теодора особенно сильного впечатления. Он не доверял обещаниям судьбы,
завещанию и связанным с ним надеждам на лучшее, а знал только одно - что
будет брошен в бурный поток, в котором трудно будет плыть без руля и без
помощи. В то время, как егермейстерша не помнила себя от счастья, Теодор
чувствовал себя встревоженным и смущенным.
Старого дворецкого попросили остаться, чтобы ехать вместе с Теодором
в Божишки. На другой день вдова села писать письмо к отцу Елисею, донося
ему о том, что случилось, и прося благословить сына. И только теперь,
взглянув на письмо, Теодор догадался, что монах оказал несомненное влияние
на состояние духа матери. Его святое вдохновение осенило эту угнетенную
душу и вызвало в ней беспокойные порывы религиозности, в которых было еще
слишком много земного для того, чтобы принести ей облегчение и утешение.
Так было на самом деле: жалостливый отец Елисей часто приезжал к ней
со словами утешения, но он не измерял и не взвешивал бросаемого в ее душу
посева и, воспламеняя душу, не мог утолить ее. Вероятно, со временем буря
стихла бы, и волны успокоились, но сейчас все еще бушевало и кипело.
Вдова была уверена, что старец, узнав такую важную новость, приедет
непременно, но скорее с советом, чем с поздравлением...
На третий день санки, нанятые в Хороще, подкатили к крыльцу, несмотря
на сильный мороз. Теодор со старым шляхтичем почти вынесли на руках
закостеневшего ксендза. Он сам смеялся над своим бессилием.
Когда вдова встретила его в дверях, он чуть было не расплакался.
- Ах, вы мои бедные дети! - сказал он, сложив руки вместе. - Богу
угодно было послать вам испытание, потому что то, что вам кажется
счастием, есть только введение в искушение. Но берегитесь, чтобы гордость
не захватила вас в свои когти, чтобы вами не овладела жадность и не
отравила вас ядом ненависти к братьям...
Он обернулся к Теодору.
- Хорошо тебе было, юноша, вступать в жизнь убогим и учиться
смирению; теперь у тебя вырастут рога... и беда той душе, которая носит
рога и ищет, кого бы ей забодать... О, свет, свет! Если он кого-нибудь не
пригнет нуждой, то опоганит золотом. Как мне жаль вас! Как жаль!
- Отец мой, - прервала его несколько встревоженная этими словами
вдова, - вы в самом деле видите в этом опасность?
- Для вашей души есть опасность, - отвечал старец. - Люди, кланяясь
вам, будут желать счастья; я же плачу, потому что знаю, что чем выше стоит
человек, тем труднее ему быть добрым, даже если он имеет Бога в сердце! На
высотах кружится голова! Бедняжки вы мои! Настал для вас час испытания:
помните же, что вам послан крест, а не радость.
Старец умолк.
- Несите же этот крест, как нес свой Христос: спокойно, с
достоинством, перенося насмешки и бичевание и не возмущаясь в душе...
Он обратился к вдове:
- Вижу по твоему лицу, - сказал он, - что тебя эта весть обрадовала и
вернула к земной жизни; дай Бог, чтобы она была для тебя легка. Слезы
набожности слаще, чем улыбки, которые дает земля...
Старец обвел взглядом окружающих и, словно пожалев их, удержался от
того, что хотел сказать еще; жалостливая улыбка осветила его лицо...
- Ну, - сказал он, - Бог знал, за что давал; скажем же вместе с
Давидом и Иовом - да будет благословенно Его имя.
Никто не ответил ему на это, и отец Елисей, взглянув еще раз на
хозяев, попросил, чтобы ему рассказали о смерти брата и о его
распоряжениях. К нему позвали старого шляхтича, который, поцеловав его
руку, принялся несвязно и пространно описывать жизнь и смерть воеводича.
Монах, давно уже оторвавшийся от семьи и потерявший ее из вида,
слушал его с молчаливым удивлением, только изредка прерывая рассказ
негромкими возгласами.
Все еще сидели за столом, когда у крыльца остановился экипаж,
запряженный огромными конями, на которых всегда приезжал доктор Клемент.
Через минуту вошел промерзший француз, потирая руки от холода и с
необыкновенно веселым лицом. Заметив старого шляхтича, увидев письмо на
столе и угадав по оживленному лицу вдовы, что он опоздал со своей
новостью, доктор воскликнул:
- Вот-то не везет мне у вас! Вы уже все знаете?
- О смерти моего отца мы уже знаем, - серьезно отвечала
егермейстерша.
- Смерть всегда несет с собою скорбь, - подхватил Клемент, - но когда
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг