- Будь что будет, хоть бы это было мне страшно тяжело, - шепнул он,
подумав, - я должен видеть его завтра.
Клемент не возражал.
- Я тоже думал, - сказал он, - что надо было испробовать это
последнее средство, чтобы заставить его опомниться. Чего не в силах
достичь ни я, ни кто другой, то, может быть, совершите вы: ваш высокий
сан, возраст и имя произведут свое действие на впечатлительного юношу.
Ваше превосходительство сумеете добрым словом рассеять его предубеждения.
- Я постараюсь, - задумчиво сказал гетман, - хотя не знаю, удастся ли
мне это... я уж охладел к нему; постыл мне весь свет; а еще эта мысль,
что, может быть, последняя капля благородной крови, которую я ношу в
себе...
Он не докончил.
- Уж поздно, - прервал доктор, поглядывая на часы и умышленно
прерывая дальнейшую исповедь, волновавшую его пациента, - пора вам
отдохнуть...
- Но завтра, пожалуйста, дай мне знать... я приду непременно, даже,
если бы у меня были важнейшие дела. Я должен его увидеть, я должен
говорить с ним. Голос крови - иначе не может быть - должен же заговорить в
нем.
Доктор, сказав еще несколько успокоительных слов, вышел из спальни
гетмана.
На другой день около полудня Клемент поджидал с некоторым волнением
прихода Теодора.
Зная его, он не сомневался, что юноша должен прийти. Двор перед
дворцом гетмана уже наполнился прибывшими войсками и шляхтичами, ежедневно
съезжавшимися ко двору, когда, верный своему слову, появился около полудня
Паклевский, с гордо поднятой головой, и стал расспрашивать служащих, как
пройти к доктору.
Узнав его шаги, француз сам отворил ему дверь, весело приглашая
войти.
- Вот видите, доктор, я держу слово, - сказал Теодор. - Без сомнения,
у вас тут есть шпионы, и хотя я - не важная птица, о моем приходе,
наверное, сейчас же донесут. Вот-то посыпятся громы на неблагодарного и
предателя.
Он пожал плечами.
- В конце концов что мне за дело!
- Это хорошо, что ты открыто разрываешь с ними, - заговорил доктор, -
я искренне этому рад; это избавит тебя от рабства, потому что с ними
нельзя быть в союзе и дружбе; они желают иметь только послушных рабов.
Такой благородный характер, как у вас, не позволил бы заковать себя в
оковы.
- Если хотите знать мое мнение, - тихо сказал Паклевский, - то я
признаюсь вам, дорогой доктор, что сегодня, когда я могу рассуждать
трезво, между нами говоря, мне кажется, что я сделал глупость. Не
сдержался... Канцлер был ко мне довольно милостив, все придворные мне
завидовали, у меня было будущее впереди, а теперь - никакого.
- То есть, ты не хочешь сам об этом позаботиться, - сказал Клемент,
дружески положив руку на колени Теодору. - Ведь не одна же фамилия на
свете; есть и другие магнаты, которые способны оценить тебя.
- Дорогой доктор, - смеясь, прервал его юноша, - вам это может
показаться странным, но я скажу вам, что, если фамилия не имеет еще теперь
полной власти, то она будет ее иметь очень скоро.
- Каким же образом?
- Этого я не знаю! Я только вижу, что в то время, когда с одной
стороны много слепоты, вечные колебания, и все рвется и лопается, с другой
стороны потихоньку плетутся сети, соединяются люди, и в молчании строится
будущее.
- Пусть Бог нас, то есть вернее вас, сохранит от этого! - сказал
Клемент.
Но Теодор был сегодня в веселом настроении.
- Я уж не буду смотреть на это зрелище, - сказал он, - поеду в Борок,
надену рабочее платье и возьмусь за хозяйство; по крайней мере, позабочусь
сам о бедной матери. То, что я испытал уже в самом начале моей
неинтересной карьеры, не внушает желания продолжать ее. Вы сами сказали,
что меня ждало рабство, если не у канцлера, так у кого-нибудь другого.
Пока человек не добьется такого положения, чтобы сделать рабами других, он
сам должен быть рабом.
- Есть французская пословица, - сказал Клемент, - очень старая, но
мудрая:
A bien servir et loyal etre,
De serviteur on devient maitre.
Теодор равнодушно пожал плечами.
Он стоял спиною к дверям, когда в коридоре, отделявшем комнаты
доктора от апартаментов гетмана, послышались шаги; француз, покраснев,
обнял Паклевского и начал что-то быстро болтать, представляясь очень
веселым и стараясь расшевелить гостя. В это время двери открылись; Теодор
оглянулся, увидел входившего гетмана в халате и укоризненно взглянул на
доктора.
Француз подошел к гостю - поздороваться. Гетман, привыкший в обществе
носить маску, без труда разыграл удивление при виде гостя, встреченного им
у доктора. Он вошел к доктору, как будто по неотложному делу и, заметив
Паклевского, очень любезно улыбнулся ему.
- А! Пан Паклевский! Очень приятно встретиться!
Смутившийся Тодя поклонился, догадываясь, что попал в ловушку,
расставленную для него доктором, - и это возмутило его.
- Ну, я не буду мешать! - сказал он, взявшись за шапку и собираясь
уходить.
- Вы нам нисколько не мешаете! - удерживая его, сказал Браницкий. -
Для меня лично очень приятна встреча с вами, сударь. Я слышал, что вы
находитесь при дворе князя-канцлера и пользуетесь там большим успехом!..
- Я уже не состою при дворе канцлера, - отвечал Теодор, - и не могу
похвалиться никакими успехами...
- Но, однако же! - возразил гетман.
- Я ничего об этом не знаю, - сказал Теодор, как бы избегая
разговора.
Гетман стал так, чтобы помешать ему уйти. Положение было неприятное,
яркая краска выступила на лице юноши, но гетман и Клемент, хотя и видели
его смущение, казалось, были готовы вести борьбу до конца. Особенно
гетман, которому не раз случалось преодолевать упорство равнодушных и не
расположенных к нему, сильно надеялся, что ему удастся уговорить молодого
Паклевского.
- Князь-канцлер теряет в вас очень нужного помощника, - заговорил
Браницкий, - молодую силу, которой не может заменить даже старая
опытность. Что же произошло между вами, сударь, и вашим принципалом?
Этот вопрос, видимо, не понравился Теодору, который взглянул на
доктора с упреком на то, что тот поставил его в неприятное положение.
- Сущие пустяки, не стоит рассказывать, - коротко отвечал Паклевский.
Гетман подошел к нему и с большой ласковостью во взгляде и нежностью
в голосе сказал ему:
- Я бы хотел, чтобы вы верили в мое расположение к вам и готовность
прийти на помощь: может быть, я и теперь мог бы быть вам полезен?!
- Я бесконечно благодарен вам, - коротко поклонившись, отвечал
Теодор, - но я не хочу уж поступать ни на какую службу, поеду лучше в
деревню...
- Не следует так огорчаться из-за пустяков, - прервал его Браницкий,
- и жаль, если прекрасный талант, который уже заставил говорить о себе,
погребет себя в деревне.
- Я не чувствую в себе никаких талантов, - пробормотал Теодор,
поглядывая на двери, как будто только выжидая момент, чтобы удрать отсюда.
- Вы, сударь, были в доброй школе, где можно было многому научиться,
- сказал Браницкий. - А в моей канцелярии Бек как раз нуждается в
помощнике, который со временем мог бы и совсем его заменить.
Он взглянул на него вопросительно; Теодор молчал.
Из передней кто-то позвал доктора Клемента, который торопливо вышел.
Они остались одни. Гетман, все еще загораживая собою двери, не терял
уверенности в себе.
- Ну, что же вы мне ответите, сударь, на мое предложение? - мягко
сказал гетман.
- Я вам бесконечно благодарен, но я твердо решил вернуться в деревню.
- В деревне, в Борку, вам, сударь, нечего делать.
- Я обязан заботиться о матери.
Гетман покачал головой.
- Пан Теодор, - сказал он голосом, в который старался вложить как
можно больше чувства. - Послушайте меня; вы знаете, что я так желаю вам
добра, как, может быть, никто на свете... Если у вас есть предубеждения,
отбросьте их, примите мое покровительство: а я ручаюсь за блестящее
будущее для вас, сударь. У вас есть все, что для этого нужно: внешность,
воспитание, талант и, что тоже не мешает, протекция, которую я вам охотно
окажу. Ну, можно ли отказываться от такого предложения?
Паклевский поклонился, опустив глаза и не зная, что сказать.
- Прошу вас быть со мной откровенным, - прибавил Браницкий. - Я
понимаю, что пребывание в Волчине должно было оказать влияние на вашу
юную, впечатлительную натуру. Вы, верно, наслушались там про меня всяких
ужасов: но почему бы вам не захотеть самому познакомиться со мной, узнать
этого оклеветанного человека и иметь о нем собственное суждение? Вы можете
остаться при дворе, не принимая на себя никаких обязательств. Прошу вас об
этом.
- Если бы я не имел никаких других причин для отказа от вашего
предложения, - сказал Теодор, - то было бы достаточно и того, что я,
перейдя к вам прямо от канцлера, мог бы показаться наемником, который
предал его тайны за кусок хлеба. Мне дорога моя честь!
- В этом вы, сударь, совершенно правы, - живо подхватил гетман. - Я
понимаю тонкость ваших чувств, но, спустя некоторое время...
Теодор приходил все в большее волнение, еще не решаясь высказаться
прямо. Но проницательный взгляд, который он бросил на гетмана, смутил
старика.
- Говорите, сударь, без оговорок, - сказал он, - что вы имеете против
меня? Молодой человек, только что вступивший в свет, не имеющий ни денег,
ни протекции, не отказывается от такого предложения, которое я вам делаю,
не имея на то серьезных причин. Я желаю, чтобы вы высказались определенно.
Я требую этого. Если бы не ваша молодость, сударь, я чувствовал бы себя
оскорбленным.
Паклевский, припертый к стене, не мог больше сдерживаться.
- В свое оправдание, - не без гордости отвечал он, - я могу сказать
только то, что я только повинуюсь приказаниям моих отца и матери. Я не
знаю, что руководило ими, но и отец, и мать требовали от меня, чтобы я не
имел никаких сношений с вашим двором и никогда не пользовался милостями
пана гетмана.
- Ваша мать, - порывисто заговорил гетман, - особа, к которой я питаю
глубокое уважение, но я должен сказать, хотя бы и перед сыном ее, что она
человек страстный, вспыльчивый, неуравновешенный и несправедливый!
- Пан гетман - это моя мать! - прервал Теодор.
Браницкий замолчал; он был страшно возбужден и весь дрожал; взглянув
на Паклевского затуманенными от слез глазами, он воскликнул:
- Я один имею право говорить это, потому что я...
Тут он подошел к Теодору и, раскрыв объятия, произнес с глубоким
чувством:
- Потому что я - твой отец!!
Паклевский остолбенел от удивления; ему казалось, что эти безумные
слова свалят его с ног, как удар грома. Гетман, видимо рассчитывал, что
юноша, ошеломленный этим признанием, бросится к его ногам. Вся кровь
бросилась в голову Паклевского; он вздрогнул и попятился от гетмана.
- Это клевета, - с возмущением крикнул он, - мой отец тот, кто дал
мне свое имя, кто вынянчил меня на своих руках и был мужем моей матери...
Это клевета, и после такого страшного оскорбления, которое вы бросили той,
которая мне дороже всего на свете, мне больше нечего здесь делать, и я не
чувствую надобности сохранять с вами какие-либо отношения... Только ваши
седые волосы, пан гетман, охраняют вас от мести за те слова, которыми вы
меня ударили по лицу...
Говоря это, Теодор бросился к сеням, но Браницкий закрыл их собою и
не пускал его.
- Делай, что хочешь, подними на меня руку, если посмеешь, - заговорил
он с лихорадочным оживлением, - но я тебя так не отпущу... То, что я тебе
сказал, не клевета. Твоя мать чиста и невинна; виноват один только я, но я
всегда хотел и теперь хочу загладить свою вину.
Теодор стоял, как окаменелый.
- Я не могу судить о поступках моей матери, - сказал он. - Что же
касается меня, пан гетман, то я никогда не признаю вас своим отцом, хотя
бы вы и желали признать во мне своего сына. Ваши благодеяния будут позором
для меня, я не хочу их и понимаю теперь, почему моя бедная мать запретила
мне приближаться к вам...
Браницкий стоял, опершись о двери, которые давно уже старался открыть
Клемент, услышавший повышенные голоса и недоумевавший, кто напирает на
двери с той стороны. Когда он с усилием толкнул их, гетман, ослабевший от
волнения, отодвинулся, и доктору удалось приоткрыть одну половинку дверей;
Паклевский, заметив это, бросился к ней и, оттолкнув Клемента, как
безумный, выбежал вон.
Это произошло так быстро, что гетман, который непременно желал
удержать беглеца, так и остался с вытянутой рукой, зашатался, оглянулся
вокруг, ища взглядом диванчик, и с изменившимся лицом упал на него.
Француз подбежал к нему на помощь, опасаясь какого-нибудь припадка.
Старец сидел безмолвно, ослабев от волнения и огорчения.
Они не обменялись ни одним словом. Бегство Тоди открыло Клементу
глаза на то, что произошло за короткое время его отсутствия; здесь
разыгралась в нескольких словах одна из самых страшных драм, какие только
случаются в жизни человека.
Сын отрекся от отца, являясь мстителем за мать.
Гетман, который хотел этим признанием вернуть себе сына, обрел в нем
неумолимого врага. Теперь он видел ошибку, в которую вовлекла его
гордость. Ему казалось, что бедный человек примет это признание с чувством
признательности и умиления; он даже и в мыслях не допускал гневного
отказа.
Это было для него смертельным ударом. Доктор, не спрашивая о том, что
произошло, и не упоминая о Теодоре, старался только поднять упавшие силы
своего пациента. Он схватил капли, стоявшие на столе, и подал ему на
сахаре, принес воды и с беспокойством оглянулся на дверь в коридор, откуда
доносились чьи-то пониженные голоса, а над ними выделялся недовольный
голос старосты Браньского, который настойчиво спрашивал о гетмане.
Обыкновенно, Браницкий спешил навстречу Стаженьскому; но теперь он
был так погружен в свои мысли, что даже не показал вида, что узнал его
голос, хотя он звучал достаточно внушительно.
Вскоре подошел и Бек, который всегда подкарауливал свидания гетмана
со старостой; он также стал требовать, чтобы его впустили к гетману...
Клементу пришлось шепнуть на ухо Браницкому, что два его секретаря давно
уже ждут его. Новый глоток воды освежил старика, который тяжело вздохнул
и, словно пробуждаясь от страшного сна, оглянулся вокруг себя. Дрожь
пробежала по его телу. Но прошло еще некоторое время, прежде чем он
окончательно пришел в себя.
Понемногу жизнь и сознание действительности возвращались к нему.
Прежде всего Браницкий подошел к зеркалу, чтобы взглянуть на себя и
решить, может ли он в таком виде показаться людям, чтобы не обнаружить
перед ними своего страдания, которое, как в данном случае, непосвященные
люди могли истолковать совершенно иначе. Расстроенные черты лица,
блуждающий взгляд - могли внушить людям, видевшим в нем вождя, мысль о
проигранной битве, и посеять в их душах сомнение и тревогу.
Поэтому Браницкий должен был внимательно изучить свое лицо перед
зеркалом доктора, искусственно оживить его и привести в такое состояние, в
каком он мог бы показаться своим подчиненным.
Между тем Клемент незаметно прошел в соседний кабинет и шепнул Беку,
с которым он был в лучших отношениях, - Стаженьского он не любил, как и
многие другие, - что гетман чувствует себя не совсем хорошо, принял
лекарство и еще нуждается в отдыхе.
Бек выслушал это спокойно, но Стаженьский, всегда много позволявший
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг