-- Нет, ей повезло. Она тогда не дома была, а под старым мостом
пряталась. Знаете, такой старинный мост от водопровода, на Аполлоновке?
-- Знаю, конечно.
-- Она вместе с папой пряталась, он тогда совсем годовалый был, у нее
на руках. А потом их на эсминце в Новороссийск вывезли. Только папа
этого не помнит, конечно.
Мы разговаривали, придерживая пальцами развернутую карту. И я
чувствовал, что Сандалику хочется скорее сказать о главном: о путанице с
бухтами и своей обиде. Но мне было все интересно, что он рассказывает.
Это во-первых. А во-вторых, не хотелось его огорчать раньше времени.
-- Значит, раскопали потом погреб? -- спросил я.
-- Раскопали... Бабушка вернулась, когда немцев прогнали. Дом был
весь разбитый, а заваленный погреб -- целый. Потому что он старинный
был, каменный. В нем еще в ту войну, при Нахимове, от бомбежки
прятались. Ну, то есть не от бомбежки, а от ядер...
-- Дом на Корабелке стоял?
-- Да, вот здесь. -- Сандалик обрывком травяного стебля ткнул в
карту. В сантиметре от голубого завитка Корабельной бухты темнела
чернильная звездочка.
-- Отметил? -- улыбнулся я.
-- Да. Там сейчас новые дома, но мне это место папа показывал. А ему
бабушка... Она еще долго жила, наша бабушка, даже я ее помню. А дедушка
погиб в первые дни войны, ушел -- и больше ничего не известно.
-- Весь ты до десятого колена здешний, севастопольский, -- проговорил
я чуть ли не с завистью.
-- Конечно, -- просто сказал Сандалик. Видно, он был уверен, что
иначе и быть не могло. Он нетерпеливо, но вежливо помолчал: нет ли у
меня еще вопросов? И опять ткнул стебельком в карту:
-- Видите, эта бухта сейчас Стрелецкая. А здесь написано -- Казачья.
-- Вижу... -- вздохнул я. -- И на других планах видел. Только знаешь,
Сандалик, наверно, это все-таки путаница.
-- Почему? -- он глянул недоверчиво и требовательно.
-- Ну, кто ее знает почему... Слушай, пойдем куда-нибудь в тень, а? Я
сейчас расплавлюсь.
Сандалик посмотрел удивленно. Ему, до костей прожаренному
черноморским солнцем, жара ничуть не досаждала. Но тут же он согласился:
-- Пойдемте... Ой, а вы никуда не торопитесь?
-- Уже не тороплюсь, -- сокрушенно сказал я. И подумал, что капитан
Вихрев и Алька меня, пожалуй, поймут, но Юрос будет долго дуться и
непримиримо сверкать очами.
Мы сели на скамейку в тени двухэтажного дома, недалеко от песочницы с
неутомимыми малышами. Сандалик расстелил карту на коленях. И опять
спросил нетерпеливо:
-- А почему путаница?
-- Трудно сказать. Я сам столкнулся с этим случайно, когда писал один
рассказ... Может быть, это пошло от генерала Тотлебена. Слышал про него?
Он в Первой обороне командовал инженерными работами.
-- Ну да, я знаю! Ему памятник на Историческом бульваре.
-- Да. У него про Оборону большущий труд, толстенные книги... Кстати,
у вас такие не сохранились от прадедушки?
Сандалик помотал головой:
-- У нас мало осталось...
-- Ну ладно... Так вот, в самом начале Тотлебен перечисляет бухты в
том же порядке, что здесь.
-- Вот, значит, и правильно! -- обрадовался Сандалик. -- Раньше же
лучше знали! А потом перепутали...
Я подумал: для меня это случайный разговор, а у Сандалика из-за
давней неточности названий всякие неприятности и обиды. Я сказал
осторожно, боясь обидеть его еще больше:
-- Видишь ли, у того же Тотлебена потом написано... Я не помню точно,
а смысл такой: когда французы и англичане еще делали первые разведки, их
четыре корабля встали у Стрелецкой бухты и вели огонь бомбами по
Александровской батарее... Вот по этой, там сейчас яхт-клуб. Ну и по
этим тоже -- по Восьмой, по Десятой. Наши им отвечали и заставили
отойти. На Десятой ранило двух человек и разбило один лафет. Это были
тогда первые потери в Севастополе...
Сандалик смотрел непонимающими глазами: ну и что, мол, из этого?
-- Ты взгляни, я ногтем провел по карте. -- Если эта дальняя от
города бухта и в самом деле не Казачья, а Стрелецкая, значит, корабли
должны были стоять где-то здесь. Расстояние до батарей километров
двенадцать. А таких орудий, чтобы на эту дальность били, тогда и в
помине не было. Самое большое -- версты на три. Гладкоствольные же...
Значит, корабли были все же вот здесь. Значит, вот эта бухта не Казачья,
а Стрелецкая. Как сейчас...
Сандалик с минуту смотрел на карту, потом опять поднял на меня глаза:
и недоверчивые, и в то же время виноватые. Мне стало неловко, будто это
я причина всех его горестей.
-- Кто-то в прошлом веке напутал, а при чем здесь ты?
-- Им ведь это не объяснишь, -- тихо сказал Сандалик. -- Они и не
слушают... Хохочут только да дразнятся.
-- Кто?
-- Ну... в классе.
"Пойдем в ваш класс, -- чуть не сказал я. -- Там я объясню вашим
ребятам, в чем дело". Но тут же с досадой вспомнил, что сегодня суббота,
а послезавтра я уезжаю.
Не зная, чем помочь Сандалику, я сказал:
-- Ты все же, это... ты не унывай, держись. Ты все равно больше прав,
чем они. Потому что ты хочешь разобраться, а им, видимо, все равно... Не
ты же составлял карту, а штабс-капитан Мотков-второй... Ох и грамотей
этот Второй! Смотри, даже название переврал: написано не Стрелецкая, а
Стерлецкая.
Сандалик пригляделся к мелким буковкам и улыбнулся:
-- Ой, верно...
Я сказал строго (чтобы побольше вины свалить на незадачливого
штабс-капитана из корпуса военных топографов):
-- К тому же по старым правилам здесь должна быть не буква "е", а
буква "ять". Знаешь такую?
-- Конечно. Я же "Севастопольский сборник" весь прочитал. И еще
старую книжку про Синопский бой. Там тоже везде эти "яти" и твердые
знаки... Из-за них мне и про драку написали...
Я ничего не понимал. Сандалик свернул карту и печально объяснил:
-- Из-за памятника... Вы на Малаховом новый памятник Корнилову
видели? Его недавно сделали вместо разрушенного.
-- Знаю. Не видел еще, завтра собирался...
-- Вы посмотрите внимательно, там сзади надпись есть. Про те битвы,
где Корнилов сражался, и корабли, которыми командовал. Надпись такую
надо ведь или всю по-старинному делать, как раньше писали, или всю
по-нашему, верно? Нельзя же половину так, а половину так?
-- А там?
-- А там по-всякому. Например, слово "тендер" с твердым знаком на
конце, а слово "бриг" -- без. Название "Фемистокл" -- с твердым, а
"Двенадцать Апостолов" -- опять без. Ну и еще... Я про это сказал, а они
опять: "Ха-ха-ха, профессор..." -- Глаза Сандалика снова намокли и
ощетинились ресницами. Он крепко хлопнул сложенной картой по скамейке.
Вздрогнула и бросилась прочь серая кошка, которая нежилась на солнышке
неподалеку.
-- Слушай, а ты ничего не путаешь? Может, неправильно прочитал?
-- Не путаю. Сами увидите... Они, наверно, думают, что я выхвалиться
хочу. А я просто хочу, чтобы правильно... Обидно же за Корнилова.
-- Нелегко тебе, -- вздохнул я и подумал опять: "Чем же ему помочь?"
А Сандалик глянул на меня сбоку и спросил совсем про другое:
-- А тот рассказ уже напечатали?
-- Какой?
-- Вы же сказали, что рассказ сочинили, тоже про эти бухты.
-- А! Нет, я его так и не закончил... Я хотел о фрегате "Везул"
написать. Он погиб в начале прошлого века, еще задолго до Обороны. Во
время шторма. Выбросило его на берег в Казачьей бухте, вот я и
разбирался, где Казачья, а где Стрелецкая...
-- А почему не написали?
-- Трудно сказать... Наверно, потому, что не люблю печальных концов.
Там люди погибли. Среди них один мальчик, юнга...
Сандалик посмотрел на меня внимательно и сказал:
-- Жалко.
-- Да... В общем, не получилось у меня.
-- А вы про этот фрегат где узнали? Тоже из какой-то старинной
книжки?
-- Тоже... Есть такая, с описанием всех крушений в русском флоте. От
петровских времен до Крымской войны.
-- Всех-всех?
-- Да. Много там всяких историй...
Сандалик придвинулся ко мне и сел поудобнее, словно решил, что эти
истории я стану ему пересказывать. Потом произнес полувопросительно:
-- Интересно, наверно...
-- Конечно. Хотя и грустного много.
Сандалик понимающе кивнул, затолкал карту в ранец, но не встал. Ему
явно не хотелось домой. Он подтянул на скамейку ногу, уперся в колено
подбородком, посидел так, глядя куда-то вдаль. Потом сказал:
-- В позапрошлом году у волнолома буксир штормом разбило, тоже люди
погибли. Слышали?
-- Да, я знаю...
-- Так обидно, -- тихо проговорил Сандалик. -- Совсем недалеко от
берега.
-- Крушения чаще всего и бывают у берега.
Сандалик задумчиво покивал, каждый раз тыкаясь подбородком в колено.
И признался:
-- Я тоже не люблю книжки с плохими концами.
-- Наверно, никто не любит, -- сказал я.
-- Наверно... А все-таки интересно, -- вздохнул он.
-- Что? -- не понял я.
-- Ну, та книга. Про крушения кораблей.
Мне показалось, я уловил его тайное желание. А может быть, мне не
хотелось вот так просто встать и распрощаться с Сандаликом. Я в самом
деле не люблю печальных концов, а этот конец был бы вполне печальный.
Останется мальчишка со своими обидами. Ничем я его не утешил, ничем не
помог, никакой даже маленькой радости ему не сделал. Стоило тогда
останавливаться и садиться рядом?
Я сказал, почти не размышляя:
-- Хочешь, я дам тебе эту книгу? Только на денек, послезавтра я
уезжаю.
Он глянул удивленно. Глянул недоверчиво. Глянул обрадованно.
-- А... как? А... она где?
Нам повезло: на проспекте Гагарина я увидел свободное такси и мы
домчались до гостиницы буквально в пять минут. Я оставил Сандалика в
машине, взлетел на лифте в свой номер, схватил книгу, вернулся и сказал
шоферу:
-- Обратно...
Надо было доставить Сандалика домой, а то получится, что похитил
ребенка.
Он сидел в уголке кабины смущенный и слегка ошарашенный
неожиданностью и быстротой всего, что случилось. Я сказал:
-- У тебя сегодня вечер, завтра день и послезавтра почти день. Всю
книгу, наверно, не прочитаешь, но кое-что успеешь.
-- Ага... -- тихонько выдохнул он. -- А куда мне ее принести?
-- Сможешь прийти прямо на вокзал?
-- Конечно, -- торопливо сказал он. -- Я с первого класса один через
весь город езжу.
-- Поезд отходит в семь вечера. В полседьмого приходи к вагону номер
шесть, я буду ждать.
-- Ладно... -- И дальше он всю дорогу молчал, только недалеко от
кинотеатра "Мир" сказал:
-- Здесь остановите, я тут пешком доберусь, по дворам...
Еще когда я ехал с Сандаликом в гостиницу, во мне зашевелились
осторожные взрослые мысли. Книга редкая. Охотился я за ней несколько лет
и лишь недавно "изловил" в Москве, в антикварном отделе Дома книги. Что
я знаю про мальчишку? Где живет неясно. В какой школе учится -- тоже (их
несколько в том районе). Даже фамилию на дневнике не посмотрел. Как
найдешь четвероклассника, про которого известно только, что зовут его
Саша или Санька и прозвище Сандалик? К тому же это прозвище в новой
школе, наверно, и не знают... А расспрашивать Сандалика я не решился.
Подумает еще, что я ему не доверяю.
Конечно, ничего плохого о Сандалике я не думал. Но я боялся разных
случайностей. Вдруг не удержится и вытащит книгу на уроке, а тут эта
самая учительница, которая накатала запись в дневнике! "Дай сюда! Где
взял такую книгу? Не отдам, пока не придут родители!" Или потеряет
где-нибудь. Или еще что-то...
Но, в конце концов, шут с ней, с книгой. Если мальчишка не придет к
поезду, я не о книжке думать буду. Из-за него изведусь, из-за Сандалика.
А он может не прийти: мало ли какие причины готов нам подсунуть подлый
закон "всемирного невезения"! Сандалик может просто опоздать, может
неожиданно заболеть ангиной, может ногу подвернуть. Это еще ладно. А
если будет спешить и не там побежит через улицу?..
Он не придет, а я буду маяться в вагоне от неизвестности и всяких
мыслей...
Страх за мальчишек, видимо, у меня в крови. Первый раз я ощутил его
давно, лет двадцать пять назад, когда повел купаться на озеро ватагу
соседской ребятни. Простая мысль, что безопасность каждого гвалтливого и
беспокойного пацана из этой компании зависит сейчас только от меня,
вызвала колючую дрожь и нехорошую слабость в ногах. Но дрожь дрожью,
слабость слабостью, а вскоре ватага превратилась в отряд. Появились
походные палатки, фехтовальные клинки, парусная эскадра. И все это, как
взрывчатой начинкой, было наполнено риском: походы по лесам и скалам,
плавания по штормовым озерам, мушкетерские турниры, киносъемки с
рыцарскими боями и абордажными схватками... И бояться приходилось каждый
день. Даже в мелочах. Не пришел кто-то из мальчишек на вахту, и думаешь:
не случилось ли что по дороге? Пошли ребята с занятий поздним зимним
вечером -- опять боишься за них. Ободрал кто-то колено или локоть --
снова забота: хорошо ли промыли и забинтовали? Стоят ребята в ночном
карауле -- и сам спишь вполглаза...
Может быть, это и зря. Может быть, чересчур. Но никуда не денешься,
такая тревога становится постоянной, как дыхание. И она уже не только о
"своих". Она о любом, с кем ты хоть как-то знаком...
Такие мысли, уже не имеющие прямого отношения к Сандалику, крутились
у меня, пока я мчался на такси к яхт-клубу.
Я почти не опоздал. А Юрос явился еще позже меня: он учился во вторую
смену и к тому же его заставили переписывать задание по математике. Я
его даже слегка подразнил за это.
Мы весь вечер готовили яхту к выходу, а следующий день провели в
море. Ветерок был так себе, небольшой, но все же плавание оказалось
интересным. Особенно для меня, для человека, который бывает у моря
неделю в году. К вечеру около десятка крейсерских яхт оказались недалеко
друг от друга, когда шли от Херсонесского маяка в порт. Ветер перешел к
норд-весту, сделался покрепче, и парусники, обгоняя друг друга, полетели
к гавани мимо всех бухт Гераклейского полуострова: Казачьей и Камышовой,
Круглой и Стрелецкой, Херсонесской и Карантинной... Море было очень
синее, небо чистое, на волнах появились гребешки, чайки поворачивались
клювами к ветру и останавливались в его потоках. А яхты набирали
скорость. Рядом с нами мчался громадный двухмачтовый "Орион". Юрос,
прочно расставив тощие ноги, стоял на носу и снисходительно махал
"Ориону"...
Во время плавания тревожные мысли о Сандалике у меня рассеялись. На
следующий день тоже некогда было беспокоиться, хватало других забот. И
волноваться я начал уже на подходе к вокзалу. Опять стал думать: а вдруг
не придет?
Конечно, так и получилось: была ровно половина седьмого, а Сандалика
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг