себе и не понимавший, что могло задержать гетмана, очень непочтительно
ворчал и швырял бумаги. Когда Браницкий, наконец, вышел к своим
секретарям, на лице его уже почти не было следов того, что он пережил.
Слуги гетмана едва не задержали, в качестве подозрительного субъекта,
убегавшего с гневным выражением лица Теодора, задевавшего на пути людей,
никого и ничего не замечавшего и почти обезумевшего. Очутившись, наконец,
на свежем воздухе, он свернул в первую же попавшуюся улицу и побежал по
ней, куда глаза глядят, только бы уйти подальше от этого дворца. Им
овладел такой страшный гнев, что он почти терял сознание. И если бы на его
пути встретилось препятствие, он был в таком состоянии, что мог совершить
преступление. Сам не зная как, он очутился у подъема на мост через Вислу.
Пешие толкали его, потому что он шел, никому не уступая дороги,
только инстинкт помогал ему пробираться между возами и экипажами, но давка
на мосту была так велика, что в конце концов ему пришлось остановиться.
Был торговый день, толпы народа шли в город и из города; навстречу ему шли
войска, ехали экипажи, пробирались пешеходы, двигались кони и рогатый
скот. Над всем этим стоял страшный шум... Видя, что вперед пробраться
трудно, он повернул и пошел назад с твердым намерением зайти к себе на
квартиру и уехать из Варшавы. Измученный быстрой ходьбой и волнением, он
теперь замедлил шаги, потому что у него перехватывало дыхание, и кровь
молотом стучала в голове.
Чтобы избежать толпы, он свернул в боковую уличку и по ней уже не
шел, а едва тащился, то и дело останавливаясь, отдыхая и чувствуя, что
вместо того, чтобы сесть на коня, он вынужден будет лечь в постель. Как
раньше он незаметно для себя самого добрел до Вислы, так теперь он с
удивлением увидел себя около Бернардинов и прежде чем решил, куда
свернуть, заметил ехавший ему навстречу хорошо знакомый экипаж
князя-канцлера.
Он был в таком состоянии, что не отступил бы ни перед какой
опасностью: поэтому он не свернул в сторону, и в ту минуту, когда канцлер
проезжал мимо, он стоял так близко, что сидевший в карете заметил его, и
не успел он сделать трех шагов, как экипаж остановился.
Князь высунул голову в окно и делал ему знаки подойти поближе.
Паклевский не хотел показать себя трусом, хотя и предвидел, что здесь его
снова ждет публичное унижение на виду у слуг, так как со стариком, когда
он сердился, шутки были плохи; а после письма, оставленного Теодором, гнев
был неизбежен.
Однако же всегда недовольное и нахмуренное лицо канцлера вовсе не
показалось Теодору более страшным, чем всегда. Он подошел к карете. Князь,
не спуская глаз, смотрел на него; обвиненный уже стоял перед ним, а он не
сказал еще ни слова.
Так выдержал он его довольно долго.
- Что это вы, сударь, больны? - спросил князь.
Теодор не посмел ничего ответить.
- Мне сказали, что вы больны, так не лучше ли вместо того, чтобы
бродить по улицам с таким лицом, на котором видна болезнь, пойти и лечь в
постель. Прикажите заварить себе ромашки, и как только будет полегче,
сейчас же приходите на службу. Я бы, конечно, мог обойтись и без вас,
сударь, но вы мне нужны...
Посоветуйтесь со старым Миллером, которого Флеминг привез сюда, с
Моретти или Энглем, и прошу быть здоровым.
Тут канцлер - о чудо! - усмехнулся покровительственно и, не дожидаясь
ответа Паклевского, крикнул кучеру:
- Трогай!
Кони тотчас же тронулись, а Теодор остался, как вкопанный, на месте;
он совершенно не мог понять загадочного появления канцлера и его
исключительной мягкости по отношению к себе - но что же сталось с письмом?
Пораздумав немного и еще не решив окончательно, что он сделает,
Теодор вернулся в свою квартиру во дворце князя-канцлера. Управляющий
дворцом Заремба встретил его первый около флигеля. Это был единственный
человек здесь, относившийся к нему с некоторой приязнью. Увидев его, он
живо подбежал к нему и воскликнул:
- Боже милосердный! Что с вами, сударь, случилось? Мы уж думали - не
произошло ли, сохрани Бог, какого-нибудь несчастия. Князь рассылал за вами
в разные стороны...
- Я был болен и теперь еще не поправился, - сказал Паклевский.
- Боже милосердный, да где же хворать, если не здесь, где есть и
доктора и уход за каждым служащим. Даже сторожу, если он захворает, сейчас
же дают лекарство.
Тут все страшно о вас тревожились. Ну, теперь уж канцлер успокоится.
Поговорив так еще немного, Паклевский поднялся наверх взглянуть, что
сталось с его жилищем.
Оно было пусто, но кто-то протопил его, и комнаты имели такой вид,
как будто поджидали хозяина. Как только он вошел сюда, Вызимирский,
очевидно заметивший его со двора, поднялся за ним.
- Пан Теодор! - воскликнул он еще в дверях. - Что с вами было? Мы тут
чуть траур по вас не надели! Молили Бога, чтобы он вернул вас хотя с того
света, потому что князю никто не может угодить: бросает нам в лицо бумаги
и то и дело спрашивает о своем любимце...
Теодор все еще надеялся узнать о судьбе своего письма, которая его
очень беспокоила: поговорив немного с Вызимирским и еще не приняв никакого
решения относительно своего дальнейшего поведения, он под предлогом
болезни лег в постель и стал поджидать прихода мальчика, который ему
обычно услуживал, чтобы от него узнать о судьбе письма.
Но вместо Яська, который не торопился приветствовать своего хозяина,
начали приходить все служащие и знакомые с выражением соболезнования и с
расспросами.
Теодор ссылался на свою болезнь, и они все поверили, что его
исчезновение и отсутствие объяснялось просто секретной миссией для князя,
о которой Паклевский не хотел говорить. Под вечер пришел Заремба узнать,
не надо ли ему чего-нибудь. Слуга принес ему ужин: одним словом, Теодор
почувствовал себя как дома, а так как он, действительно, чувствовал себя
слабым, то и не выходил больше никуда. Поздно вечером ему удалось
поговорить с Яськом.
На вопрос: что сталось с письмом, оставленным на столе, смутившийся
мальчик поспешно отвечал, что он не видел его и ничего о нем не знает. Но
было сразу видно, что это ложь. Паклевский, который всегда хорошо
относился к нему, стал уговаривать его сказать правду, доказывая, что он
не мог его не видеть. Ясек отрекался, изворачивался, выдумывал всякие
отговорки, но в конце концов сознался, что письмо он отдал дворцовому
маршалу, и что видел, как тот долго вертел его в руках и понес к князю, а
потом, быстро вернувшись, пригрозил Яську выдрать его кнутом, если он
перед кем-нибудь обмолвится о письме.
Было очевидно, что письмо попало в руки канцлера, который сделал вид,
что не читал и не видел его, давая этим доказательство исключительной
снисходительности к юношеской горячности.
Это так поразило Теодора, что после долгих размышлений он решил
остаться по-прежнему на службе у канцлера.
Наступил 1764 год - в судьбе нашего героя изменилось немногое, но
положение Речи Посполитой становилось все более грозным.
Обе партии усиленно боролись на областных сеймиках, поддерживая своих
кандидатов, но в то время как Чарторыйские вместе с Масальскими, с
Флемингом и с Огинскими щедро сыпали деньгами и обещаниями, особенно же в
Литве, и были почти повсюду уверены, что за ними большинство, гетман
Браницкий колебался созывать совещания и, не находя помощи ни во Франции,
на которую он рассчитывал, ни в разоренной Саксонии, не мог решиться ни на
какие действия. Его приверженцы, видя его колеблющимся и ослабевшим, тоже
не предпринимали решительных шагов и в тайне помышляли о том, как бы
поудобнее ретироваться и подготовить себе переход на другой фронт.
Ни Потоцкий, ни киевский воевода, ни коронный подстольник, ни
Любомирский, считавшиеся сторонниками гетмана, денег не давали, так же как
Радзивилл и виленский воевода, а князь "пане коханку" мечтал о том, чтобы
перетянуть на свою сторону Масальских, а пока что вытворял Бог знает что,
уверенный в своих силах, которые он бесцельно растрачивал.
Расстройство и анархия господствовали в лагере гетмана, в то время
как фамилия шла дружно, как один человек, руководимая железной рукой
канцлера, чрезвычайно искусно увеличивая число своих явных и тайных
приверженцев. Для людей сообразительных яркой характеристикой положения в
стране мог служить следующий пример. Примас очень вежливо и panlatim
просил Кайзерлинга вывести войска; ему это было обещано; а, между тем, они
шли все далее в глубь страны; время шло, и о князе-примасе Лубенском
говорили уже, что, следуя советам Млодзеевского, он склонялся на сторону
фамилии, видя в этом успокоение Речи Посполитой.
Но в Белостоке все еще тешили себя обманчивыми мечтами, и на Новый
год сюда должны были съехаться все, кто держал сторону гетмана. Поджидали
и князя "пане коханку", хотя на него, вообще, было трудно рассчитывать: не
было случая, чтобы он куда-нибудь попадал в назначенное время. Путешествия
из Несвижа в Вильну, в Белосток и в Белую - да и куда бы то ни было, даже
по самым верным делам - совершались не иначе, как на почтовых. По дороге
то и дело встречались усадьбы и хутора Радзивилла, где он мог
остановиться, поохотиться и отдохнуть - да и многочисленные его клиенты
всегда были рады принять его у себя. Остановка в пути затягивалась иногда
на несколько дней, и ничего нельзя было с этим поделать, потому что, если
к князю посылали гонцов, он их поил, угощал, но сам ничьей воле не
подчинялся.
В Белостоке его поджидали на праздники Рождества Христова, но знали
заранее, что и то было бы счастье, если бы он поспел ко дню Трех Королей.
Обо всем, что делалось около гетмана Браницкого, с ним самим и его
окружающими, фамилия была так хорошо осведомлена через его же друзей и
приверженцев, что каждый едва слышный шепот громким эхом повторялся в
Волчине и Варшаве.
Зорко следили за каждым движением не столько самого Браницкого,
который был известен своей апатией и нерешительностью, сколько его
помощников, и не потому, что опасались результатов их деятельности, а
потому, что они всегда старались как-нибудь помешать работе фамилии. По
счастью, прежде чем там принимались за выполнение постановлений совета,
Волчин уже подкапывал дорогу и расставлял загородки.
Дошло до того, что гетман, видя, как постоянно обнаруживаются его
самые тайные планы, подозревал в измене свою жену, боялся Мокроновского и
принужден был в собственном доме скрывать свои мысли, не смея даже
признаться в этом недоверии.
Стаженьский, злой, раздражительный, измученный болезнью, интриговал
против Мокроновского, обвинял Бека, а Бек, в свою очередь, давал понять,
что староста Браньский любил всякие приношения и охотно принимал
подарочки.
Князь-канцлер знал заранее, что на Рождество в Белостоке ожидается
большой съезд, но он только усмехался про себя.
Паклевский, который, как мы видели, неожиданно вернулся на службу и
ни в чем не замечал, что его опрометчивое письмо оставило след в памяти
канцлера, пользовался неизменной и все возрастающей милостью своего
покровителя. Правда, эта милость выражалась только в увеличении работы,
потому что князь не был особенно щедр на подарки и награды, но зато пан
Теодор приобрел уважение у окружающих, и это было указанием, что князь его
ценил. Вызимирский совершенно изменил свою тактику по отношению к нему; из
насмешливого сделался предупредительным и почтительным и, видимо, старался
сгладить впечатление своих прежних выходок против Паклевского.
Как-то утром, незадолго до Рождества Христова, принимая от Теодора
письма, которые ему было велено составить накануне, и не выразив ему ни
удовольствия, ни порицания, князь подумал немного и сказал, обращаясь к
нему:
- Я слышал, сударь, что у вас есть семья?
- Да, ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, - у меня еще жива мать.
- А братья или сестры?
- Бог не дал мне их!
- А в какой же стороне живет ваша матушка? - спросил князь, как будто
не знал об этом раньше.
- Около Белостока.
- Вот как!
Тут, помолчав немного, князь прибавил:
- Вы, сударь, давно не видали матери, да и вам надо немного
отдохнуть. Если бы вы дали мне слово, что вернетесь сейчас же после Трех
Королей, - гм, я, может быть, дал бы вам отпуск.
Теодору давно уже хотелось повидаться с матерью: ее короткие и
печальные письма сильно беспокоили его, и на это предложенье он только
низко поклонился князю, не скрывая своей радости.
Князь передал ему видимо заранее подготовленный сверток с тридцатью
дукатами и сказал:
- Ну, поезжай себе, сударь, поезжай, только прошу вернуться после
Трех Королей.
Паклевский поклонился еще раз и хотел уже выйти, когда князь
обернулся к нему и прибавил:
- Я вовсе не поручаю вам, сударь, шпионить за ними, потому что и так
мне все известно; но сообразительный человек должен ко всему
прислушиваться; у гетмана соберется там совет, а у вас там есть знакомые,
и мне было бы интересно узнать, как они там будут говорить о нас и чем
угрожать!
И, неожиданно добавив: "Счастливого пути!" - князь снова отвернулся и
принялся просматривать бумаги, лежавшие на столике перед ним.
С того страшного дня, когда гетман причинил ему такую страшную боль
своим признанием, Теодор имел время примириться со своею судьбой,
оплакивая несчастье матери, и оправдать ее: теперь ему хотелось увидеть
эту мученицу, жизнь которой только в последнее время стала ему ясна;
хотелось пойти на могилу егермейстера, которого он любил, как своего
настоящего отца, только теперь, после его смерти, оценив все достоинства и
золотое сердце этого человека. Вся душа его рвалась в бедный, печальный
Борок, где он провел первые годы жизни, даже не догадываясь о том, что его
ожидало на свете. Возможно, что серьезность и печаль, несвойственные его
возрасту, овладевшие им и изменившие его характер после встречи с
Браницким, привлекли к нему особенную симпатию канцлера. Он вел уединенный
и замкнутый образ жизни, весь отдаваясь работе и сторонясь всех, даже
женщин.
Ходили слухи о том, что у прекрасного юноши была несчастная любовь, и
дамы, которым он нравился, только этим объясняли себе его равнодушие ко
всем их заигрываниям и зазывам.
Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться в Волчине и в
Варшаве, только одна генеральская дочка Леля крепко засела в его памяти,
но и о ней он думал, как о милом, но недоступном существе, занимавшем
слишком высокое положение в свете и притом слишком веселом и счастливом,
чтобы какое-нибудь серьезное чувство могло удержаться в ее сердечке.
Он видел ее после того еще несколько раз, и всегда встречал радушный
прием в их доме, особенно со стороны старостины; но потом вся семья
выехала в свое подлесское имение, и не было надежды на скорую встречу.
Колечко от нее он продолжал носить на пальце и иногда с грустью
приглядывался к нему.
И постоянно ждал вести, что вот Леля выходит замуж.
Имение старостины и деревенька, принадлежавшая генеральше, лежали
довольно далеко от Белостока, так что не было никакой возможности поехать
туда, и Паклевский совершенно об этом не думал.
Получив отпуск от канцлера, Теодор начал тотчас же готовиться к
отъезду, но, так как неудобно было ехать накануне сочельника, то пришлось
отложить поездку до праздников. Но на второй день Рождества, хоть это и
редко у нас случается, полил такой сильный дождь, что все дороги сразу
испортились, и надо было подождать, когда они подмерзнут.
Наконец, на третий день Теодор выехал в наемном экипаже, меняя
лошадей в каждом местечке, что сильно затягивало путешествие. Но ехать
верхом тоже было невозможно из-за переменчивой погоды и дурной дороги.
Так, путешествуя с величайшей медлительностью, усталый Паклевский
добрался, наконец, в крестьянских санях, имея при себе саблю и ружье, в
Васильково, отстоявшее всего в полутора милях от Белостока.
Была полная тьма, когда он въехал в хорошо знакомое ему местечко и
стал искать, где бы остановиться на ночь. Его поразило, что во всех окнах
гостиниц, сколько их тут было, был свет, а у ворот виднелись громадные
толпы народа. Среди них можно было заметить и уличных оборванцев,
сбежавшихся со всего местечка полюбоваться невиданным зрелищем, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг